– Шурочка, ты где? – Голос Тамары Аркадьевны раздался ближе.
– «Люди, львы, орлы и куропатки» – эта сцена? – оглядываясь, спросила Шурочка.
– Нет-нет, другая. Третье действие, самый конец. Там чеховская ремарка… Да вы бегите, она вас уже обыскалась. Покойной ночи!
Шурочка пожелала ему спокойной ночи в ответ, окликнула Тамару Аркадьевну и зашагала в ее сторону. Григорий Павлович наблюдал, как она удаляется. Развернулся и пошел обратно к Летнему театру собирать вещи, лишь когда она споткнулась и чуть не упала. В тот момент Шурочка вычислила наконец, что именно было в самом конце третьего действия. Продолжительный поцелуй их персонажей – Тригорина и Нины Чайки.
Глава 6
Горячий шарик ртути прошел через Шурочкино горло, под ключицей, нырнул в правое плечо, покатился по руке к запястью и тут же проделал обратный путь – к плечу, под ключицу, в горло. Одновременно другой сгусток опаляющего жидкого металла поднимался от большого пальца левой ступни сквозь щиколотку, пронзал колено, двигался выше. Шурочка поднимала согнутую в колене ногу и отводила ее влево, вся раскрываясь, подаваясь вперед. Затем возвращала все обратно.
Так велел ей Григорий Павлович – представлять, что луч внимания, направленный в собственное тело, это горячий ртутный шарик. Он учил труппу чувствовать каждый миллиметр своей плоти, становиться пластичнее, искусно управлять связками. Шурочка повторяла опостылевшие движения – правой рукой и левой ногой – уже несколько часов. Тело болело. Но она старалась не терять концентрацию, не работать механически, помнить о луче внимания.
Тренировка осложнялась тем, что проходила под палящим солнцем. Кроме того, выполнять упражнение приходилось не на устойчивой сцене или земле, а в трясущейся и шатающейся повозке, которая медленно катилась по центральным улицам Ярославля. Пахло пионами и нагретой пылью. У Шурочки под грудью было очень жарко, а струйки пота все чаще скатывались по ребрам.
Она слышала хохот, свист, хлопки и крики взбудораженных необычным зрелищем жителей города, но не видела их лиц. Случайные зрители имели право сколько угодно рассматривать движения ее мускулатуры под обтягивающим трико. Она же по указанию антрепренера обязана была безучастно глядеть куда-то вдаль – так, будто гоняла внутри себя ртуть в полном одиночестве.
Когда луч внимания проходил через запястье, на него дул легкий ветерок. То было спасением. Тренировка с каждой новой минутой превращалась во все более мучительную пытку, а дуновение – пусть такое же горячее, как и сам ярославский воздух, – на мгновение приносило ей облегчение, даже удовольствие. Она еще держалась на повозке и продолжала выполнять однообразные движения только благодаря этим моментам отдохновения. Все остальные тягучие секунды ждала его краткого повторения.
Этот нежный ветерок вызывало дыхание Григория Павловича. Он был на повозке совсем рядом и тоже гонял шарики ртути по собственному телу. Шурочка не имела возможности на него смотреть, но чувствовала дыхание на запястье и ощущала терпкий запах его раскаленного тела.
В Екатеринодаре Григорий Павлович потерял большие деньги из-за того, что местные жители узнали о премьере уже после того, как труппа уехала. Но он крепко усвоил первый урок на антрепренерском пути. Теперь в каждом новом городе за несколько дней до спектакля проводил отдельную рекламную кампанию. Афишам он не доверял из-за слухов о фиаско Федора Шаляпина в Тюмени – все объявления о концерте маэстро съели козы, и тот в итоге пел для пустого зала. Григорий Павлович все равно не смог совсем отказаться от афиш – из суеверной предосторожности, – но ими одними никогда не ограничивался.
Со времени екатеринодарской премьеры прошло два месяца. Экспериментальная труппа Григория Павловича Рахманова успела побывать еще в четырех городах Российской империи – Нижнем Новгороде, Владимире, Тифлисе и Гельсингфорсе. В каждом из них антрепренер давал объявление в местную газету. Еще был весьма словоохотлив на тему своей работы со всеми официантами, извозчиками и торговцами, а после оставлял щедрые чаевые. Но для родины российского театра – Ярославля – он придумал настоящее произведение рекламного искусства. Услышать рукоплескание полного зала на тысячу зрителей со знаменитой Волковской сцены – важная вершина в карьере любого театрального деятеля. Он был готов на все, лишь бы ее взять.
Григорий Павлович нанял повозку и велел Аристарху вместе с Тамарой Аркадьевной оклеить ее афишами. Он уже не впервые давал им совместные задания. Сперва артистка Подкорытова злилась на антрепренера: мог бы сказать в лицо, что ему докучает ее внимание, а не сводить с этим побитым зверем. Но постепенно привыкла – Аристарх многое умел, всегда оберегал ее от тяжелой работы и неизменно обращался как с настоящей княгиней.
Чтобы приклеить афиши к повозке, Тамара Аркадьевна сварила вонючий клей из рыбной чешуи, костей и пузырей, которые Аристарх по ее указанию раздобыл на местном рынке. Зелье готовила прямо на заднем дворе гостиницы. Шурочка почуяла зловоние, высунулась в окно и заметила, как Тамара Аркадьевна что-то шепчет над чаном. Сперва ей даже стало страшно – слишком уж та походила на ведьму, произносящую заклинания. Но тут ветер подул в сторону номеров, и Шурочка разобрала слова: «Говорила ему, покупай самую старую рыбу, а раз молодую накупил, то сам тут и стой разваривай ее целый день, я-то нанималась, что ли».
На закате клей был готов. Перед тем как намазывать и подавать Аристарху афиши, Тамара Аркадьевна подоткнула юбку выше колен. Она знала, что ноги у нее еще стройные и красивые, как у двадцатилетней девушки. Но Аристарх отреагировал совсем не так, как она ожидала. Стал угрюм и даже немного груб. Избегал смотреть прямо, бросал косые взгляды. Потом и вовсе заявил: нечего ей пачкать одежду, он справится сам. Тамара Аркадьевна возразила, что без помощницы он будет копаться до ночи. Так и случилось, но он оказался непреклонен.
Теперь Шурочка, Калерия, Матюша и сам Григорий Павлович, похожие в обтягивающих трико на инопланетных рыб, катались по главным улицам Ярославля. Каждый из них снова и снова повторял одно и то же движение, а все вчетвером они походили на мудреный механизм, состоящий из красивых и молодых человеческих тел. С повозки, которую Аристарх так долго оклеивал афишами, Ярославль пах застоявшейся водой.
После разговора с Григорием Павловичем в Екатеринодаре о чеховской ремарке «продолжительный поцелуй» Шурочка всегда была настороже. Антрепренер стал периодически оказывать ей знаки внимания. Или это только казалось? Она никогда не могла разобрать, остаются ли они в рамках обычного общения или выходят за них. Например, сейчас он дышал ей на запястье специально или просто так получалось? Возможно, она придавала всему слишком большое значение.
Так или иначе, каждый вечер перед сном после продолжительной войны с самой собой она сдавалась и воображала себя дерзкой актрисой, которая запросто целуется на сцене с партнером. Но о том, чтобы воплотить фантазии в реальность, не могло быть и речи. Иначе она подтвердила бы пророчество отца, что все артистки – распутные женщины.
Доставить такое удовольствие родителю, который выгнал ее из дома, потому что не верил в нее? Ни за что! Пусть он даже никогда не узнает, что оказался прав. Чтобы ненавидеть себя до конца дней, Шурочке будет достаточно того, что она сама в курсе. Ведь если ошиблась насчет умения сдерживать чувственность, значит, она вообще себя не знает. Может, тогда и вся ее вера в себя, в свою артистическую сущность и жизненную миссию, ради которых она пожертвовала семьей, Петербургом, дворянскими привилегиями, тоже всего лишь недоразумение? Эта вера – единственное, за что она еще держится, чтобы хоть как-то ориентироваться в мире. Разрушь ее – и Шурочка потеряет все.
Прогремел гром. За шиворот упала крупная капля дождя и холодной дорожкой прокатилась к пояснице. Люди закачались, готовясь разбежаться по домам. Подуло спасительной прохладой. Приближение грозы давало надежду, что пытка рекламным представлением на повозке скоро закончится. Шурочка забыла, что должна безучастно смотреть в никуда, и восторженно обернулась к Григорию Павловичу. Она заметила, что всего за один день его шея успела сильно загореть. Увидела на ней мурашки: редкие и плоские – мужские. Под кожей пульсировала черная вена.
Она проследила за взглядом Григория Павловича и обнаружила, что сам он вовсе не смотрит в никуда. Он наблюдает за Калерией. В горле у Шурочки вновь начал разгораться затухший костер. Насколько она знала, они действительно расстались тогда в Екатеринодаре. Но страдание, которое появилось в глазах Калерии после той встречи с парочкой таинственных оборванцев, странным образом сделало ее еще привлекательнее. Григория Павловича, похоже, особенно манили неустойчивые женские состояния. Шурочка снова захотела спрятаться в маленькой коробочке, где никто ее не увидит.
Капли все еще были нечастыми, а жара нестерпимой. К звону в Шурочкиной голове добавился пронзительный писк – перед грозой налетели комары. Одного она заметила на скуле Григория Павловича. Шурочку так разозлило, что антрепренер увлекся рассматриванием Калерии, что на секунду она потеряла контроль, нарушила движение слаженного механизма человеческих тел и хлопнула ладонью по комару, то есть по щеке.
Бешеный взгляд антрепренера молниеносно вернул ее в строй и заставил опять повторять ненавистное движение. Не сбиваясь больше с ритма, Шурочка раскрыла ладонь и показала трупик насекомого. Григорий Павлович улыбнулся.
Через минуту нестерпимо засвербело Шурочкино запястье. Еще комар. Снова нарушить движение воображаемого механизма было страшно, и она умоляюще посмотрела на Григория Павловича. При следующем цикле, когда рука ее вновь приблизилась к его лицу, он подул на запястье сильнее обычного. Комар отвалился, но на месте его укуса надулась огромная красная шишка. Тогда только Шурочка впервые обратила внимание, что нет у нее больше золотушной корки. Она и не заметила, как та исчезла. Там, где была короста, нежная молодая кожица выглядела чуть розовее – это единственное, что выдавало недавнюю болезнь.