— Вот они все стоят! И спросить у тебя хотят, брат, за что ты нас всех обесчестил? И ещё я хочу спросить, — негромко произнёс Дмитрий. И этот переход от громкого крика до шёпота показался зловещим, и стоявшие рядом стражники поёжились. Бояре молча переглянулись — быть беде. — Почему ты брата моего старшего ослепил? Почто не позволил ему образа Божьего лицезреть! Эй, Никита! — окликнул Шемяка боярина, и тот быстрым шагом приблизился к Дмитрию. — Вели позвать чернеца Иннокентия. Он в таких делах мастер, думаю, возиться долго не станет.
Никита Константинович продолжал стоять. Он ещё надеялся, что сейчас Дмитрий отменит приказ. Вот отчитает Василия Васильевича да и выпустит с миром. Ну, может, постриг заставит принять. На том и порешат.
Но Дмитрий Юрьевич вдруг осерчал:
— Ну чего стоишь?! Раскорячился, как баба на сносях! Кому сказано, чернеца звать!
— Бегу, государь! — метнулся Никита Константинович к двери.
Минуты не прошло, как привёл он за собой высоченного монаха, того самого, что караулил Василия всю дорогу от Троицы до Москвы.
Иннокентий поклонился всем разом, потом задержал взгляд на Василии и сказал:
— Не думал, великий князь, что так скоро придётся свидеться. Вот какая четвёртая встреча получилась. — И, уже оборотясь к Дмитрию, спросил: — Зачем звал? Пострижение от князя Василия принять?
— Уж мы его пострижём... Держи его крепче! — приказал князь.
— Может, он по-доброму? — всё ещё не решался прикоснуться к великому князю монах.
— Держи его, монах, пусть твоими руками говорит воля Божия! Я поступлю с ним так, как он поступил с братом моим кровным. Я выколю ему глаза! Выколю своими собственными руками! — орал Дмитрий.
— Да что же ты, князь, делаешь, — ухватил за руки Дмитрия боярин Ушатый. — Неужто хочешь Дмитрием Окаянным прослыть?
Василий стоял не шелохнувшись, терпеливо дожидался приговора. Он отдал себя на волю Шемяки, а там будет так, как рассудит Господь.
Кинжал остановился у самого лица Василия. Если не боялся татаровых сабель, так чего же опасаться братова кинжала?
Шемяка размышлял. Ещё мгновение, и он отбросит кинжал и обнимет Василия.
— На, — протянул Дмитрий чернецу кинжал, — пусть твоими руками совершится Божий суд!
Монах попятился.
— То не Божья воля, то воля окаянная!
— Я и есть Божья воля! — кричал Шемяка. — Возьми кинжал!
Иннокентий смотрел на кинжал, и рубины на рукоятке казались каплями запёкшейся крови. Он перекрестился, взял из рук государя Дмитрия Юрьевича кинжал.
— Держите Василия! — прикрикнул он на отроков. — Крепко держите! А ты чего истуканом стоишь! — повернулся он к боярину Ушатому. — Заткни Ваське рот поясом, чтобы не орал!
Стражи заломили Василию руки, а Иван Ушатый глубоко в глотку затолкал пояс. Некоторое время монах молчал, произносил последние слова молитвы, а потом размашисто перекрестился.
— Да исполнится воля Божья, — и ковырнул остриём кинжала правый глаз Василия.
Иннокентий почувствовал, как по руке потекло что-то — липкое и скользкое. В свете полыхнувшего факела разглядел перекошенное от боли и страха лицо великого князя, увидел, с каким ужасом посмотрел на него левый глаз. После чего размашисто, стараясь попасть именно в чёрный зрачок, пырнул его остриём клинка. Василий затих, повиснув на руках стражников.
— Бросить Ваську в угол! — распорядился Дмитрий и, когда стражи положили бесчувственное тело Василия в угол, пригласил: — Пойдёмте, бояре, горькую пить.
Утром Шемяку разбудил звон Чудова монастыря. Это был призыв к заутрене, когда колокола захлёбывались в радостном звоне нового дня: весело и звонко. То гудел большой колокол, который мог плакать только по усопшим. И чем дольше звонил он, тем тревожнее становилось на душе Дмитрия. «Неужто Василий помер? Вот тогда уж точно Окаянным назовут!»
В окнах засветились свечи, от звона колоколов просыпалась челядь.
Постельничим у Шемяки был Иван Ушатый, и князь громко позвал боярина:
— Ивашка!.. Ивашка, пёс ты смердячий! Куда запропастился! Не слышишь, как государь тебя кличет!
В горницу заглянул заспанный боярин. Было видно, что вчерашнее застолье не прошло для Ушатого бесследно: глаз не видать, а лицо — что свёкла печёная.
— Звал, государь? — спросил боярин.
— Иди во двор, узнай, кого хоронят. И чтобы быстро! Вот ещё что... пива принеси, в горле першит.
Ушатый ушёл и вернулся с огромным, в виде утки, ковшом. Борода и усы мокрые, видать, приложился сам, прежде чем государю поднести. Ладно уж, вон как рожу скривило, авось поправится.
Великий князь пил долго, опасаясь пролить на белую сорочку хоть каплю. Кадык его судорожно двигался, когда делал большие глотки. Наконец насытился князь, глянул на Ушатого:
— Что там?
— Да как тебе сказать, государь... Монах-то, что Ваське глаза колол... помер!
— Вот как! — выдохнул Шемяка, холодея.
— В эту же ночь и прибрал его Господь. К заутрене его ждали, как обычно. А его нет, не случалось прежде такого. Игумен, сказывают, послал в келью к Иннокентию, а он за столом сидит, будто Божий образ созерцает. За плечо взяли, а тот на бок и завалился. Вот и бьют колокола по нём. На монастырском кладбище хоронят.
Иван Ушатый видел, как сошёл с великого князя хмель, лицо его сделалось пунцовым. «Неужто гнев Божий? Нет! За меня Бог! За правду Васька пострадал. Всех наказать. Бояр московских, что не пожелают мне клятву на верность дать, живота лишить! Княгиню Софью отослать в Чухлому. Дерзка не в меру. А Ваську с женой в Углич! Пусть в моей отчине у бояр под присмотром будет...»
За великой княгиней Софьей Витовтовной пришли рано утром. Бояре уверенно ступили в терем. Так и вошли все разом на женскую половину. Всем вместе гнев великой княгини выдерживать легче. Крутая Софья в речах.
— За тобой мы пришли, Софья Витовтовна. — Как ни дерзок был боярин Ушатый, но перед княгиней великой и он оробел. — Дмитрий Юрьевич, великий князь московский, в Чухлому в монастырь велел тебя доставить.
Вопреки ожиданию, Софья встретила гостей покорно — бояре не услышали бранных слов.
— Великой княгиней я была, великой княгиней и останусь. И в Чухлому в венце поеду.
Согласилась больно быстро княгиня, очевидно, строптивость для следующего раза приберегла.
— Хорошо, княгиня... великая, — за всех решил Иван Ушатый, — быть по-твоему.
— Сына я своего хочу повидать и государя моего, Василия Васильевича.
Так оно и есть, не покорилась княгиня. Стало ясно Ивану Ушатому, что не пойдёт со двора вдова, если не дать ей повидаться с сыном. Разве что силком повязать да на сани уложить. Но кто же станет воевать с великой княгиней? Кто срам на свою голову захочет принять?
Иван Ушатый согласился ещё раз:
— Будь по-твоему, государыня.
Великую княгиню отвели ко двору Шемяки, где под присмотром стражи томился печальник Василий. Он сидел в самом углу на слежавшейся охапке сена, ярко пылали свечи, но он их не видал. Василий Васильевич был слеп!
Великая княгиня Софья долго не могла в этом старце узнать своего сына. Василий сидел неподвижно, слегка склонив голову, казалось, он внимательно разглядывал носки своих сапог. А когда наконец материнское сердце подсказало ей, что страдалец, безучастно сидевший в углу, не кто иной, как её сын, она закричала в ужасе:
— Что ты с сыном моим сделал?! Будь ты проклят, Дмитрий! Увидит Господь ещё наши страдания! Покарает он тебя!
Василий Васильевич услышал голос матери и посмотрел на неё пустыми глазами.
— Матушка, где же ты? Дай мне дотронуться до одежд твоих. Дай мне силы вынести всё это!
Великая княгиня подошла к сыну, а Василий беспомощно, как это делал в раннем возрасте, сделал шажок, затем другой. Руки выставлены вперёд. Обрубки пальцев коснулись лица матери. На розовых, едва заросших рубцах остался влажный след, и Василий, как мог, утешал мать:
— Ничего, матушка, ничего... Ведь и так живут люди. Грешен я перед народом. Грешен я перед братьями моими, вот Господь и покарал меня. Братьев я не любил, а стало быть, и Бога не любил. За это и наказание получил. Ладно, матушка, не горюй. Схиму приму и до конца дней своих грехи замаливать стану.
Матери показалось: заплачет сейчас сын, и слёзы смоют со щёк запёкшуюся кровь, но глазницы были пусты.
— Потерпи, мой родимый, потерпи! Время пройдёт, легче будет. Оно всё лечит, — утешала великая княгиня. — Был бы жив Витовт, не дал бы внука в обиду. Обернётся твоя боль лихостью против злыдней! Поплачут они ещё кровавыми слезами!
Василий понял, как ему не хватало матушкиного тепла, ласковых её рук и нежного, будто журчанье ручья, голоса. Как давно это было. Деревянная колыбель, зацепленная за ржавый крюк в потолке, взволнованный голос матери, когда он в первый раз в жизни упал, рассёк себе лоб. Кривая белая полоска на его лице напоминала, что и князья сотканы из плоти. Потом шрамов на его лице и теле становилось всё больше: он падал с лошади, сражался на боевых мечах со своими сверстниками, а один раз стрела, пущенная дворовым отроком, порвала кафтан и острым жалом впилась в мякоть. В десять лет Василий сделался великим князем и с этой поры должен был в походах идти впереди своего воинства. Ран с той поры заметно прибавилось. А в память о последнем сражении и своём пленении у Василия остались пальцы-обрубки.
Василий рано стал великим князем. Он не успел наиграться игрушками, которые из пахучей липы резал ему дворовый берендеечник. Малолетний Василий любил возиться с ними подолгу, выставляя их в ряд. Среди них были воеводы и бояре, дворовая дружина и смерды. Стояли среди всех и золотоордынцы — с длинными узкими бородами, восседавшие на деревянных лошадках. Татары неизменно проигрывали в затеваемых Василием сражениях, однако не всегда так было в действительности. Василий благоговел перед игрушками так же трепетно, как его далёкие предки боготворили своих языческих богов, выставляя их на вершины холмов и принося в жертву живую плоть. Видно, эта любовь к резным фигурам не умерла, а передалась ему от его предков, сумевших донести до потомка всю магическую силу деревянных болванчиков. Наверно, эта любовь к резным идолам и заставила взять Василия в Большую Орду любимую резную игрушку: бородатого дружинника с мечом и щитом. Воин нападал, делая шаг вперёд: правая рука с мечом далеко выставлена, левая, в которой был щит, закрывала грудь. Полумаска скрывала лицо: видны только губы и подбородок, а бармица неровно спадала со шлема, прикрывая шею. Берендеечник был искусным мастером; даже складки одежды ратника, казалось, развевались при движении, а металлические пластины позвякивали. Василий просил тогда заступничества у этого дружинника, как когда-то его могучие предки-язычники выпрашивали победы у Перуна. Они ему приносили в жертву живое существо, а Василий обещал, что никогда не расстанется с ним, если великокняжеский престол перейдёт к нему.