Выплатил Юрий Дмитриевич выкуп, всё до последней копейки выложил.
Из плена Семён вернулся через год: исхудал, осунулся, а борода, как и прежде, торчит строптиво. С этих пор князь Юрий больше с боярином не расставался.
— Разве возможно забыть? — выдохнул Юрий Дмитриевич.
— Так вот что я хочу сказать тебе, князь. Когда я в басурманном плену был, тяжко мне приходилось. Но, кроме жизни, ордынцы ничего отнять у меня не могли.
— К чему ты это, Семён?
— А вот к чему. Сейчас тебе, князь, вдвойне тяжело. Ты власть получил, какой у тебя не было, и распорядиться ею правильно не можешь, потому что находишься в плену гордыни.
— Что же ты мне посоветуешь, боярин? — с надеждой посмотрел он на Семёна.
— Когда к тебе шёл, встретил на дворе великую княгиню Софью, — не спеша начал Морозов. — В печали она, горько ей. Когда власти много, можно обидеть ненароком ближнего, как бы потом самому об этом не пожалеть.
— Вот ты сказал, горько великой княгине. Думаешь, мне не горько? Разве легко рогатину на родича поднять? Ведь и моя тоже кровь в Ваське течёт!
— По-христиански нужно делать, так, чтобы совесть у самого была чиста. Ты у Василия удел забрал, ты ему удел и верни!
— Какой же ты ему удел дать посоветуешь?
— Тот самый, какой дал бы своему старшему сыну, Коломну! Тогда и московские бояре тебя поймут.
Василий Васильевич уже неделю томился в келье. Только и дел у него сейчас, что хлебать овсяный суп и молиться. А клал поклоны он рьяно, и свет через узкую бойницу ложился на его сгорбленные плечи. Наказывал его Бог, стало быть, есть за что. «Марфу обидел!» И князь старательно наложил на грудь размашистый крест, согнулся; лоб почувствовал прохладу камня.
Посмотрел Василий в окошко — в небе бездонной рекой разлилась синева. Ласковый жёлтый луч заплутавшимся путником проник в монашескую келью. Хорошо сейчас во дворе. Тепло. Видать, трава кругом.
Князь поднялся, тронул рукой дверь, и она заскрипела, выдавая тайные помыслы узника. Вместо привычного стража в проёме показался саженного роста монах в схиме[30] и пробасил густо:
— Не велено пускать, князь. Погодь ешо. Не приспело твоё время.
Хотел было Василий осерчать на монаха, уже рука поднялась для расправы, но гнев испарился под суровым взглядом чернеца[31], и сил хватило лишь на то, чтобы кротко коснуться двумя пальцами выпуклого лба.
— Ступай!
Монах притворил за собой дверь.
Убого в келье. Вместо кровати — скамья, вместо подстилки — пук соломы, стола нет вообще. Это не московский дворец, где одних палат в Теремной, почитай, с дюжину насчитаешь! Да чего уж там вспоминать. А одежда? Вместо княжеского бордового плаща — монашеское рубище. Сумел позаботиться дядя о племяннике! Да и рубище-то ношенное каким-нибудь святым затворником: на локтях протёрто, а клобук монашеский изрядно порван.
Не собирался Василий смириться: и князем толком не побывал, а уже в монахи подался. Не для этого у Мухаммеда великое княжение выпрашивал, чтобы под схимой состариться. «Вот ежели в Москву бежать, — серьёзно рассуждал Василий, — там уже бояре не выдадут, все, как один, за великим князем пойдут». Помнят бояре ещё его батюшку, он их в боярство и вывел.
За дверью, словно подслушав тайные мысли князя, густо раскашлялся монах. «Не уйти отсюда, — думал князь, — и версты не пробежишь, как схватят! А ежели подкупить: обещать серебро, золото, может, позарится чернец?»
Василий Васильевич приоткрыл дверь и окликнул монаха:
— Чернец, крест с моей груди возьми в подарок. — Снял князь тяжёлую золотую цепь с шеи и протянул её монаху.
Видно, бес попутал схимника, потянулась его рука к сверкающим камням и тут же отдёрнулась, как от огня. Сумел победить монах искушающего его беса.
— Не могу, князь, — совладал с собой схимник. — Мой крестик хоть и поплоше и на нити держится, но менять его даже на золото не стану. Матушка мне его дала перед тем, как душу свою Господу отдала. Дорог крестик мне. Видно, ты меня о чём-то попросить хочешь. Если это в моей власти, тогда выполню.
— Как тебя звать, чернец?
— В послушниках нарекли Зиновий, «богоугодно живущий», значит.
— Отец Зиновий, помоги из монастыря выбраться, дам тебе всё, что ты пожелаешь. Хочешь, помогу игуменом монастыря стать?
Усмехнулся чернец:
— Ничего мне не надо. Если я милость великую от себя отринул, княжеский крест не взял, так зачем мне ещё что-то? Да и не могу я! Клятву на верность Юрию Дмитриевичу давал. А теперь ступай к себе в келью, Василий Васильевич, и не тревожь меня более.
Третья неделя пошла, как Василий в заточении. Весна хорошела красной девкой и врывалась в тёмную келью Василия Васильевича криками жаворонков, волновала его младое сердечко. С женой ещё вдоволь не налюбился, детишек не нарожал, а уже в монахи идти.
Василий Васильевич не слышал, как на монастырский двор въехал отряд всадников. Впереди, облачённый в золотую броню, ехал Семён Морозов. Боярин спрыгнул на землю, звякнув шпорами.
— Игумен, почему гостей не привечаешь? — басовито укорил боярин вышедшего на крыльцо старика. — Или слуги князя Юрия у тебя не в чести?
— В чести, боярин, в чести, — засуетился игумен, — только за усердием своим и молитвами прихода твоего не расслышал. Эй, братия, готовьте стол, боярин великого князя к нам в обитель пожаловал! Может, с дороги ноги желаешь вымыть?
— Нет! Веди к Василию.
Василия, как опасного преступника, прятали в подвале, от глухоты его отделяло небольшое узенькое оконце у самого потолка. Зябко сделалось Семёну Морозову. Стены такой толщины, что и сам узником себя почувствовал.
Увидел Семён Морозов князя великого, и боль сжала сердце. Исхудал Василий Васильевич за две недели: длинные руки плетьми висят, а юношеская жиденькая бородка топорщится неприкаянно. Едва удержался боярин от того, чтобы не прижать к груди отрока. Сдержанно поклонился в ноги его милости, известил о воле князя Юрия Дмитриевича:
— Свободен ты отныне, великий князь. Юрий Дмитриевич, как наследника своего старшего, городом Коломной тебя жалует. Поезжай в удел свой.
Стянул со лба клобук Василий Васильевич и утёр им лицо. Недавняя обида прорвалась, вот он и спрятал её под монашеское одеяние. Волос у великого князя густой, цвета спелого льна, и кудри мелкими колечками сбежали на голую шею. Но никто не посмел осудить Василия за непокрытую голову, то, что не прощается великому князю, дозволено монаху.
— Стало быть, Коломну даёт? — Василий Васильевич наконец осмелился показать лицо.
— Жалует, батюшка, жалует. Хоть сейчас можешь в Коломну отбывать, — отвечал Семён Морозов и разглядел почти на ребячьем лице князя счастье. — Не серчай за былой грех на Юрия Дмитриевича.
Снял с себя рубище великий князь, а под монашеским убогим одеяньем прятался великокняжеский кафтан, шитый золотом. Не был никогда монахом Василий Васильевич, не угасла в нём кровь Рюриковичей.
Дверь кельи распахнута, а в проёме тот самый детина-монах жмётся.
— Дорогу! — переступил порог Василий Васильевич. — Прочь поди!
И разве можно воспротивиться этому приказу. Отошёл детина-схимник в сторону и сгинул в темноте.
Монастырский двор встретил Василия светом, ослеп на миг великий князь, а потом глаза возрадовались вновь. Небо было бездонно синим, что очи суженой. Трава успела подняться повсюду, грязь пообсохла, взялась паутинкой трещин.
Монахи вышли из своих келий. И невозможно было понять по этим взорам — прощание или приветствие выражали они прощённому узнику. Суровы лица старцев, и великая скорбь лежала на них.
— Молитесь за нас всех! — наказал великий князь и, оборотись к игумену, спросил: — Где мой Прохор Иванович? — И пригрозил: — Не поеду без него со двора!
Привели Прошку. Отощал, стервец, на монашеском хлебосольстве. Видно, один квас и хлебал. Но ничего, зато святости поднабрался.
— Пусть коня мне подержат! Князь я великий или нет! — строго напомнил Василий.
Сорвался с места Прошка Пришелец, чтобы пособить великому князю, да суров взгляд у Василия — вернул его назад.
Бояре и монахи кучно стояли у ворот, не смея двинуться. Да и не князь он для них, а так... пленник бывший. Кто знает, как далее получится, может, предстоит ему ещё вернуться и схиму принять.
Василий Васильевич терпеливо ждал. Отделился от толпы боярин Семён Морозов и проворно ухватил под уздцы жеребца.
— Скамейку пусть принесут! Не пристало коломенскому князю, как простому отроку, на коня прыгать.
Монахи меж собой переглянулись, а игумен уже скамью тащит. Подставил её под ноги Василию Васильевичу и отступил смиренно.
— Удобно ли тебе, князь? — спросил старик.
Василий Васильевич ступил на скамью и сел на коня. Кажись, и всё, теперь и в удел свой можно отбывать. На богомолье надо будет сюда приехать, братию покормить и ещё раз глянуть на то место, что когда-то было его тюрьмой.
— Ворота шире отворяй! Тесно мне здесь!
Не ждал в этот час гостей Юрий Дмитриевич. Время вечернее, а тут ещё и Мартын-лисогон. Князь страсть какой охотник, особенно до лисицы. А как сказывают старики, лисы в этот день роятся между пней и бегут на людей. Нападает в Мартыново время на лис курячья слепота, и бери их тогда хоть руками. В этот день меняют они свои старые норы на новые.
Но заявился боярин Иван Всеволожский с сыновьями, и стало ясно старому князю: не бывать охоте. И пожалел Юрий Дмитриевич, что не поднялся он с рассветом, гонял бы сейчас по лесу рыжих бестий, наверняка вернулся бы не с пустой котомкой.
Иван Всеволожский брякнул чем-то в сенях и прошёл в хоромы князя.
— Что же ты делаешь, князь? Почему Ваське удел дал? Коломна всегда за старшим сыном остаётся. Вспомни, когда-то Коломну Дмитрий Донской Василию Дмитриевичу передал! Это что же получается? Приберёт тебя Господи (отдали этот день, Иисусе!), — крестил грешный лоб боярин, — так Васька опять на великое княжение московское вернётся!