— Ладно, поди во двор. В пристрое жить станешь.
Ачисан в сопровождении свиты уверенно пересёк княжеский двор и взошёл на красное крыльцо. Его приход был неожиданным для Шемяки, который ожидал мурзу только в полдень на следующий день. Князь не знал, что Ачисан, промучившись ночь от бессонницы, велел собираться в путь и уже к утру был в Угличе. Может быть, поэтому красное крыльцо оставалось пустым. Никто не встречал посла казанского хана с караваем хлеба, не гнули бояре шеи в сенях, выказывая тем самым своё почтение, не бегали по горницам озороватые девки, а по углам был сложен мусор.
Стража, стоявшая у крыльца, недоумённо переглянулась, а потом один из них, выставив вперёд бердыш, уверенно пробасил:
— Не велено беспокоить, мурза... как там тебя? Князь почивать изволит.
— А ну пошёл прочь! — раздался за спиной рынды властный голос, и на крыльцо выступил Дмитрий Юрьевич. — Кто так гостя встречает?! Ачисан, дорогой, друг мой любезный, проходи! Рад тебя видеть! Какой большой гость в Углич пожаловал! Чего стоишь?! — прикрикнул князь на оторопевшего стража, застывшего с бердышом на плече. — Шкуру медвежью под ноги князю! Негоже, чтобы такой большой гость свои ичиги о нашу дворовую грязь марал!
Молодец расторопно скрылся в тереме и скоро выбежал оттуда с огромной рыжей шкурой.
— Ступай, мурза! — бросил он её под ноги Ачисану.
Голова зверя, как живая: пасть оскалена, глаза-угольки злобно поглядывают на мурзу. Ачисан не спешил делать первый шаг. Русь — тот же медведь, повержена и сейчас лежит у ног хана, и пасть у неё так же раскрыта. Может быть, для того, чтобы ухватить покрепче! Мурза после некоторого раздумья ступил ичигами на мягкую шерсть зверя. Не укусил, только голова медведя, словно от явного неудовольствия, качнулась.
— Проходи, проходи, мурза! Самым дорогим гостем будешь.
Ачисан уверенно вошёл в хоромы князя.
— И ни слова о делах. Сначала я тебя накормлю, потом напою, потом девки мои для тебя спляшут. А может, ты развлечься желаешь? — лукаво подмигнул Дмитрий мурзе. — Так мы мигом! Я ведь не забыл, как ты меня в Орде принимал.
Это было год назад, Шемяка, не спросясь дозволения московского князя, выехал в Казань, где был принят Улу-Мухаммедом. Вот тогда и сошёлся с Ачисаном, а в знак особого расположения мурза разрешил гостю пользоваться гаремом.
— А хочешь, Ачисан, мы тебя здесь оженим? — весело продолжал князь. — Детишек заведёшь. Земли мы тебе дадим. Вон какие у нас просторы!
Но мурза повернулся и сказал:
— У Казани земли большие. Москва теперь улус хана.
Запнулся Дмитрий Юрьевич и, зыркнув зло на рынд, гаркнул:
— Ну чего стоите, рты пораззявили?! Кличьте дворовых девок, пусть столы наряжают!
Угощение было богатым. Мурза, охмелевший от обильного питья, облокотился на мягкие подушки, а девки, признав в молодом ордынце важного гостя, хихикали, прикрывая ладошками рот.
Дмитрий Шемяка, разомлев от выпитой медовухи, обнимал плечи Ачисана и хмельным голосом говорил:
— Выбирай девку, мурза! Выбирай быстрее! Ничего для гостя не пожалею!
— Вон ту! — ткнул пальцем Ачисан в Настю, которая расставляла блюда с мясом.
Поперхнулся князь, словно проглотил большой кусок, который так и остался в глотке, но через миг, уже совладев с собой, решил:
— Хорошо, Ачисан! Быть по-твоему. Девку в твои покои пошлю.
Желание князя Настя приняла покорно, так безропотно собака сносит побои хозяина.
— На любовь не скупись, — напоследок напутствовал Дмитрий. — Мурза — нужный для меня человек. От него зависит и великое московское княжение. А ежели что... не обижу!
Настасья, сняв перед дверью мурзы кокошник, простоволосая и босая, вошла в покои. Дмитрий перекрестился и сказал в раздумье:
— Прости мой окаянный грех. Господь, что девку на поругание ордынцу отдаю. Для великого княжения это надобно.
Мурза Ачисан гостил у князя недолго. Шемяка был неистощим: он устраивал для гостя всевозможные игрища, таскал с собой на соколиную охоту. Особенно по душе пришлась Ачисану забава с медведями, когда рассерженного зверя выпускали во двор с ловчими, вооружёнными одними ножами. Мурза визжал от удовольствия, когда зверь подминал под себя то одного, то другого охотника, норовил порвать сеть, отделявшую его от крикливой толпы.
— Медведей-то где ловите? — спрашивал мурза. — В Казань приеду, такую забаву устрою.
— В медвежьих местах кадки с медовухой выставляем, — рассказывал князь. — Зверь как налакается, так тут же спать ложится, ловчие его стерегут, а потом к терему на цепях ведут. А уже затем и к забавам готовят, — похвастался Дмитрий.
Вдруг лицо мурзы выразило озабоченность, и князь догадался, что сейчас Ачисан забыл о девках, которых бояре с избытком приводили в его покои, забыл и о медвежьих забавах. Шемяка догадался: разговор сейчас пойдёт о главном, из-за чего и прибыл ханский посол.
— Казанский хан, великий Улу-Мухаммед, желает видеть тебя великим князем, — наконец произнёс он.
Шемяка ничем не выдал своего волнения. Кажись, свершилось, вот он и великий стол! Только где теперь быть первому граду? Москва-то после пожара совсем обветшала. А может быть, в Угличе? Пригласить мастеровых из Пскова и Великого Новгорода, пусть выстроят мурованый дворец, стены вокруг детинца каменные поставят.
Мурза внимательно посмотрел на князя, ожидая увидеть в его лице перемену, и, заметив лёгкий румянец на скулах, с улыбкой продолжал:
— Но взамен ты должен будешь чтить Улу-Мухаммеда, казанского хана, как своего господина. И платить ему дань, как это было заведено ещё при Золотой Орде.
— Согласен, — прохрипел Шемяка. Во рту сделалось совсем сухо, и он, прикрикнув на девку, проходившую мимо, потребовал: — Вина подай! — И, когда девка протянула ему кувшин, полный до самых краёв, прильнул губами и долго не мог оторваться. А потом, бесстыдно хлопнув её по пышному заду, отправил прочь: — Крепкое вино. Ладно, ступай, толстозадая! — И, повернувшись к мурзе, добродушно оскалился в улыбке: — Да я для Улу-Мухаммеда всё, что угодно сделаю, только бы он не отступился он своих милостей! Ты, мурза, шепни своему хану, пусть придушит моего братца Василия где-нибудь у себя в тёмном углу. — Мурза поднял на князя удивлённые глаза, и Шемяка, догадавшись, что хватил лишку, добавил: — Сделали бы так, чтобы он на Москву не вернулся. Не было на Руси такого позора, чтобы великие московские князья в полоне томились.
Улу-Мухаммед смелый хан, но разве он посмеет отважиться лишить жизни Василия Васильевича? Если случится это, то забудутся на время на Руси прежние обиды, объединятся князья перед лицом общей беды, и кто знает, сумеет ли выстоять казанский хан.
Взгляды мурзы и князя встретились, каждый из них в эту минуту подумал об одном, и, стараясь сгладить собственную неловкость, Шемяка продолжал всё так же заговорщицки:
— Ачисан, но ведь великий князь и в дороге помереть может... Скажем, хворь на него какая-нибудь нападёт. А то запрятали бы его подалее да стерегли бы! Пока жив будет Васька, смута не иссякнет. И татар он не любит. Вспомни же, мурза, как Улу-Мухаммед просил приюта у Василия, когда был изгнан братьями? И что же ответил московский князь? Стал травить его по степи дружинами, как бездомного и безродного! А если бы хан ему в руки попался, думаешь, пожалел бы? Шкуру бы снял с живого!
Мурза не возражал. В словах князя одна правда. Впрочем, он только слуга Улу-Мухаммеда, и решать будет хан.
— Будешь любить Улу-Мухаммеда, он тебя отблагодарит, — обещал Ачисан, — и великое княжение тебе пожалует. Ладно, загостился я у тебя, завтра в Казань еду, — неожиданно решил Ачисан, — Ещё бы погостил, девки у тебя добрые и мягкие, да вот хан ждёт!
Дмитрий попробовал задержать князя ещё на день, на два, но тот только отмахивался:
— Нет, князь, ехать нужно.
И тогда Шемяка решил сказать главное, из-за чего так долго и старательно опекал важного мурзу, понимая, что щедрое гостеприимство должно быть отплачено сторицей.
— Мурза, я с тобой своего посла пошлю, дьяка Дубенского. Пускай он поклон от меня передаст хану Улу-Мухаммеду. Ну и ты бы за него постоял, Ачисан, а я в должниках оставаться не привык.
— Пускай едет.
— Эй, Яков! — позвал князь рынду. — Чего зенки вылупил?! Неси шапку с серебром, что я заготовил, подарок это мой мурзе Ачисану.
— Слушаюсь, князь.
Верзила затворил за собой дверь и воротился с большой шапкой, доверху наполненной серебром.
После таких подношений обещается особенно легко. Мурза утопил широкую ладонь в серебре, которое под его пальцами сладко зашуршало, и сказал:
— Расскажу я о твоей просьбе великому хану.
— Ещё, мурза, скажи, что рабом его стану, не пожалеет он о моей службе.
Когда мурза ушёл на татарский двор, Шемяка позвал к себе дьяка Дубенского.
— Скажешь хану: если он мне великое княжение московское передаст, то любую дань платить ему стану. Если девки ему нужны — будут! Таких доставим, каких он и не видывал! Сам будет тешиться, и мурзы его тоже. Скажи хану, что служить ему стану верно и кровь татарову никогда не пролью. Только пусть избавит меня от Василия! Если пожелает, могу клятву на кресте дать. Ноги Спасителю целовать буду в том, что слова своего не нарушу. Грамоту тебе писать не буду, так запомнишь.
Боюсь, в чужие руки попасть может, тогда сам погибнешь и мне печали лишней прибавишь.
Утром, с рассветом, Ачисан уезжал в Казань, а в обозе, удобно разместившись на свежем сене, ехал дьяк Дубенский.
— Привык я к тебе, Василий, ой как привык! — говорил Улу-Мухаммед. — Вот отпущу я тебя в Москву, так заскучаю сразу. Привязался я к тебе, словно к сыну. От своих детей совсем не отличаю. — Хан стиснул огромной рукой плечи Василия и продолжал: — А то оставайся у меня совсем, что тебе Москва?! Да и сгорела она! Мои послы говорят, и дома целого не осталось, даже камень рассыпался.