ля слишком много времени и сил, и ни на что другое энергии уже не оставалось. Сами «Окаянные дни» лучше всего говорят об этом: «Проснувшись, как-то особенно ясно, трезво и с ужасом понял, что я просто погибаю от этой жизни и физически, и душевно». Отметим при этом, что одним из рабочих названий будущей «Жизни Арсеньева» было «Безымянные записки», все-таки отсылающее к предыдущему опыту.
Есть и еще одна интересная параллель: по словам филолога Людмилы Иезуитовой, Бунин называл «Окаянные дни» «страшным романом» о «гибели земли русской». К сожалению, установить источник цитаты не удается, но метафора «страшного романа» встречается в контексте записи об «обществе лгунов» (20 апреля 1919 года – одна из самых пространных в «Окаянных днях»), восходящем, возможно, к «Бесам» Достоевского. Очень важно упоминание именно «романа» – и как произведения, разворачивающегося в эпохе (в отличие от фрагментированных «дней», подходящих рассказу), и как жанра, долго не дававшегося Бунину. Наконец, он и сам противопоставлял «настоящих» людей в своих произведениях «романным» характерам, тем, которые не знали России и допустили революцию.
«Окаянные дни» выполняли сразу несколько важных для Бунина задач. Прежде всего мы не найдем в них того, что привычно называется «творческой лабораторией писателя». Несмотря на великое множество самых разных впечатлений и наблюдений, уникальных деталей, которых не встретишь в других свидетельствах (как и несмотря на некоторую неотделанность текста, на что такой писатель, как Бунин, конечно, не мог не обратить внимания), перед нами произведение не только завершенное, но и самодостаточное. Кроме того, возможно, междужанровая форма лучше всего соответствует тому новому содержанию, которое так остро чувствовал Бунин («до чего все старо на Руси и сколь она жаждет прежде всего бесформенности»). Главное же, кажется, в том, что Бунин сознательно создавал новый и уникальный исторический источник.
Сами же записи имели для него, среди прочего, и терапевтическую функцию: события революции он воспринимал крайне болезненно (в «Окаянных днях» он жалуется на ухудшение самочувствия), но другого способа поделиться своими чувствами, кроме ведения дневника, для Бунина не было. Перед первой публикацией (1925–1927) он внес только небольшую правку, чтобы сделать чтение понятнее, но сами записи оставил в прежнем виде: вносить порядок в описание революции он считал невозможным. Впрочем, около половины записей, которые должны были вой ти в «Окаянные дни», считаются утраченными: Бунин так хорошо спрятал их, что не смог найти перед отъездом из Одессы в январе 1920 года. Можно осторожно предположить, что уже во время создания текста будущих «Окаянных дней» Бунин понимал возможность выделения их в самостоятельное произведение – в отличие от дневников, которые вел в то же время (об их соотношении я скажу чуть ниже).
Может показаться странным, но чаще всего упоминаемый (а главное, цитируемый) Буниным писатель – Герцен. Бунин не перечитывал «Былое и думы» в 1918–1919 годах, однако, несомненно, держал их в голове как ориентир для описания своего опыта в постижении исторических событий. Герцен был не только революционером, но и писателем, пытавшимся понять революцию, и уже этим интересовал Бунина. В отличие от Герцена, Бунин никогда не писал о себе как об участнике истории, ему была гораздо ближе позиция наблюдателя, но в «Былом и думах» его привлекала сама идея рефлексии, в которой он находил многие близкие для себя мысли (в частности, об истоках революции). Можно сказать, что Герцен был для Бунина одним из самых «значимых других»: расходясь с ним в ценностях, он отдавал должное его осмыслению русской истории как «включенного наблюдателя».
Александр Герцен[4]
Нельзя не отметить и еще одну перекличку «Окаянных дней» – с «Несвоевременными мыслями» Максима Горького. Несмотря на то что последние сразу предназначались к печати, их тоже отличает предельно личное и пристрастное отношение к революции и революционному насилию. Такое обращение к личному, субъектному и субъективному началу и у Бунина, и у Горького было связано среди прочего с тем, что в это время еще не сложился «объективный», научный язык, которым можно было бы описать революцию. Рискну предположить, что оба таких разных писателя – каждый по-своему – были уверены, что революция всегда обращается к личному и отклик на нее должен быть соответствующим.
Из современных (и типологически близких) текстов у «Окаянных дней» больше всего общего с «Дневником» Александра Бенуа: совпадения касаются и топосов – к примеру, порядка (носителями которого также выступают немцы) в противоположность революции, – и, что гораздо важнее, мотивной структуры. И в «Окаянных днях», и в «Дневнике» есть такие мотивы, как необоснованное насилие новой власти, подчинение личности государству и обобществление частной собственности, замещение реальности (роковой) иллюзией. Впрочем, думается, не надо находить общее там, где его не слишком много, – «Окаянные дни» были и остались одним из самых особенных текстов о русской революции.
Наконец, есть и родственник по названию – изданная в одно время с началом публикации «Окаянных дней», в 1925 году, книга политика Василия Шульгина «Дни». «Дни» как измерение времени указывает на его дробность, мелкий масштаб, противопоставляемый «эпохе» революции. «Дни», конечно, и куда более личное время, чем даже «год» исторических событий – к тому же ни Бунин, ни Шульгин, создавая свои записи, не знали наверняка, доживут ли до завтрашнего дня.
Василий Шульгин[5]
Некоторый свет на восприятие «Окаянных дней» самим Буниным проливает их первая – газетная – публикация. Выходить они начали в 1925 году в газете «Возрождение». «“Окаянные дни” впервые печатались с большими перерывами в 1925–1927 годах в парижской газете “Возрождение”, созданной на деньги нефтепромышленника А. О. Гукасова и задуманной как “орган национальной мысли”, в решительной мере в противовес “Последним новостям”, единственной в то время серьезной ежедневной газете в “столице” русского рассеяния», – пишет Даниэль Риникер. Это был рассчитанный ход: периодичность выпусков передавала впечатление дневников и даже фрагментарности записей – не говоря уже о том, какую огромную роль в тексте играли газеты. Кроме того, для Бунина и издателей было важно понимать реакцию публики. С многочисленными поправками «Окаянные дни» были переизданы в 1935 году, в десятом томе полного собрания сочинений Бунина, выпускавшегося берлинским издательством «Петрополис». Все последующие издания следуют этому в текстологическом отношении. Вновь слово Даниэлю Риникеру: «“Окаянные дни”, как и многие другие произведения Бунина эмигрантского периода, имеют ряд трудностей, связанных в первую очередь с генезисом текста, с историей его публикации и с многократной авторской правкой; недоступность архивных материалов и периодических изданий русского зарубежья еще более усложняет дело. Тот факт, что на сегодняшний день не существует ни одного удовлетворительного в текстологическом отношении издания “Окаянных дней”, заставляет подробнее рассмотреть творческую историю и текстологические особенности бунинского произведения».
Сам Бунин называл «Окаянные дни» – по крайней мере во время их печата ния в «Возрождении» – «фельетонами». Использование этого слова, разумеется, далеко не случайно. Во-первых, каждый из публиковавшихся отрывков можно было читать отдельно, без ущерба для понимания (и уже в этом жанровое отличие «Окаянных дней» от дневника). Во-вторых, указание на «фельетонность» акцентирует их характер: «публике нравится, мне это и говорят и из Парижа пишут, главное же – есть немало ядовитого, далеко не скучного», – пишет Бунин Петру Струве. Конечно, и разграничение между отдельными «фельетонами» в номерах «Возрождения» далеко не случайное, и некоторые записи сгруппированы по темам. Размышлениями об истории (с цитатой из «Истории Российской» Татищева) «заканчивается публикация третьего фрагмента “Окаянных дней” в “Возрождении”, а большая часть четвертого содержит суждения Бунина о народе и об отношении к народу, об идеализации и поэтизации народа, в основе которых лежало полное его незнание», – пишет современный исследователь Дмитрий Николаев.
Вера Бунина-Муромцева[6]
Вскоре, однако, произошло драматическое событие, важное для нашего восприятия «Окаянных дней». Вера Николаевна Бунина- Муромцева писала: «Пришло “Возрождение”. Всё хорошо, состав сотрудников хороший. Статья Струве “Освобождение и Возрождение”. ‹…› Статья Карташева. […] Начались печататься “Окаянные дни”». В ее восприятии они как будто включены в контекст газеты с авторскими «статьями», однако при этом стоят все-таки особняком. Но в ее дневнике есть и другая, удивительная, запись – к сожалению, почти не комментировавшаяся буниноведами:
30 июля. ‹…› Ян разорвал и сжег все свои дневники-рукописи. Я очень огорчилась. «Я не хочу показываться в одном белье». Я спорила с ним. Он увидал, что я расстроилась, сказал:
– В Париже есть рукописи – и они твои. Есть и тетрадь-дневник. Ты можешь после моей смерти показать, если не поверит кто-нибудь в подлинность моего дневника.
– Ну, неизвестно, кто кого переживет, – отвечала я, – теперь мне часто кажется, что я умру раньше тебя.
– Ну, уж тогда я все разорву. Можешь быть покойна.
Мне кажется, это ненормально.
Возьму на себя смелость отметить несколько особенностей этого эпизода. Во-первых, Бунин сжигает рукописи уже после того, как началась публикация «Окаянных дней», – следовательно, их машинопись, с которой они и печатались, уже существовала. Во-вторых, необычна аргументация Бунина («Я не хочу показываться в одном белье»). Можно предположить, что в уничтоженных материалах был какой-то пласт записей, который сам Бунин считал для себя слишком личным – притом что в «Окаянных днях» и так есть установка на предельную откровенность. В-третьих, Бунин упоминает, что в Париже остались рукописи, как-то связанные с «Окаянными днями», которые могут свидетельствовать об их подлинности. Исходя из имеющихся на сегодня биографических материалов, объяснить поступок Бунина мы не можем. Отношения между тремя пластами претекста «Окаянных дней» – уничтоженным автографом, машинописью для газеты «Возрождение» и парижскими рукописями – по-прежнему остаются невыясненными.