Сработало. Калерия так беззаботно щебетала с Григорием Павловичем в саду, что Шурочка взбесилась в одно мгновение и действительно ненадолго забыла о предстоящем. Но чем ближе была премьера, тем мрачнее и молчаливее становился сам антрепренер. Он из укрытия поглядывал за зрителями, которые рассаживались на скамейках, и убеждался: полного зала не соберется. Шурочку, напротив, успокаивало, что половина мест осталась свободной. Лично ей так дышалось легче.
Потом секунды закончились, и Шурочка грянула в другое измерение – время там потекло в другом темпе. Матюша перекрестился, Калерия выдохнула, и они первыми вышли на сцену. Занавес отдернули. Таинство началось.
– Отчего вы всегда ходите в черном? – произнес Матюша первые слова пьесы, ставшие Шурочке уже родными.
Но тут же время, в котором текла пьеса, сломалось. Шурочка не сразу поняла, что случилось. Однако до воспаленного сознания дошло: не слышно ответной фразы Калерии. За кулисами все разволновались. Шурочка аккуратно подошла к занавесу и глянула, что происходит. Там была катастрофа. Калерию будто парализовало. Она стояла без движения и стеклянными глазами пялилась поверх зрительного зала. Суфлер уже в голос проговаривал ее слова, но она не слышала.
Шурочка в ужасе взглянула на коллег за сценой. Григорий Павлович не замечал, как жует свои усы. Даже под густым гримом было видно, как он побелел. Аристарх сидел на корточках и раскачивался, как тогда в вегетарианском кафе. Тамара Аркадьевна в излюбленной манере картинно схватилась за сердце. Шурочка услышала, как она шепчет: «Вспомни о круге внимания». Страха перед черной дырой портала в зрительный зал можно было ждать от кого угодно, только не от Калерии.
Зрители недовольно переглядывались, заговорили в голос, кто-то откупорил бутылку шампанского. Ну и варвары они тут в провинции, подумала Шурочка. Петербургские любители театров уже несколько лет как приучились не пить, не разговаривать во время спектакля и не заходить в зал после третьего звонка. Она еще раз проследила за направлением взгляда Калерии и споткнулась на ровном месте. За деревьями прятались те двое – мужчина и мальчик в старомодной одежде. Они смотрели на Калерию, а та на них.
– Это траур по моей жизни. Я несчастна, – прозвучала наконец ответная реплика из уст Калерии в образе Маши.
Вздохи облегчения послышались не только из-за сцены, но со стороны зрительного зала. Шестеренки снова закрутились, действие пошло вперед.
Едва Матюша и Калерия доиграли первую сцену и вернулись за кулисы, Шурочка подскочила к оплошавшей актрисе. Она не сомневалась, что странную парочку заметили только она да Калерия, а больше никто из труппы.
– Ты что, ты тоже увидела призраков? – шепнула она.
Калерия кивнула.
– И что нам теперь делать? – обмирая, спросила Шурочка.
– Ты-то чего струсила. Они пришли за мной. – Калерия беззвучно захохотала, и лицо ее стало похоже на оскал зверя, загнанного в угол клетки.
Шурочка пожала плечами и чуть-чуть улыбнулась. Да, она испугалась немножко, ну и что такого. Зато теперь ясно: она не сошла с ума и ей лично ничего не угрожает. Новости взбодрили Шурочку, и она смело вышла на театральную сцену.
Она делала один посильный маленький шаг за другим. Не загадывала наперед, чтобы не ошалеть от громады роли, которую ей предстояло сыграть. Время внутри пьесы действительно текло по-другому: Шурочка и не заметила, как вполне удовлетворительно добралась почти до самого конца. Она ни разу не упала, не перепутала свой выход, не забыла позорно слова, как Калерия. Остался последний эпизод с ее участием в четвертом действии пьесы – самый сложный. Тот самый, где ей никак не удавалось заплакать под давящим взглядом Тамары Аркадьевны.
– О чем я? Да… Тургенев… «И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам…» Ничего, – произнесла Шурочка и застыла.
Она и сама бесприютный скиталец, ей тоже не помешала бы помощь. От этого не тянет сжаться в комок – обиды нет. Наоборот, хочется лечь на спину, раскинуть руки, ощущать огромный мир, свое тело в нем и тайну внутри себя. Ускользающую тайну. Похожую на теплый круг на столе, где мгновение назад стояла кастрюля с борщом. Еще несколько секунд, и никому уже не докажешь, было ли здесь что-то, исчезло ли оно или вовсе никогда не существовало.
Этой тайной было пустое пространство в Шурочкиной душе. Недавно на его месте находился весь ее прежний мир с отцом, обидами на него и странной их дружбой на почве новейших изобретений. То, что она безжалостно отпустила в море, расстегнув нижнюю часть тела до копчика. То, о чем знала лишь она одна и что необратимо заметал уже песок времени. Мимолетное состояние, когда внутри что-то умерло, а новое вместо него пока не родилось. Должно быть, скорбь – это соприкосновение со своей бренностью. Воспоминание о том, что ты умрешь, а мир продолжит быть. Что ты, как кастрюля с борщом, оставишь после себя теплое место, которое до обидного скоро занесет песком.
Испытывать скорбь было одновременно больно и приятно. Словно она возвышала. Хотелось удержаться в стремительно остывающем состоянии «между», потому что оно единственное еще связывало с отцом. Как горестно, что нельзя было совместить старую жизнь с новой.
Шурочка заплакала. Так вот что это значило: подложить свои чувства под текст роли. Нина Чайка на сцене заплакала тоже. Но актриса и персонаж не слились в единое целое. Они испытывали одно и то же чувство одновременно, но между ними было важное различие. Нина Чайка по замыслу Чехова навсегда оставалась в скорби по старому миру, несостоявшейся жизни. Но Шурочка была другой – живучей, сильной. Да, в ту минуту она скорбела. Но никак не собиралась лежать лицом в грязи и предаваться страданиям вечно. Скоро она встанет, оботрется юбкой и пойдет дальше. Чтобы снова упасть, завыть от боли, а потом опять встать и дальше шагать к мечте.
Когда Шурочка доиграла свою первую публичную роль и вернулась за кулисы, она увидела Тамару Аркадьевну. В глазах у нее тоже стояли слезы. Она подошла к Шурочке и коротко, порывисто обняла ее.
Аплодировали долго. Но корзин с фруктами, которых Шурочка почему-то ждала больше всего, не подарили. Лишь одна зрелая дама, прикрываясь веером, вручила Григорию Павловичу букет тюльпанов. Он отдал их Калерии. Едва зрители отпустили труппу и начали расходиться, Калерия торопливым шагом направилась в сад к блеклым мальчику и мужчине. Совсем стемнело, и те стояли под теплым желтым фонарем.
Шурочка видела, как ребенок вырвал ручку из отцовской ладони и бросился навстречу Калерии. Он обхватил ее и уткнулся лицом в юбку. Она стала лихорадочно гладить его по голове. Мужчина снял мятый картуз и вращал как блин в напряженных пальцах, умоляюще причитая. Калерия обрывала один за другим лепестки тюльпанов, они кружились и падали на траву, на юбку, на одежду мальчика. Один лепесток застрял в его кудрявых волосах. Лица не было видно, но по позе и жестам Шурочка поняла, что актриса оправдывается.
Потом Калерия двумя руками схватила ощипанные тюльпаны, скрутила и стала неловко ломать, превращая в тряпки. Швырнула ими в мужчину и хотела бежать прочь, но мальчик повис на ее ногах ниже колен, не пускал, рыдал. Калерия пыталась оторвать его ручонки от одежды, завязалась борьба. Тогда она распрямилась, произнесла что-то неразборчивое, короткое, злое. Мальчик отпустил, мужчина беспомощно выронил картуз.
Шурочка опомнилась, когда поняла, что Калерия устремилась в ее сторону. Стала смотреть по сторонам – вроде как она совсем и не пялилась, а значит, ругать ее было не за что. Тогда и заметила Григория Павловича неподалеку. Тот тоже наблюдал всю сцену. Калерия подбежала к нему и влепила пощечину. Он даже не возмутился в ответ.
– Все, Гриша, ну ты предатель. Думал, он мне не скажет, что это ты его позвал? А я-то тебе верила. Больше ничего с тобой не буду делать, кроме работы.
Григорий Павлович только пожал плечами.
Калерия зашагала прочь. Остервенело захрустел гравий под ее башмаками. Шурочка всей грудью вдохнула сладкий запах цветущего абрикоса – какой же все-таки хороший, теплый вечер. Но ей тоже пора идти. Калерия на ее месте точно бы осталась поболтать с Григорием Павловичем наедине. Но Шурочка не такая. Она приличная девушка. Раз уж стала свидетельницей интимной сцены, теперь ее долг – незаметно ретироваться.
– Тронут ли я вашими слезами? Безусловно, – сказал ей вслед Григорий Павлович.
– Мне еще многому нужно научиться. У меня самомнение не зашкаливает, как у иных актрис. Так что я это признаю. Спокойной ночи, Григорий Павлович, – ответила она, не в силах сдержать улыбку.
– Позволите мне откровенность? – продолжил он. – Я виноват перед вами.
Шурочка остановилась. Обернулась.
– Перед вами лично и перед всей труппой. Я опростоволосился с рекламой. Провел спиритический сеанс. Помните, в последний день перед отъездом? Я пригласил туда газетчиков, дал им яркий повод для статей, не жалел шампанского. Но публикации не успели выйти до нашего приезда в Екатеринодар. Результат – полупустой зал. Как видите, я тоже вижу свои слабые места.
– Не ругайте себя, Григорий Павлович. И раз уж мы завели такой разговор, спрошу у вас о своих слабых местах в роли. Прошу, будьте откровенны до конца, даже беспощадны.
Из-за облака вышла яркая луна и осветила полоску на гравийной дорожке. Шурочка встала в серебряный свет, чтобы эффектнее выглядеть. Она знала, что в отличие от Калерии оказалась на высоте во время премьеры, и была довольна, что сумела напроситься на комплимент так тонко.
– Есть одна сцена… – сказал Григорий Павлович.
– Шурочка! – послышался вдалеке голос Тамары Аркадьевны. – Поехали в нумера.
– Какая? – обиженно спросила Шурочка. – Скажите мне. Я буду сейчас в гостинице и сразу начну репетировать.
– Вы репетировать одна не сможете, да и не в репетициях там даже дело. Какое чувство вложить? Обдумайте. И больше-больше этого чувства, явственнее. Сейчас бледно, а сцена важная.