До чего противная бабка, подумала Шурочка. Но тут же вспомнила слова мамы: если злишься на кого-то, значит, злишься на себя. Другие люди – твое зеркало. Какая именно черта характера того человека раздражает тебя больше всего? У тебя есть такая же.
Только развивать эту идею совершенно не хотелось. Что у них с Тамарой Аркадьевной может быть общего? Да и не время гонять в голове многомудрые соображения: нужно выспаться хорошенько в «королевской» постели, насладиться заслуженным покоем и комфортом. Одна беда: избавиться от беспокойной мысли никак не получалось. Шурочка рисковала всю ночь отгонять ее, как назойливого комара. Быстрее додумать до конца и забыть. Ладно уж.
Первым делом надо определить, что сильнее всего раздражает в Тамаре Аркадьевне. Пожалуй, как она на сцене заламывает руки, пучит глаза, трагически стискивает виски или проводит пятерней по волосам. До поры до времени все это подходило провинциальной публике с вульгарными вкусами. Но теперь-то пришел Станиславский со своей революционной системой. Григорий Павлович талдычит им каждый день: главная задача артиста – создавать внутреннюю жизнь персонажа, приспособляя к ней свои чувства. Тамара же Аркадьевна словно не слышит и делает наоборот. Классический пример маски чувств вместо искренности.
Почему она продолжает везде совать штампы, если с ними все уже ясно? Григорий Павлович сто раз объяснил психотехнику Станиславского, которая помогает вызвать из памяти правильные эмоции в нужный момент роли. Допустим, нужно сыграть страх. Бесполезно пыжиться испытать чувство в голом виде. Вместо этого следует вспомнить любое событие из своей жизни, которое вызвало страх, предшествовало ему. Например, увидеть ту старомодную пару в мерцающем мареве Летнего сада было жутковато. Даже сейчас мурашки побежали. Так же и на сцене. В соответствующую минуту вызываешь в памяти те обстоятельства – и вуаля – страх приходит следом.
Правда, это лишь в теории звучит просто. На деле Шурочка сама ничего не чувствовала на сцене. Пора уже признаться: они с Тамарой Аркадьевной все-таки в одной лодке. Обе не умеют вызывать к работе чувства в нужный момент. Только первая теряется и деревенеет, а вторая по инерции лепит штампы.
Выходит, в душе Шурочки борются две силы. Одна жаждет отдаться буре искренних чувств, чтобы пробудить их на сцене. От этого напрямую зависит не только ее творческий успех, но и вся жизнь. Ведь с недавних пор у Шурочки и осталось-то одно актерское ремесло. Остальное она принесла в жертву. Отними еще театр, и не будет совсем ничего. Другая сила все понимает, но сопротивляется. Не дает освободить эмоции. Зачем же она так делает, когда на карту поставлено самое дорогое?
Внутренним взором Шурочка увидела прохладные сочные луга. Над ними висел низкий густой туман, какой бывает в горах. Примерно так она представляла Англию или Новую Зеландию, где никогда не бывала. Ясно было одно: места эти очень-очень далеко, на самом краю земли. Там в воздухе вечно висела хмарь, а ветер колыхал высокую ароматную зеленую траву. Годами нельзя было встретить ни души – ни человека, ни овцу, ни даже бродячую собаку. Но именно там она увидела себя. В полном одиночестве. Хрупкую, маленькую, одетую в тяжелые, ржавые, холодные рыцарские доспехи. Это был страж границы – та самая сила внутри Шурочки, что запрещала ей плакать на сцене. Кто же велел ей нести одинокую службу в суровых условиях, а потом бросил, забыл, потерял?
Статский советник Николай Васильевич Алексеев. Папа. «Запрети себе чувства, или они тебя погубят», – таким было его послание. Он не говорил этого словами, но показывал своим образом жизни.
По долгу службы отцу пришлось стать безжалостным и хладнокровным, чтобы выполнять не самые приятные поручения, идти по головам. Он выбрал карьеру, работу мозга, а чувства задвинул на дальний план. Не только болезненные, но и радостные – поэтому в глубине души Николая Васильевича всегда тлело страдание. Он отказался от ярких и глупых страстей во имя благополучия семьи, комфортной жизни и видного положения в обществе.
Сдержанность была главной его чертой. Запрет на проявление чувств – правилом, которое он вывел опытным путем. Шурочкино сознание с раннего детства впитывало папино отношение к себе и миру. Так и получилось, что Николай Васильевич велел ей охранять границу, за которой находилась неизведанная и опасная территория чувств.
Но Шурочка – другой человек. У нее особые задачи в жизни. Она обязана пересмотреть свои установки. Позволить себе творческую мысль и живые эмоции. Она актриса, и ее существование в новой реальности напрямую зависит от того, насколько она сможет расширить внутренние границы чувств.
– Я объявляю себе свободу! – сказала Шурочка.
Она забыла, что в комнате спит соседка. Слова прозвучали слишком громко. Но заливистый храп Тамары Аркадьевны не сбился ни на полтакта. Вдвойне удивительно, что Шурочку он больше не раздражал. Наоборот, убаюкивал.
Наутро пришлось вернуться в хлев. В гримерке Летнего театра прогнили полы, поэтому вместо нее приспособили проклятый многофункциональный сарай. Григорий Павлович назначил генеральную репетицию на полдень. На ней труппе предстояло впервые сыграть вместе с екатеринодарскими статистами и актерами второстепенных ролей. К началу прогона антрепренер велел каждому нанести полный грим и выбрать подходящий наряд в костюмерной Летнего театра.
Керосинка в хлеву коптила так, что Шурочке каждую четверть часа приходилось вычищать из носа черные шарики. В букете запахов, источаемых ее платьем, были нотки влажной песьей шерсти. Их перебивало что-то ядреное, химическое. Перед самым лицом дребезжал комар, но в полутьме Шурочка никак не могла его изловить. Она инстинктивно схватилась за паклю, торчащую среди досок, когда Аристарх в очередной раз больно дернул ее волосы гребнем.
Она сначала бранила его, а он оправдывался, что никогда в жизни не работал гримером, да еще и с женщинами. Потом оба просто молчали. Выбора не было – Тамара Аркадьевна объединилась с Калерией, Григория Павловича попросить о подобном она постеснялась. Сама Шурочка сложных причесок себе делать не умела, в таких вопросах ей раньше помогала мама или прислуга. Они с Аристархом уже успели немного друг к другу привыкнуть, когда в дверном проеме нарисовался мужской силуэт в одних шароварах.
– Матюшка, хоть бы ты накинул что-то, входя на женскую половину, – возмутился Аристарх.
– Сколько тебе повторять? Я теперь Матье, а не Матюшка! А Григорий Павлович сказал, здеся обе половины. Я так и понял, что в наш любимый хлев надо итить. Тут же у нас главная жопа. Половины. Поняли же? – И он заржал.
Шурочка закашляла, чтобы скрыть смех. Она не планировала снисходить до Матюшиного уровня, но, как назло, ее ужасно смешили глупые туалетные шутки. Матюша шагнул ближе к керосинке. Увидев его лицо, Аристарх бросил гребень прямо в Шурочкиной прическе, всплеснул руками и свистнул. Она тоже обомлела. На Матюшиной скуле запеклась кровь, верхнее веко походило на переполненную грозовую тучу. Та бровь, на которой чудесным образом не осталось и царапины после истории с вазой на спиритическом сеансе, походила теперь на кусок освежеванной баранины.
– Бог мой, Матюша, как же ты будешь на премьере, – прошептала она.
– Поколдуешь, гример? – подмигнул Матюша Аристраху здоровым глазом.
– Не хочу тебя расстраивать, но я бы не стала на него надеяться. – Шурочка покачала головой, и из ее волос вывалился гребень.
Но Аристарх воспринял беду Матюши как творческий вызов. Он бросил Шурочку самостоятельно воевать с колтунами и принялся толочь ступкой в чаше какие-то порошки. Он буквально лепил на разбитом лице, дул на раны и даже шептал что-то вроде заклинаний. Неотрывно провел за работой два с половиной часа, как художник перед по лотном.
Когда Матюша в образе Треплева к полудню явился в Летний театр, Шурочка увидела его первой, и у нее сначала даже язык прилип к гортани. Придя в себя, она собиралась засыпать его вопросами, но он приложил палец к губам.
Шурочка всю генеральную репетицию бросала на Матюшино лицо косые взгляды – его хотелось рассматривать как шедевр. Аристарх совершил чудо. Ее собственные прическа и макияж, которые пришлось доделать самой, не шли ни в какое сравнение. Главное, Шурочку разбирало любопытство, во что вляпался Матюша, за что его так избили. Загадка усложнялась тем, что спиртным от него совсем не пахло.
Когда до премьеры осталось ровно 100 минут, Григорий Павлович остановил прогон. Он велел актерам отдохнуть, подышать, помолчать, поправить костюмы и краску на лицах, собраться с мыслями и чувствами. Сам остался обсуждать звуковые эффекты. В который раз демонстрировал бородатому статисту, какое в точности пение загулявшего пьяницы он хочет слышать из-за сцены. Другому, рыжему, показывал, как именно квакают лягушки. Проверил, крепко ли висит колокол, за который время от времени должен был дергать третий работник.
Шурочка решила пройтись по Городскому саду. Воздух уже окрасился в предзакатный розовый цвет, сильнее запахли цветы вишни. Она проследила за траекторией шмеля, спешащего на ночлег после трудового дня, и тут только опомнилась. Через каких-нибудь полтора часа начнется первый в ее жизни спектакль, где она играет еще и главную роль. Она впервые выйдет на сцену перед настоящими зрителями, а не перед тайным советником Амусовым и другими отцовскими гостями. Всю сознательную жизнь она стремилась именно к этому, и вот мечта совсем близко. Физически ощущалось, как исчезают секунды, отделявшие от премьеры. Стало так страшно, что лучше бы вообще не выходить на подмостки, удалить из жизни три часа, что длится спектакль, отдать кому-нибудь другому напрокат свое тело и сознание на это время.
Прогулка стала мучительна. Шурочка решила побыть рядом с труппой: если коллеги будут привычно ее раздражать, то она сможет отвлечься. Вернулась в хлев. Матюша дремал сидя, чтобы не испортить грима. Тамара Аркадьевна в темноте штопала чулок. Аристарх обходил сарай по периметру – для него выход на сцену тоже был первым в жизни. К сожалению, никто из них Шурочку совсем не разозлил. Тогда она подумала прибегнуть к самому безотказному средству – разыскать Калерию.