— Не могут князья против меня пойти. Мы крестным целованием повязаны, — устало возражал Василий.
— Крестное целование... Ишь ты чего вспомнил. На криве они крест целовали! А князья суздальские, чем не вороги? То Дмитрия Шемяку поганым псом называют, а то вдруг дружбу с ним завели. Неспроста это! Дмитрий Шемяка к князьям всё пса своего верного посылает — боярина Ушатого! А ты к чернецам ещё присмотрись... В Данилов монастырь на богомолье поехал, так тебя игумен даже встречать не вышел. Больным сказался. Когда это ещё было, чтобы великого князя московского не встретили и колокола в его честь не били?! А за вратами сколько времени продержали? Нищего в монастырь впустят, а тут великий князь дожидается! А потом ещё не всяк чернец и поздоровается. Слугам твоим почтения не кажут. Вслед за мирскими тоже начали нос воротить. Будет худо, государь, ой, худо будет, попомнишь ещё моё слово, да поздно будет! Разогнать их всех нужно. Ты всё молился, государь, а я за чернецами неладное подмечал. Игумен нашептал что-то одному из схимников, так тот скоро и ускакал по Галицкой дороге. По всему видать, Шемяку извещал о твоём прибытии. Открой глаза, государь, в капкане ты! И власти прежней над князьями не имеешь.
— Не верю, Прохор! Крест мы целовали, чтобы в мире жить! — упрямо твердил князь. — Иди, Прохор, оставь меня, молиться мне надо.
— Я-то тебя оставлю, государь, но ты уверен, что один будешь? — В самые глаза заглядывал верный холоп. — Даже здесь за тобой следят!
— Иди, слушать тебя не хочу, распорядись, я завтра к Троице еду. Хочу в тиши помолиться.
В Троицкий монастырь Василий Васильевич выехал на рассвете. Скрипел под полозьями снег, солнце ещё не выбралось из-за леса, не позолотило кроны. Рядом, укрытые в овчинные шубы, дремали сыновья. Старший — Иван Васильевич шмыгнул носом и затих, Юрий — младшенький, с матушкиным иконописным лицом и слегка приподнятой губой, что-то вскрикнул во сне и тоже успокоился. «Видать, приснилось неладное», — подумал Василий Васильевич.
Сани ехали дальше, и Василий думал о своём.
Рассвет наступал быстро. Ещё час назад темень прочно брала в полон придорожный лес, который лапами, сучьями укрывал высокие сугробы, норовил прикрыть и великого князя, нашептать отрокам на ухо сказание да заманить в лес, а уже и мрак рассеялся, и весёлой музыкой казался скрип снега под полозьями, и кони даже как будто повеселели — бежали скорой рысцой по недавно выпавшему снегу.
Поездка к животворящей Троице не предвещала ничего худого, но рынды, грозно позванивая оружием, торопились следом.
Ничто так не утешало Василия Васильевича, как дорога: и не быстрая, какой она может быть, когда едешь по спешному делу или навстречу ворогу, и не медленной, как после тяжёлого похода, а вот такой, как сейчас, — неторопливой и безмятежной.
Василий Васильевич знал эту дорогу на память. Не однажды, по примеру отца Сергия, он проходил её пешком, пряча княжеский плащ под одеждами чернеца. В большие праздники спешил затеряться в толпе верующих, чтобы величием не оскорбить Бога, перед которым равны все. После богомолья в Троице Василий всегда чувствовал себя обновлённым, именно поэтому он и ехал сюда.
Дорога пересекла поле, разделив его на две неровные половины, и кривой дугой, зацепив опушку леса, шла вдоль дубрав. Лес стоял молчаливо, а деревья, что воины перед сечей, терпеливо дожидались приказа, покачивая на ветру голыми кронами.
Дорога могла показаться скучной и однообразной — слишком много вокруг навалило снега, и темень была ещё густа, — если бы воображение не рисовало то рать, выходящую из чащи, то дикого вепря, выбежавшего на дорогу. Сугробы напоминали головы богатырей из былин — вот разомкнутся сейчас уста и задует ветер, снося с дороги всадников да и повозку самого князя.
Несколько раз дорогу князю перебегали зайцы. Замрут косоглазые у самой обочины и наблюдают за подъезжающим отрядом, словно интересуются: кто же это в лес пожаловал? Простоять бы им так до тех пор, пока не утешит их любопытство метко пущенная стрела.
Однако стоило всадникам приблизиться, как зайцы стремглав скрывались среди деревьев.
Уже при подходе к самой Троице на дорогу вышел медведь. Всегда осторожный зверь сейчас потерял чувство опасности. Что-то заставило его вылезти из тёплого логова и идти навстречу людям. Медведь стоял не шелохнувшись, словно дьявольское видение. Великий князь перекрестился — не к добру всё, нагонит он лиха. А может, это всё им привиделось?
Медведь выделялся на снегу чёрным неподвижным пятном, а потом так же неторопливо, как и появился, скрылся в тёмной чаще.
— Фу-ты! — только и вымолвил Прошка Пришелец, который всё это время ехал рядом. И великий князь увидел, что в руках тот сжимал рогатину, здесь же оказались и рынды, готовые встать на его защиту.
— Примета плохая, — обронил хмуро десятник. — Быть скоро беде.
Василий только усмехнулся: если придёт беда настоящая, разве от неё топором отмахнёшься.
Вот и Троица.
Здесь всё оставалось так же, как было при первом игумене — Сергие Радонежском: посредине монастырского двора стоял Успенский собор, который хороводом обступали стены. Немного в стороне ютились кельи монахов, их крыши возвышались над крепостными стенами.
Ворота были распахнуты — игумен дожидался великого московского князя.
— Стало быть, Василия в Москве нет, — торжествовал Шемяка.
— Нет, государь, — охотно отвечал чернец. — К Троице поехал на богомолье, всё грех свой поганый никак замолить не может.
—Сколько он там пробудет?
— Видать, неделю. Игумен как узнал об том, так сразу за тобой велел ехать. Вся наша братия против великого князя вооружилась. А с нами и князья и бояре московские. Езжай, Дмитрий Юрьевич, в стольный град, ждём тебя, как отца родного!
Дмитрию Шемяке вскочить бы да бежать в Москву как есть в одних портках, однако он не торопится: помолчал малость, а потом ещё спросил:
— Великие княгини где? Тётка моя Софья и жена Василия?
— В Москве остались, — прошипел ало чернец. — Из терема своего и шага не желают ступить. Но то не помеха тебе, князь. Все мы, как один, за тебя живот положим!
Всё не торопится Дмитрий Юрьевич, чего-то ждёт.
— Ивану Андреевичу Можайскому отправили весть?
— Отправили, — живо отвечал чернец. — Я-то к тебе поехал, а схимник Григорий — к князю Ивану.
— Хорошо, — проговорил Дмитрий, как будто себя уговаривал. — Еду я!
Вот он, его час! Эх, кабы не упрямство батюшки (земля ему пухом!), давно сидел бы на великокняжеском столе. А Васька московский, как холоп дворовый, его слова бы дожидался. Видно, есть на земле правда. Вот сегодня он въедет з стольный город не князем угличским, а московским государем.
— Посох мне! — сказал Шемяка.
Тотчас рында исполнил его приказание.
Дмитрий не хотел въезжать в Москву с боевым топором, как золотоордынский мурза. Он вернётся в стольный город с княжеским жезлом в руках, как хозяин.
— Пускай приготовят мне серого жеребца и украсят его праздничной попоной! — распорядился князь. — Я выезжаю немедленно.
Дмитрий Шемяка поднялся со стула. Казалось, сейчас он стал выше ростом — час назад был ещё угличским князем, а поднялся государем московским. Плащ бы нацепить походный да застегнуть его золотой брошью, да уж ладно, не на сечу еду, а на великое княжение.
Рында уже подавал Дмитрию шапку и согнулся на сей раз ниже обычного, понимая, что клонится перед московским князем.
Хоть и прозван февраль вьюговеем, но в этот год он оказался как никогда безмятежным — в дикой сатанинской пляске не дует ветер, и метель не бросает в лицо колючие хлопья снега. Тихим был месяц в эту зиму и напоминал робкую невестку в доме сурового свёкра. Год выдался малоснежным, только едва присыпал смерзшие комья земли и на том успокоился. Но в этот день неожиданно пошёл снег, он валил так густо, что казался белой стеной. Видимо, чувствовал за собой вьюговей грех, вот от того и укрыл снегом поля, лес и крыши домов.
У Москвы-реки Шемяка увидел полынью, от которой по кривой и утоптанной тропинке, что гуси за вожаком, шли бабы с коромыслами и вёдрами, доверху наполненными студёной водой, которая выплёскивалась прямо на заснеженную тропу. «Примета хорошая», — улыбнулся князь.
И тут Шемяка остановился. А по себе ли шапку меришь? Быть может, она тяжела, пригнёт, не распрямит спину, а сделает её сутулой. Не лучше ли быть первым среди удельных князей, чем московским государем по мятежному хотению.
— Вперёд! — позвал за собой Шемяка, отметая в сторону последние сомнения.
«Чем ты хуже Васьки, — думал Дмитрий. — Разве в твоих жилах иная кровь, чем у остальных Рюриковичей?» И конь, понимая своего седока, галопом мчался к кремлёвским воротам.
— Мать твою, врата закрывают! — услышал князь голос боярина Ушатого. — Пускать не хотят!
Вскинул конь крупную голову, явно обиженный за седока, и застыл, закусив удила.
— Открывай! — что есть силы орал Ушатый. — Дмитрий Юрьевич к тётке своей пожаловал, к великой княгине Софье!
— Вот она и велела его взашей гнать! — ответил вратник, высунув голову. — Пусть в Углич свой едет, там ему место! И великий князь Василий Васильевич наказывал никого не впускать!
— Ты что, за басурман нас принимаешь? — грозно спросил Дмитрий Юрьевич. — Или не видишь, кто перед тобой?!
Вратник ерепенился:
— Чем же вы лучше басурман? На великого князя напраслину наводите.
Смолчать бы вратнику — князь перед ним! Да разве утерпится, если вся Москва на тебя смотрит.
Вырвал Дмитрий самострел у рынды и пустил стрелу в дерзкого. Острое жало пробило толстые пластины, попало в самое сердце.
— Открывайте врата! — кричал князь.
— Почему князя у ворот томите? — услышал Шемяка грозный голос тысяцкого. — Виданное ли дело, брата Василия Васильевича в дом не пущать! Открывай ворота, да пошире!
Великое княжение не выпрашивают с протянутой рукой, эт