Шурочка вновь уставилась перед собой. Комариная шишка зудела все сильнее. Вдруг горящего места быстро коснулось что-то мягкое. Через мгновение она завороженно наблюдала, как вокруг укуса высыхает влажный холодок поцелуя Григория Павловича.
Вскоре полил спасительный дождь, и антрепренер разрешил сворачиваться.
Шурочка прикрыла глаза, раскинула руки и безмятежно повалилась на кровать гостиничного номера в Ярославле. На сей раз Григорий Павлович каждому члену труппы снял отдельный. Одну минутку, думала она, одну только минутку, и я встану, сниму потное трико, смою грим, переоденусь. Но продолжала нежиться и слушать ровный, спокойный ритм дождя.
В дверь постучали. Она подпрыгнула, заметалась. Подскочила к шкафу, пытаясь понять, во что можно быстро переодеться. Порылась там без результата и бросилась к зеркалу, чтобы оценить, насколько бесповоротно потек макияж. Стук прозвучал еще раз, более настойчиво. Шурочка была уверена, что это Григорий Павлович. Она открыла.
На пороге стояла Калерия, красивая, аккуратная, причесанная. Шурочка впустила ее и подумала, что стоит запомнить это необычное чувство – смесь облегчения и разочарования. Использовать потом как материал для роли.
– Я заметила, пока мы катались на повозке. Тебя что-то волнует. Или кто-то… По себе знаю, как важна ясность в таких делах. Вот пришла, так уж и быть, тебе погадать, – сказала Калерия и опустилась на кровать с неестественно прямой спиной.
– Боюсь, ты ошиблась дверью. Я не из тех, кто может позолотить тебе ручку. Предпочитаю держаться подальше от всего мистического, – ответила Шурочка и осталась стоять.
Она все еще надеялась почему-то, что Григорий Павлович зайдет. Хотела поскорее остаться одна, чтобы привести себя в порядок.
– Напрасно, – улыбнулась Калерия. – Уважаемый антрепренер наш Григорий Павлович, например, мистику весьма уважает. Иначе зачем бы он нанял меня играть медиума, изображать спиритический сеанс для газетчиков тогда в Петербурге? Скандал и тайна, говорит он, лучшая реклама. Так что я в этом вопросе полностью поддерживаю его образ мыслей.
– Хм. – Шурочка потерла подбородок. – Было совсем непохоже, чтобы ты слилась с ним в порыве единой идеи, когда он привел к тебе тех призраков в Екатеринодаре.
– Но ведь с тобой это сработало. Разве моя тайна и мой скандал тебе совсем не любопытны? А впрочем… – Калерия поднялась и направилась к двери. – Ты имеешь полное право не интересоваться никем, кроме себя. Можешь даже мыслить противоположно лидеру нашей труппы.
Шурочка встала. Наживать врага в лице Калерии она все-таки не хотела – это могло помешать карьерным планам.
– Подожди, – тихо сказала она. – Ты мне расскажешь? Я и подумать не могла, что ты захочешь со мной откровенничать.
– Я тоже. Но когда единственный человек, посвященный в твою тайну, оборачивает ее против тебя, приходится искать слушателей не столь искушенных.
Калерия, прямо держа спину, опустилась на кровать, сбросила шаль. Или ее надменность была только маской? Все время, что она рассказывала свою историю, Шурочку не оставляло ощущение: с ее обескураживающей откровенностью что-то не так. Верить ли ей вообще? Изложенные факты были столь гнусными и грустными – нарочно такого о себе никто выдумывать бы не стал. Да и не настолько Калерия была хорошей актрисой, чтобы достоверно и глубоко сыграть подходящие эмоции. Зачем тогда ей понадобилось приходить именно к Шурочке в номер и протягивать куски своей окровавленной плоти? Трудно выбрать для дружбы более чуждого человека. Неужели худая кудрявая женщина действительно настолько одинока?
Калерия начала рассказ с того, что задыхалась, пока жила в Екатеринодаре – еще до Петербурга, труппы Григория Павловича, актерской жизни – до всего, что у нее было теперь. Задыхалась, но не понимала этого. Работала гувернанткой у одной милой барышни, вышла замуж, родила ребенка, снова забеременела. Все было тихо, нормально, распланировано до гроба, все, как у людей. А потом через три месяца после родов малыш умер. Вероятно, от костного туберкулеза.
Именно тогда внутри Калерии оборвалась та цепь, которой она была привязана к своей обыкновенной мещанской жизни. Раз не уберегла дитя, значит, она уже плохая мать, уже на дне, хуже просто некуда. Теперь можно было совершать поступки любой степени скверности. Ведь даже убийство не перекрыло бы ее греха. Разве повинность в смерти какого-то чужого человека сравнится с повинностью в смерти собственного ребенка?
Так Калерия стала свободной. Она решила, что ни за что не вернется больше в рабство семьи, быта и унылой работы ради выживания. Пообещала себе жить полной жизнью, веселиться, увидеть от начала и до конца всю Российскую империю. На следующий день после похорон малыша взяла и уехала в Петербург. Не оставила мужу и старшему сыну даже записки.
Денег у Калерии не водилось, поэтому она придумала совместить путешествия с работой. Знала, что актеры часто ездят на гастроли в разные города, и подала заявку в театральное агентство Елизаветы Разсохиной. Ее анкету приняли запросто. Вскоре она получила ангажемент в экспериментальную труппу Григория Павловича Рахманова, который сразу сильно с ней сблизился. Калерия поверила, что он ее любит, и рассказала свою тайну.
Но Григорий Павлович ее предал. Он не только организовал первые же гастроли в ее родной Екатеринодар, но и вызвал на премьеру мужа и сына. Ту самую пару, которую Шурочка приняла за призраков.
«Неудивительно, что он решил от нее избавиться, едва узнал, какой она конченый человек. Бросила родного ребенка и укатила веселиться», – подумала Шурочка.
– Уверена, он это сделал во имя высокой цели. Забыв о себе, о том, что ты могла сорвать наши гастроли, если бы осталась в Екатеринодаре. Он благородно желал воссоединения семьи, – сказала Шурочка.
– Похоже, ты и правда совсем его не понимаешь, – не без удовольствия отметила Калерия. – Он говорил тебе, в чем суть его экспериментальной методики?
– Конечно, говорил. Она для антрепренеров. Построена на базе системы Станиславского, которой он нас щедро обучает каждый день.
– А что конкретно для антрепренеров? Вижу, он тебе не сказал. Не грусти, он и мне не говорил. Никому из нас. Подопытным кроликам знать не положено, – улыбнулась Калерия.
– Мы же актеры. Нам и не надо знать его антрепренерскую часть.
– Актеры? Разве это мы играем, а не с нами? Тебе совсем не кажется подозрительным наш актерский состав? Вот скажи мне, что общего между тобой, мной и, положим, Аристархом?
– Ну… Я признаю, что боюсь черной дыры портала. Ты не признаешь, но тоже боишься. Аристарх… – Шурочка задумалась.
– Аристарх – бывший уголовник. Ты бывшая гимназистка. Я бывшая гувернантка. Ни у кого из нас нет театрального прошлого. Мы не актеры – вот что нас объединяет.
– У меня есть способности и опыт выступлений тоже. Я выступала в гимназии и на домашних вечерах. Этого достаточно для старта. Тамара Аркадьевна вообще давно в профессии. Да и сам Григорий Павлович… – Шурочка заходила по комнате.
– Григория сюда не путай. Он не кролик, а тот, кто ставит опыты. Тамара Аркадьевна? Хорошо, твоя правда, она на сцене уже бывала. Но скажи мне, положа руку на сердце, хорошая она актриса? Способная?
Шурочка вздохнула:
– Вероятно, тебе он не говорил, а вот мне сказал. С помощью своей методики он может вылепить актерский талант у любого прохожего. Так что состав нашей экспериментальной труппы весьма логичен.
– Это он и со мной обсуждал. Не сказал только, как именно собирается лепить. Какими инструментами. Тебе тоже не сказал – не спорь. Но я догадалась после его предательства.
– Я по-прежнему верю, что он тебя не предавал, а привел твою семью из добрых побуждений.
Калерия махнула рукой:
– Помнишь, как он говорил на репетициях? Главное для актера – глубоко чувствовать. Большинство обычных людей живут как вялые зимние мухи. Я тоже жила как во сне после смерти сына. Заморозила чувства. Но он нашел мое самое больное место и ударил туда. Он меня разбудил.
Обе замолчали.
– Твоя теория выглядит как больная фантазия, – сказала Шурочка. – Но даже если предположить, что ты права. Метод его, получается, сработал. Ты ведь и правда стала лучше играть после того случая в Екатеринодаре. Почувствовала, как надо, своего персонажа Машу. Григорий Павлович тебя вырастил как актрису.
– Но какой ценой! Теперь, когда я не на сцене, не знаю, куда и деться от боли. – Глаза у Калерии намокли, она встала и пошла к выходу. – Ладно, – добавила Калерия, взявшись за ручку двери и посмотрев на Шурочку глазами, полными слез. – Я просто хотела тебя предупредить, что он опасен. Не пускай его в душу, если не хочешь, как я. Чтобы он наследил там грязными сапогами, тестируя свои гипотезы. Не влюбляйся.
Шурочка хотела возразить, но Калерия устремилась прочь. Шурочка долго еще смотрела на дверную ручку. Ей не давала покоя мысль, что Калерия действительно выросла как актриса и сыграть такие слезы теперь ей по силам. Потом заметила, что гостья забыла пахнущую дождем и духами шаль. Или оставила специально, чтоб создать повод еще разок понастраивать против Григория Павловича?
Шурочка вцепилась одной рукой в горячую, колючую, пахучую шаль, а другой постучала. Снова видеть Калерию не хотелось совсем, но присутствие ее вещи в номере раздражало еще больше. Шаль была как шпион – расслабиться рядом не получалось. Калерия открыла без особого радушия. Она была не одна.
– Абонирует ложу в Большом театре! Ты подумай! – горячился сидящий прямо на столе Матюша.
Когда Шурочка тихо протиснулась в комнату, он замолчал, осмотрел ее с ног до головы, слез со стола и кивнул. Она осознала, что так и не переоделась – пришла как была после рекламного шоу в мокром, облепившем тело трико, с потекшим макияжем. Хотела отдать шаль и уйти, но Матюша продолжил:
– Я вот тоже, может, бывал в Большом. Но не в ложе, а на балконе. А рядом с таким мужиком в юбке, как эта Оловянишникова, даже в ложу бы ни за что ни сел. Мне другие по вкусу.