– Матюша улыбнулся Шурочке и предложил ей стул.
– О ком это вы? – спросила она, рассеянно садясь.
Впрочем, ответ ее не слишком интересовал. Она вглядывалась в лицо Калерии и думала о другом – действительно ли Григорий Павлович так опасен, как та сказала. Да и едва Матюша предложил сесть, Калерия вырвала у Шурочки шаль, показывая, что гостью здесь больше не держат. Однако ответила:
– Оловянишникова – почетная гражданка Ярославля, местная знаменитость и вообще богатейшая женщина. Мне тут шепнули, она выкупила ложу в Волковском. Придет на наш спектакль. Если в этом городе кто и может оценить нашу игру, так это она. Я ею восхищаюсь! Муж у нее умер, а она ныть не стала. Переключила на себя его дела и преуспела. Растит одна десять детей. Управляет тысячами мужиков. Вот это энергия. Мощь!
Бесстрашие этой Оловянишниковой Шурочку действительно восхитило. Она даже подумала: надо ли бояться Григория Павловича, пусть он и вправду опасен. Если есть шанс стать лучше как актриса, если эксперимент его может сработать, в чем бы он ни заключался, чего же еще желать? За это можно заплатить чем угодно. Велика ли цена – разбитое сердце?
– Калерия, она не мощь. Она само зло, – помотал головой Матюша. – Ты вот знаешь, кто платит за корм для десяти ее личинок? За ложи эти, за богадельни, которые она открывает? Рабочие. И не чем-нибудь, а собственными жизнями, которые они кладут на ее производствах свинцовых белил. Это не мудрая власть. Это обычная эксплуатация. Покойный муж у нее, может, меньше зарабатывал, зато более гуманно. Главное ведь в жизни что? Правильно – забота о людях.
Матюша взял шаль, которую Калерия бросила на кровать, и укутал ею озябшие ноги Шурочки. Она благодарно кивнула ему, а сама подумала, что есть только один способ открыться актерскому росту. Поцеловать все-таки Григория Павловича в той сцене. Поцеловать как следует, по-взрослому, долго – как и указано в чеховской ремарке. Все к тому сводится. От судьбы не убежишь. Она не станет себя корить, что сдалась и стала позорищной, как предрекал папа. Ведь поцелуй случится не от развратности, а по делу – во имя актерского призвания. Отцу не в чем будет ее обвинить. Ведь он сам ради карьеры готов на все. Да и как он узнает?
Из этих размышлений Шурочку вырвала Калерия, грубо сдернувшая шаль с ее ног.
– Раньше я тоже думала: больше всего уязвимы те милые женщины, что благосклонно позволяют о себе заботиться, – заявила она, складывая шаль и убирая в дорожный сундук. – Но теперь я знаю. Когда женщина проявляет силу – это и есть самый истошный крик о помощи. Такая как Евпраксия Оловянишникова не может позволить себе попросить о заботе вслух. Иначе увидят мужики ее слабость и сразу распоясаются. Так что помощь более всего нужна той, которая упорно показывает обратное. Такая вот трагедия.
– Настоящая трагедия вовсе не в этом, а в отравлении свинцовыми белилами на заводах Проськи. Две недели ребята там поработают – и уже первые признаки. Живот болит, голова болит. С женщинами не могут, извиняйте. Да вообще работа скотская, вонючая. Чтобы получить белила, надо свинец обкладывать навозом или гниющей кожей животных. Фу. – Матюша скривился. – Истинный покровитель должен прислуживать сам тому, кому он покровительствует. Будь я на месте Проськи, я бы нормированный рабочий день сделал, технику безопасности, обеды.
Матюша вытащил из кармана яблоко, обтер об рукав, хотел укусить, но передумал и отдал Шурочке. Спор о заводах ей был не особенно интересен, и она блуждала в собственных мыслях. Яблоко взяла машинально, укусила, стала жевать.
Что, если Григорию Павловичу окажется неприятен ее поцелуй? Вдруг он что-нибудь другое имел в виду, говоря о той ремарке, а она все неправильно поняла? Но разве может быть неприятно? Ведь она молодая, красивая, чистая. Все так и было, но она будто не до конца в это верила. Снова в ней боролись двое. Одна часть говорила: ты умница и красавица, Шурочка, а Григорий Павлович будет счастлив твоему поцелую. Другая сопротивлялась: ты урод, поцелуешь его и опозоришься на всю жизнь.
Да ведь не просто так идет внутри ее этот спор. Обе части действительно в ней есть – и красавица, и чудовище. В каждом человеке присутствует и то и другое. С каким азартом Шурочка ходила смотреть заспиртованных уродцев в Кунсткамере неподалеку от их дома на Васильевском острове. То же злобное любопытство проснулось в ней и теперь. Раньше она всегда старалась поверить, что привлекательна, а урода внутри себя задвинуть подальше. Впервые ей захотелось взглянуть ему в глаза, познакомиться. Глядя прямо перед собой обращенным внутрь взором, она протянула Матюше огрызок так же машинально, как пару минут назад взяла яблоко. Он улыбнулся и принял его с поклоном.
– Ну ты не на месте Оловянишниковой, так что никто тебя и не спрашивает, – сказала Матюше Калерия. – А если не нравится скотская работа – никто их не держит. Они не крепостные, могут уйти. Только вот она платит хорошо, так ведь?
– А они уходят. Через год такой работы станешь совсем больной. Кто семью не успел завести до того, как наняться к Проське, тому потом прямая дорога на Божедомку. Слышала ты про ярославскую Божедомку?
Матюша взглянул на Шурочку, которая не обращала на него ни малейшего внимания, понизил голос и заговорил ей прямо в ухо:
– Самоубийц, насильников, воров, утопленников, умерших от моровых язв и неопознанные тела со всего Ярославского уезда сбрасывают в огромный ров.
Шурочка дернулась, но он удержал ее за плечи, а после рук не отнял – остался стоять рядом. Она живо представила уродов, которых перечислил Матюша. Среди них будто бы тонула в зловонной яме и она сама – маленькая, скрюченная, напряженная, безобразная. Шурочке стало жаль себя. Она впервые по-настоящему осознала, каково всю жизнь быть страшилищем, зная, что никогда не сможешь измениться. Глаза ее наполнились слезами.
Как же ей отделаться от уродца внутри себя и оставить только красивую часть? Никак нельзя. Разве сможет актриса изображать других личностей, если отрицает половину своей? Остается только со своим уродцем подружиться. «Прости, прости, что проклинала тебя за то, что ты некрасива. Мало тебе своих несчастий, так еще и от меня ужасные гадости терпела. Ты справедливо ненавидела меня в ответ. Но я теперь люблю тебя, хоть ты на меня и злишься», – мысленно говорила сама себе Шурочка.
– Видишь, у Шурочки глаза на мокром месте, ей тоже жаль тех ребят – у нее доброе сердце… Как тебе-то их не жаль? Ведь засыпают эту огромную могилу только раз в году – перед Троицей, – продолжал Матюша. – Неподалеку роют следующую яму. Представляешь, какой запашок от трупов? Да еще отравленных на производстве свинцовых белил?
– Матюшка, ну чего ты эту Божедомку к Оловянишниковой-то приплел? Рабочих там разве хоронят? Это же для бездомных! Ты еще давай расскажи нам всякие сказочки про призраков, встающих из этой ямы по ночам, про переселение душ и прочую дурь, – возразила ему Калерия.
– Ну а ты что думаешь, эта Божедомка где-то на окраине? Нет же. Пойдем прогуляемся, я тебе покажу. Это всего полчаса от нашего чистенького Волковского театра, – засуетился Матюша.
Калерия расхохоталась:
– Да ну тебя с твоей Божедомкой! Ночь на дворе, – сказала она и кокетливо добавила: – Мне там страшно.
– Пойдем, – вдруг отозвалась Шурочка, будто очнувшаяся ото сна, и направилась к двери.
Калерия даже языком цыкнула. Матюша бросился за Шурочкой, пока она не передумала. Они бродили под желтыми фонарями целый час – вместе, но будто по одиночке. Без своего любимого оппонента Калерии Матюша скис, растерялся и не знал, что говорить. Шурочке же хотелось гонять в голове одни и те же мысли, а быстрая ходьба этому только способствовала. Лишь раз прервалось их молчание, когда какой-то рабочий поднял перед Матюшей картуз в знак приветствия.
– Ты тут кого-то знаешь? – удивилась Шурочка.
Но Матюша только махнул рукой, а она не стала доискиваться.
– Расскажи теперь о своей семье, – сказал Учитель.
– Ревнуешь? – Она засмеялась, вышло немного нервно.
Учитель так неуверенно пожал плечами, что Ия еле сдержала порыв обнять его – похоже, он правда ревновал. Ей захотелось распахнуть настежь хранилища своих чувств, проветрить их, вымести из самых дальних углов все без остатка и, ничего больше не стесняясь, вывалить на его суд. Она рассказала, что не была счастлива в браке. Николай Васильевич, чью жизнь Ия только что прожила, до последних дней тосковал по чему-то невыразимому. Конечно, жена была ему другом, но горячих или пронзительных чувств между ними никогда не случалось. Он горевал, когда супруга ушла из жизни, но как-то тихо, не в полную силу.
– Думаю, я не давала сердцу Николая Васильевича – своему сердцу – чувствовать во всю силу, потому что берегла его для настоящей любви. Просто он так и не встретил своего человека. Знаешь, как можно в жизни обмануться – показалось, что тебе назначили свидание, отменяешь ради него все планы, ждешь-ждешь под часами, а на встречу никто не приходит, – с обидой произнесла Ия.
– Может, ты меня там просто не узнала? – спросил Учитель, не трогаясь с места.
В ушах Ии зашумело. Она плюхнулась на стул, стала судорожно перебирать в памяти встречи, лица, искать какой-то знак, который подсказал бы ей, когда именно она совершила фатальную ошибку и пропустила нужный поворот в жизни Николая Васильевича.
– Ия, перестань, – сказал Учитель. – Нет твоей вины в том, что ты испугалась. Что Николай Васильевич боялся видеть и принимать любовь своей жены. Ты учишься любить постепенно, в своем темпе. Нужно быть максимально смелой, чтобы полностью открыть сердце для самых сильных чувств. Шаг за шагом, жизнь за жизнью ты к этому идешь. Все у тебя в порядке. Идешь, хотя уже знаешь, как больно любить. Твое сердце ведь понимает, что разлука разобьет его вдребезги. Как и то, что расставание неизбежно. Земная любовь всегда идет рука об руку со смертью. Настоящая любовь сильнее страха, но путь к ней долог и труден.