Дорога уводила отца Иону всё дальше и дальше к Мурому.
Князья Ряполовские встретили владыку с почтением: хозяйская дочь вышла с хлебом-солью, а сам Никита Ряполовский на подносе держал чашу с вином.
Отломил ломоть хлеба владыка, посолил его круто да и проглотил, не мешкая. От хмельного зелья тоже решил не отказываться — разговор предстоит долгий, и не следует его начинать с отказов. Запил он солёное сладким и по красному крыльцу поднялся в хоромы князя.
Ростовского владыку уже дожидались — в светлой горнице накрытый стол, на котором пироги да снедь разная. Ишь ты как оно получается, каждый его на свою сторону тянет. Только он всегда сам по себе. На то только и слуга Божий.
Расселись гости. Пили вина и квас, шестой раз сменили блюда, а о делах и слова не сказано. Наконец отодвинулся отец Иона от стола, ослабил пояс, который начинал стеснять распиравшее от обильного угощения брюхо, и заговорил о главном:
— Послан я к тебе, Никитушка, московским князем Дмитрием Юрьевичем... — Заметил отец Иона, как скривилось лицо князя, а лоб прорезала глубокая морщина.
— Слушаю тебя, владыка.
— Просит он дать на его попечение детей Василия Васильевича. Обещал их пожаловать, а великому князю Василию вотчину дать достаточную.
Мясо было постное и солёное, и владыка почувствовал, как горло одолела сухота, он взял со стола кувшин и выпил до капли.
Князь Ряполовский терпеливо дожидался, пока Иона утолял жажду, внимательно наблюдал, как двигается его острый кадык, проталкивая в бездонное брюхо епископа питьё.
— Не могу я так сразу дать ответ, отец Иона. Подумать нам надо, — засомневался князь.
Владыка поднялся из-за стола:
— Слово своё даю, что возьму детей на свою епитрахиль и беречь их стану. Завтра за ответом явлюсь.
— А разве не останешься у меня, владыка? Или обидел чем? В моих хоромах тебе перина постелена.
— Непривычно мне на перинах лежать, — возражал отец Иона. — Неужто запамятовал, что я монах? Келья мне нужна и лавка жёсткая.
Ушёл монах. Ряполовские остались одни, с ними Прошка Пришелец.
— Что делать-то будем? — спросил сразу у всех Никита и, повернувшись к Пришельцу, добавил: — Может, ты скажешь, Прохор Иванович? К Василию Васильевичу ты ближе всех стоял, хоть и не княжий чин имеешь.
— Не верю я Шемяке. Деток Василия Васильевича хочет получить, чтобы потом измываться дальше. На московском столе он укрепиться хочет, а сыновья государя для него только помехой будут.
— Так-то оно так, — несмело согласился Никита, — только ведь он епископа послал. Его слово что-то должно стоить.
— А вы что думаете, братья?
Младшие братья Василий Беда и Глеб Бобёр, такие же скуластые, с косматыми сросшимися бровями, как у самого хозяина дома, передёрнули плечами.
— Оба вы правы: и ждать нельзя, и отдавать надо. Епископ ростовский послан. Если не отдадим отроков, тогда вроде Церкви не доверяем. Выходит, правда где-то посерёдке. А вот где эта серёдка?
— Вот что я думаю, братья, — снова заговорил Никита. — Если мы сейчас епископа не послушаем, будет лишний повод у Шемяки, чтобы гнездо наше разорить. Дружина у нас здесь небольшая, сопротивления серьёзного не дадим. Тогда уже точно деток в полон захватит. Ионе мы скажем, пусть возьмёт в соборной церкви на свою епитрахиль. Если согласен, тогда и отдадим.
Едва заутреню отслужили, братья Ряполовские с Прошкой пришли в келью к епископу. Отец Иона выглядел необычно: на голове митра высокая, а на груди на тяжёлой цепи золотой крест висит. Епископ ходил всегда в простой рясе, отличаясь от остальных священнослужителей игуменским жезлом и большим крестом. Сейчас он казался особенно праздничным, даже ростом выше стал.
— Надумали мы, владыка, — отвечал за всех старший из братьев. — Твоими устами сам Бог велит отпустить детишек к Дмитрию. Но только позволь сказать тебе... Отпустим, если на свою епитрахиль отроков возьмёшь.
— Именно этого я и ждал от вас, — отвечал просто владыка. — Пелену Пречистой велел приготовить. Вот с неё и возьму на свою епитрахиль[46] отроков Василия Васильевича. А теперь, братья, на свет пойдёмте.
Рассвело уже.
Майский воздух был ещё прохладен, и бояре, стоявшие у церкви, поёживались. От ветра ли? Ведь детей великого князя Василия Тёмного в руки бесу отдавать приходится. А как тут не отдать, если сам епископ за ними прибыл!
Набились бояре в церковь, а когда епископ запел высоким голосом, восхваляя Богородицу, подхватили разноголосо.
Молебен больше напоминал заупокойное пение, слишком высоко взяли бояре, и голоса их то и дело срывались, словно от плача. Когда служба закончилась, епископ накрыл сыновей Василия епитрахилью, и они, как цыплята, прячущиеся от опасности под крылышком, прижались к святому отцу.
— Ты это... самое... отец Иона... Да что говорить! Бери малюток, — за всех высказался Никита.
Повозка тронулась, увозя сыновей великого князя, только после этого бояре неохотно разошлись.
В Переяславль Иона приехал как раз на Иова Горошинка.
Вдоль дорог лежали распаханные поля, и крестьяне, не скупясь, сеяли горох. Заприметив епископа, снимали шапки, смотрели вслед, а потом, словно досадуя на вынужденную остановку, понукали лошадей и шли дальше по борозде. Дута чернели от сажи, видно, на Ирину Рассадницу пожгли прошлогоднюю траву, а молодые зелёные побеги ещё не успели пробить не успевшую прогреться землю.
— Останови у ворот, — наказал вознице Иона. — Негоже сразу во град въезжать.
Возница в просторной белой рубахе, которая раздувалась у него на спине точно большой шар, натянул поводья, и кони встали.
Епископ отстранился от услужливых рук, отыскал глазами крест Успенского собора и перекрестился.
— Перед Богом я теперь в ответе. Не дай случиться греху. Господи, помилуй чад великого князя Василия Васильевича. Не искуси, сатана, Дмитрия Юрьевича, чтобы кровь невинных епитрахиль не испачкала.
Помогло чуток, отлегло от души. Иона уселся рядом с отроками, потрепал старшего за русый чуб и сказал детине:
— Трогай, Тимофей, а я в княжеские палаты пойду. Дмитрий Шемяка на богомолье в Переяславль приехал, дожидается нас.
Дмитрий Юрьевич мальчиков встретил ласково. Младшего, Юрия, взял на руки, долго носил по палатам.
— Глаза-то у тебя такие же, как у отца твоего Василия Васильевича, — и тут же осёкся, вспомнив, что глаз у Василия больше нет. — А ты не робей, Ванюша, — тискал он старшего княжича за плечи. — Ты за дядю держись и к городу присматривайся. Может быть, в кормление его тебе дам! Или ты всю землю Московскую хочешь? Ха-ха-ха! Сколько тебе сейчас?
— Семь годков.
— Семь, говоришь... Большой уже. В пятнадцать лет твой батька у моего отца стол московский в Золотой Орде отнимал, а великим московским князем он в десять лет стал. — Дмитрий Юрьевич всматривался в Ваню, который был похож на отца, вот только губы матушкины — сочные и по-девичьи робкие, такие губы бабы охотно целовать станут. Дмитрий посмотрел на отрока пристально, словно хотел угадать его будущее. «А не получится ли так, как когда-то вышло с Юрием Дмитриевичем? Не захочет ли он воспоследовать примеру своего двоюродного деда, чтобы отстоять московский стол? И прав у него на то более — Иван из московских князей, прямой потомок Даниловичей, а вот твои предки всё время Угличем да Галичем заправляли! Может, бросить чад в темницу и задавить там тайком, а ещё лучше зелья какого-нибудь в питьё подсыпать. Начнёт чахнуть Ванюша, покашляет, а потом и Богу душу отдаст. Можно ещё рубаху ядом пропитать, наденет княжеский отрок подарок, а он-то его как саваном и укроет. Прости меня, Господи, за грешные мысли. Не от злобы всё идёт, для земли Русской стараюсь. Только ведь власть не терпит двух хозяев, как не может быть у жены двух мужей. Второй-то всегда вор! Поганец!»
Короткие, заросшие жёстким чёрным волосом пальцы Дмитрия разглаживали чуб отрока, но вот ладонь ухватила непокорную прядь.
— Больно, дядя! — пожаловался Иван.
— Запомни, детка, так и мне больно было, когда отец твой против меня лихо держал и за старшего брата не почитал! Только не угличский я князь, а московский! И всегда им буду! Когда десять тебе исполнится, клятву мне на верность держать будешь, как отец твой поступил. Отходчив я, Ванюша, и доверчив чрезмерно, сколько бед через своего брата претерпел, а уже и не помню, будто этого и не было! Всё быльём поросло! Лукавством он силён. Я ему и удел дам. Пускай берёт город, какой захочет, ничего мне для брата не жалко. А сейчас сил в Угличе ему надо набираться. Я ведь у тебя, Ванюша, крёстным был, вот этими руками в купель окунал. Как же мне о крестнике своём не печься? Крестик-то мой не потерял? Вижу, не потерял, носишь! Этот крест когда-то я сыну своему хотел оставить, но разве ты для меня чужой? Такой же сын! Носи этот крест, пусть он тебя от беды хранит. Каменья разноцветные любишь? На, возьми! Жемчуг для себя берег, хотел кафтан расшить, да разве будешь жалеть для крестника! Из лука стреляешь?
— Стреляю, — отвечал Ваня, вспоминая, как ещё совсем недавно отец помогал ему править стрелы.
— На вот тебе этот лук. Тяжёл? Знаю. Когда научишься тетиву на нём растягивать, тогда и удел свой получишь! Так что расти, Ванюша, расти. Хорошие воины мне нужны. Мои сыны чуток помладше тебя будут, а уже вовсю тетиву тянут. Тебе их догонять придётся. Руки крепкие необходимы не только для того, чтобы баб тискать, а больше, чтобы власть держать. Холопов в дугу гнуть. Стоит только отпустить, как они к тебе на шею — прыг! А уж про бояр я не говорю, каждый почти князем московским себя мнит. Дали им волю по Руси-то бегать да служить разным князьям, которые больше по нраву, оттого и на язык они дерзкие. Всё словами погаными норовят обидеть. А их розгами сперва поучить! Тогда умишко у них прибавилось бы. Да чего уж там!.. Даст Бог, сам до всего дойдёшь, Ванюша.