— Запрём ворота и не пустим царя-ирода!
— Наш князь Дмитрий Юрьевич! — надрывались в толпе. — На московский стол хотим Дмитрия Большого!
Только за торговыми рядами кто-то пытался защитить Василия Васильевича:
— Не служили мы галицким и угличским князьям! Мы люди великого московского князя! Только перед ним нам и ответ держать!
— Взашей его! Взашей этого смутьяна с базара! — заорали вокруг.
Так и вытолкали строптивого с базарной площади, откуда голоса его поганого и не услыхать.
Дмитрий Шемяка ушёл, а боярин Ушатый ещё долго бродил в толпе и науськивал на великого князя:
— Золотоордынцам дань даём? Даём! А теперь Васька вернётся, так ещё и казанцам дань платить станем! Неужели этого хотите, православные? Если великого князя принять не захотим, глядишь, на одно ярмо меньше тянуть станем. А там и ордынцам хребет перебьём!
Мужики дружно поддакивали, но думали о другом: не было ещё в стольном граде такого, чтобы московиты своего князя не приняли. Приходил он с победой — его ждали и встречали праздничным трезвоном, возвращался с поля брани битый — колокола печально звонили. Москва была его вотчиной, в которую он возвращался для того, чтобы отлежаться, как это делает затравленный псами медведь; да ещё для того, чтобы собрать рать вновь и дать обидчику сдачи. Москва — это не своевольный Господин Великий Новгород, которому и сам московский князь не указ. Захотели новгородцы — приняли на княжение, захотели — выперли из города. А этот сход больше напоминал новгородское вече, которое вынесло князю суровый приговор.
Первый раз такое было — вошёл московский князь в город, а колокола стыдливо молчали. И не потому, что московиты затаили на государя обиду, просто не смогли узнать его среди многих нищих, которые, как и обычно, к обедне приходили из посадов к Благовещенскому собору.
Василий Васильевич шёл без шапки, с растрёпанными волосами, босой, поднимая избитыми о камни ногами серую дорожную пыль. Шёл смиренно, с покорностью, на какую способен только схимник или большой грешник. «Если хочешь быть великим, то должен пройти и через унижение, — вспоминал князь слова монаха. — Если сам Иисус Христос в Иерусалим въезжал на осле, так почему великому князю не войти в город пешком?»
За великим князем ступали бояре, некогда горделивые, а теперь побитые и униженные, как и сам князь. На лицах ни спеси, ни злобы — боль одна да раскаяние!
— Князь это великий! Василий Васильевич! — зашептались вокруг.
— Епитимью на себя наложил за плен басурманов!
Город ждал князя-иуду, а встретил князя-страдальца.
Великий князь шапку никогда не снимал, а сейчас, позоря свою голову, повинным входил в Кремль.
— Князь великий! Василий Васильевич! — толпа расступалась перед ним.
Василий шёл через людской коридор к своему дворцу.
— Что рты пораззявили?! В ноги князю! В ноги кланяйтесь! — закричал юродивый.
И народ, словно пробудившись ото сна, упал на колени, не смея посмотреть государю в глаза. Если великий князь идёт босиком, то почему черни стоять в рост? Так и прошёл Василий до своих палат, не встретившись ни с кем взглядом.
Колокола зазвонили, приветствуя великого князя, и долго ещё звонарь тревожил Кремль радостным перезвоном — великий князь вернулся!
Зима. Зябко. Студёный ветер пробирал до костей. Бесстыдно залезал под овчинный тулуп, бросал колючие комья снега за шиворот и морозил, морозил.
Боярин Ушатый поднял воротник, уткнул нос в бараний мех. И надо же было в такую студёную погоду выезжать! Да кто мог знать! Кажись, ещё утром теплее было, даже солнышко вышло, и на тебе, пурга какая!
Боярин постучал по замерзшим бокам рукавицами, стараясь разогнать кровь, повозился в санях, и полозья, словно прося пощады, заскрипели под его тяжёлым телом.
Возничему мороз был нипочём: он весело управлял возком, лихо погонял вороного жеребца, с разгорячённой спины которого шёл клубами пар, и всю долгую дорогу напевал под нос какую-то воровскую песню. Ушатый терялся в догадках — что это? Завывание ветра или очередная песнь удалого возничего?
Боярин Иван Ушатый торопился к Борису Тверскому, и до Твери оставалось ещё добрых вёрст двадцать, когда ось с хрустом надломилась и, царапая слежавшийся снег, острой пикой упёрлась в сугроб, опрокидывая на снег возок.
— Тьфу ты! — отплёвывался от снега Иван Ушатый. — Что ты, дура, на дорогу не мог посмотреть! Вот вернёмся, розог получишь! — щедро пообещал он.
— Руку! Руку, боярин, подай, — виновато просил возничий, пытаясь вытащить Ушатого из сугроба.
Боярин Ушатый барахтался, пробовал выползти на дорогу, но увязал ещё глубже. «Грамота! — И рука мгновенно юркнула за пазуху. — Фу-ты, нечистая сила! Кажись, целёхонька. Было бы тогда от князя».
— Вот смотри ты у меня! — опять начал сердиться Ушатый. — До дома только доберёмся, а там непременно розог отведаешь!
Боярин чувствовал, как попавший за шиворот снег растаял и холодными, липкими струйками сбегал по спине, добирался до живота.
— Всю морду из-за тебя ободрал! — ругался боярин, а возничий виновато топтался на снегу, пытаясь ухватить Ушатого половчее за широкий ворот. Шапка боярина отлетела далеко в сторону и была похожа на ведро, торчащее из-под снега.
Наконец Иван Ушатый выбрался на утоптанный снег, а возница суетливо бегал подле, стряхивая с него белые комья:
— Ты уж постой, батюшка, постой! Я с тебя снег спахну. — И нежно, будто поглаживал холёную лошадку, сбивал налипший снег с сытой задницы своего господина. — Шапчонка-то твоя не помялась, как есть новая, — бережно подал он бобровую шапку.
— Как теперь? Не доедешь ведь! — ворчал боярин. — Пешком, что ли, до Твери топать?
— Почему же пешком, боярин? Лошадка вон стоит, дожидается. Ты верхом, а я уж как-нибудь доберусь. Эка невидаль, двадцать вёрст! Доберусь! От свата, помню, добирался, двадцать пять вёрст шёл.
— Околеешь ведь. Вон стужа какая! Ладно, ко мне коня, отсюдова недалече деревенька есть, сани попросим, а потом и дальше в путь.
— Хорошо, боярин. Хорошо, я мигом! — весело суетился возница. — Ступай на спину. Ничего, я удержу, это я с виду такой хлипкий, а сам я крепок!
Боярин, подобрав шубу, осторожно наступил на узкую спину возницы, словно пробуя её на крепость, как рыбак пробует дно лодки, стоящей в воде, а потом закинул ногу на вороного.
— Коня держи, коня! Уйдёт ведь! — серчал Ушатый.
— А я держу, боярин, он подле меня, шагу не ступит!
— Тьфу ты, чёрт! В сугроб опять едва не опрокинул! Ладно, поспешай давай!
Иван Ушатый легонько пнул коня, и вороной, как танцор перед девками, осторожно и грациозно поднял ногу, решаясь на первый шаг.
— А я поспешаю, боярин, поспешаю! — глубоко проваливаясь в рыхлый снег, говорил возница.
Деревенька с чёрными закопчёнными трубами оказалась неподалёку — версту проехать. Ушатый остановил жеребца около крепкого сруба с большим двором и крепкими воротами. Стукнув кулаком в дверь, заорал:
—Эй, хозяин! Гостей встречай!
Забрехала хрипло собака и враз умолкла, пристыженная громким окриком. Кто-то уверенно распоряжался во дворе:
— Ну, что пасть раззявил?! Иди открывай! Не слышишь, гость к нам!
Вслед за этим брякнул засов, нарушив ржавым скрежетом морозную тишь, и дверь отворилась.
— Мать моя! — хлопнул рукавицами молоденький паренёк. — Никак ли боярин к нам! Батя, боярин к нам! Проходь, боярин, проходь. Застыл небось на морозе?
Из-за спины парня выплыл мужик с широченной, в полгруди, бородой.
— Чей холоп? — ступил во двор боярин.
Мужик поклонился боярину, в густой бороде искрились снежинки, которые тотчас растаяли, превратившись в блестящие капельки.
— А мы не холопы, — достойно отвечал мужик, — мы люди великого князя. Ему и служим. Что встал?! — крикнул мужик на отрока, который, очевидно, приходился ему сыном. — Прими шубейку у боярина.
Ушатый с возницей вошли в сени. В доме было натоплено, по всему видать, хозяин дров не жалел, в просторной горнице уютно потрескивала лучина.
— Прошу, батюшка, проходи, — в самые ноги поклонилась боярину хозяйка — баба лет тридцати пяти.
— Хлеб на стол и молоко, — уверенно распоряжался хозяин дома. Было видно, что здесь его слово — закон.
Стол быстро накрыли: поставили щи, пироги, в блюдах квашеную капусту, в крынках — молоко, сметану.
Боярин почувствовал, что в дороге проголодался изрядно и, благословясь, взял ложку, не спеша стал хлебать наваристые щи.
— Как тебя звать-то? — спросил боярин, слизывая с губ приставшую капусту.
— Георгием.
— А по отчеству как величать?
— Иванович... — крякнул от удовольствия мужик.
— Баба твоя вкусные щи готовит, Георгий Иванович. — Боярин отправил в рот очередную ложку горячих щей.
— На то она мастерица, — заулыбался Георгий Иванович. — Бабу-то, как коня, выбирать нужно. Присмотришься поначалу, какая она хозяйка. Ежели хорошо готовит, выходит, и хозяйкой доброй будет.
— А князя своего любишь? — вдруг неожиданно поинтересовался Иван Ушатый, макая ломоть хлеба в густую сметану.
— Князя-то... Василия Васильевича? — переспросил Георгий Иванович и замолчал, глубоко задумавшись: было видно, что вопрос этот для него не праздный и требовал сосредоточенности. — Господин он мне. Мы чернь, — что псы, своему хозяину должны быть верны. А любовь — это дело бабье!
Ушатый доел щи, совсем по-мужицки облизал ложку и бросил её на стол. Она радостно заплясала и успокоилась под ласковой ладонью хозяйки. Боярин взял стакан кислого вина и выпил его до донышка.
Разговор получался любопытный. Мужик не из простых, с хитрецой, тем интереснее с ним беседовать.
— А воевать-то за великого князя пожелаешь?
— Пойдёшь, куда денешься, — вздохнул мужик. — Только это не от большой любви, оторвут от сохи — и в дружину. Здесь у нас всюду поговаривают, будто бы великий князь всю Русь т