Как же не знать об этом Юрию Дмитриевичу, коли он не отшельником на Руси живёт.
— Хорошо... Дам я вам свою дружину. — Подумав, добавил: — Но сам против Василия не пойду.
Как укрепился Василий Васильевич на московском столе, так сразу послал своего боярина Юрия Патрикеевича к городу Коломне наказать строптивых Юрьевичей.
Битва произошла на реке Куси.
Пойма не успела освободиться от талого снега, и дружины рубились, стоя по колено в холодной жиже. Раненых было мало, они падали в студёную воду, чтобы никогда не подняться.
Отважно билось московское воинство, но потеснили вятичи дружину великого князя, а самого Юрия Патрикеевича, сполна испившего стылой водицы, забрали в полон.
Не существует на Руси клятвы крепче, чем целование креста. А ежели и её посмел преступить, так будешь предан анафеме во веки вечные, и гореть тогда нечестивцу в адском пламени. Князь Юрий Дмитриевич не целовал креста в том, что не будет помогать сыновьям, а стало быть, не подвержен Божьему суду. Если и найдётся на него судья, то это будет великий московский князь.
Василий Васильевич давно вышел из отроческой поры. Не юноша он теперь, а благочестивый государь! Да разве пристало великому князю спускать обиды, поэтому и ждал Юрий Дмитриевич подхода к Галичу московских полков.
Неделя понадобилась Василию Васильевичу, чтобы собрать новое войско и выйти в сторону Галича.
Затаился своевольный град: не слышно звона колоколов, не встречают князя бояре хлебом-солью. Ворота закрыты, мост поднят.
Воротился из дозора Прошка Пришелец. Конь под ним гарцует, подставляя солнечным лучам вышитые золотом чепраки[33]. И яркие блики играют на нарядных доспехах верного рынды.
— В посадах мы поспрашивали, сказывали, что город пуст. Бежал Юрий Дмитриевич на Белоозеро. Не достать теперь его, Василий Васильевич.
— Не достать, говоришь? — проскрипел зубами Василий. — Предать град огню!
— Князь, может, с миром уйдём, — посмел возразить Прошка. — Город не виновен. Юрий Дмитриевич нам нужен, а не детинец. И стены его ещё нам послужат. Не басурманы же мы.
— Уйти — и чтобы мне в спину чернь рожи строила? Нет! Сжечь город! Это вотчина князя Юрия Дмитриевича! Делай, как сказано! — прикрикнул на Прошку разгневанный князь.
Залили дружинники кипящей смолы в сосуды, насыпали пороха и забросали ими детинец и посады.
Деревянные избы вспыхнули почти разом в нескольких местах. Не прошло и часа, как соединились они в одно огненное кольцо. Пламя быстро охватило деревянные стены, перекинулось на кремль. Клубы дыма закрыли небо, и ядовитый чад душил вокруг всё живое.
Если и защемило сердце Василия Васильевича, то ненадолго — не московские хоромины горят, а полыхает вражий посад! Великий князь московский смотрел, как гибнет некогда сильный город. И был горд. Враг не повержен, но он трусливо покинул свой город, оставив его победителю.
Изготовилась дружина, опустив копья, чтобы по первому трубному звуку ворваться в город и колоть, рубить, резать. Махнул рукой великий князь. Нет, не будет последнего удара — пускай распрямится город Галич.
В Галиче уцелела только церквушка Троицкая. Помогли, видно, молитвы прихожан. Не сгорел Божий дом. Повсюду уголья чадят, а этот стоит на прокопчённых брёвнах, только кроваво проступила на них смола, и крест на маковке почернел, дымом порченный.
Сгинул в пламени и княжеский дворец, откуда совсем недавно наблюдал Юрий Дмитриевич за первым севом. Потоптался Юрий Дмитриевич на пепелище и к церкви пошёл. Вроде бы в вотчину вернулся, а дома-то и нет! Напакостил великий князь и ушёл, а теперь строить сызнова придётся до студёных дней.
Поседел князь в одночасье, седые нити выступили на висках и в густой бороде.
Юрия узнали, народ у паперти расступился, пропустили князя в Божий храм. В беде все едины: что князь, что чернь.
Юрий Дмитриевич прошёл в церковь, остановился у распятия и долго, стоя на коленях, молился. Он чувствовал на себе жалостливые взгляды горожан, которые впервые видели его голову непокрытой. Прежние обиды забылись, а ведь и крут бывал князь — не терпел слова, сказанного поперёк, мог плетьми наказать, в яму посадить. И только один Бог был ему судьёй.
Юрий Дмитриевич ушёл, облегчив грешную душу молитвами, а толпа за ним так же молчаливо сомкнулась. Но знал князь — сейчас народ всё ему простил, и в горе он вместе с ним. Им вместе всё начинать заново.
Юрий Дмитриевич не умел долго предаваться горю и на следующий день повелел рубить лес для города и стен. Тоска уходила вместе с работой. Дома поднимались быстро: всюду стучали топоры, визжали пилы.
Мужики утерев потные лбы, вздыхали:
— Эх, сейчас бы бочку хорошего вина! Тогда и работа спорилась бы пуще прежнего! Да в колокола ударить — то было бы веселье.
Соборные колокола треснули от жара, и только единственный на Троицкой звоннице остался цел. Пламя лишь слегка расплавило его крутые бока, но звон его от этого не сделался глуше, по-прежнему был мелодичен и ласков. Однако колокол берегли до особого случая, то была надежда Углича — вот если и он треснет, тогда не возродиться никогда городу.
Колокола были особой гордостью Юрия Дмитриевича: лучшие мастера Руси их отливали. Не жалел князь на благое дело серебра и щедро отвешивал драгоценный металл мастеровым. И то-то они потом радовали его своим перезвоном! Однако пожар разорил князя Юрия, и единственное, что оставалось ему сделать, — просить сыновей о помощи. Не отступись, родная кровь, помоги серебром и медью. Помоги сотворить чудо, чтобы, как прежде, зазвучал над Галичем колокольный глас.
Галич возродился.
Не впервой на Руси строить заново спалённый город. И месяца не проходит, глядишь, новые избы опять вдоль улицы выстроились, церквушка на пригорке устроилась, и даже корчма притулилась там, где народу удобнее собираться. Трудно поверить, что ещё вчера здесь торчали развороченные огнём обугленные брёвна. А сейчас что и напоминает о пожаре, так это редкие пепелища, и долго ещё на них не будут расти луговые цветы.
Скоро были отлиты и колокола, и мужики охотно, задрав бороды в поднебесье, слушали их дивные песни.
Юрий Дмитриевич был не из тех князей, которые забывают обиды, хоть и не признавали его московские бояре, но силу он свою знал. Могущество, оно в единстве, сыновья-то с ним. И весной, закончив строительство города, Юрий Дмитриевич послал гонцов к сыновьям, просил постоять за отцовскую обиду. Отправил Юрий гонца и к своевольным вятичам, которые завсегда были горазды досадить московскому великому князю.
Собрав большую силу, Юрий Дмитриевич повёл рать на Москву.
Полки галицкого князя стали лагерем у горы Святого Николы. Вот уже пятый десяток лет пошёл, как облюбовал старик эту неприметную и заросшую лесом вершину для своего жилища. Так и прозвали её с тех пор — гора Святого Николы. Редко кому удавалось увидеть старика, ибо выходил он из своей землянки ночью, а разговаривал с гостями через узенькую щель в двери.
Не было дня, чтобы не наведывался к затворнику кто-нибудь из мирян, поговорит со старцем и краюху хлеба под порог положит. Тем он и жил.
Знающие люди говорили, что зимой и летом носил святой старец одну и ту же рясу, во многих местах прохудившуюся, но менять её не желал и тёплой одежды ни у кого не принимал.
— В этой рясе я иночество принял, — говорил старик, — в ней и помирать буду!
Ходил старец всегда без шапки, волос никогда не стриг, и они длинными седыми космами свисали по плечам.
Юрий Дмитриевич спешился у подножия горы и в сопровождении сыновей — Васьки Косого и Дмитрия Шемяки — пошёл к землянке. Шапку князь с себя стянул и предстал перед святым с непокрытой головой.
— Отец Никола, — окликнул негромко старика князь. — Жив ли ты? Отзовись!
Некоторое время в землянке было тихо, а потом послышалось лёгкое покашливание.
— Кто ты, добрый человек? С чем пожаловал? — тихо спросил старик.
— Я великий князь галицкий, Юрий Дмитриевич, — не сумел унять гордыню князь. И сразу понял свою ошибку. Не было для святого разницы, кто перед ним: князь великий или бродячий монах. Все рабы Божьи, и всё проистекает от Его повеления.
— Слушаю тебя, князь.
И почувствовал Юрий Дмитриевич, что, быть может, величие не в княжеском звании да родовитости, а вот в этой святости, неприхотливости, простоте существования. А сам старик так возвысился над ним, ушёл далеко, что никогда не догнать его ни в земной, ни в загробной жизни.
— Правду ли говорит про тебя народ, что ты княжеского рода и имя своё мирское скрываешь?
— Правда, — был ответ, — только ведь кровь и плоть у всех единая. Суета всё! Один Бог вечен.
— Слышал ли ты, старец, о племяннике моём, московском князе Василии Васильевиче?
— Прости, князь, не слышал.
Подивился ответу Юрий, но спрашивал далее:
— А об отце моём Дмитрии Донском слышал? О брате Василии Дмитриевиче?
— О брате тоже не слыхал. А у Дмитрия, князя московского, прозванного за подвиг свой Донским, я в дружине воеводой был. Кровь на поле брани чужую проливал, вот до сих пор и замаливаю этот грех.
— Знаешь ли ты, зачем я пришёл к тебе, старец?
— Ведаю, — уверенно отвечал старик. — Одна болезнь у всех князей. Братьев наказать хочешь. Только ведь не в распрях сильна Русь, а в единстве!
Если старец замаливает пролитую татарскую кровь, то как он смотрит на него, который идёт проливать братову кровушку. Нет, не видать благословения.
Ушёл Юрий Дмитриевич, и ещё долго слышался ему тёплый голос старца: «Только ведь не в распрях сильна Русь, а в единстве!»
— Государь Юрий Дмитриевич, — услышал князь голос воеводы. — К горе полки Василия Московского и Ивана Можайского подходят.
Пожаловали, стало быть, племянники.
— Трубить сбор! Не хочу святого старца сечей тревожить. Встретим рать московского князя в поле. Пусть звон железа не мешает ему молиться.