Шурочка отвернулась к окну и сделала вид, что внимательно рассматривает пейзажи. Экзамены в Александринский театр – мечта, которой она жила почти три месяца. Но почему так рано? Почему именно сейчас, когда она почти уверена, что Григорий Павлович неравнодушен к ней? Да еще и, как нарочно, в один день с отъездом в Казань. Осеннего набора для новеньких может и не быть – мало ли почему его организовали летом. А если она провалит испытание в Александринском? Тогда лишится всего – и мечты, и карьеры в экспериментальной труппе, которая у нее, кажется, начала складывать– ся, и милого Григория Павловича, и средств к существованию. Ну и что же ей делать?
– Эй, а вы знали, что пока мы с вами торчали в Ярославле, там все время была стачка? – глухо отвлеклась Калерия от «Правды». – Вот. «К стачке ярославских химиков присоединились рабочие свинцово-белильного завода Оловянишниковых на Срубной улице». Знакомая фамилия, Оловянишниковы.
Калерия многозначительно посмотрела на Матюшу, а он лишь нервно пожал плечами и уткнулся взглядом в пыльные ботинки.
Глава 7
Подушечки пальцев пульсировали и ощущались как гигантские дирижабли. Шурочка впивалась в них ногтями, чтобы они лопнули, брызнули желтой липкой дрянью. Она падала кубарем с огромной высоты, пальцы-дирижабли были неисправны. Пыталась закричать и не могла – рот и нос были забиты сахарным песком. От его приторной сладости тошнило и не получалось сделать нормальный вдох.
Совсем недавно мир был большим, блестящим, легким. Его наполняли звуки ее второго сопрано, аплодисментов. Когда их место занял ритмичный лязг и грохот с улицы, где прокладывали трамвайные рельсы? Они вонзались болью в Шурочкино горло, а она не могла даже заткнуть уши: по пять цеппелинов на каждой руке – это слишком тяжело. Вместо голоса, драгоценного ее актерского инструмента, теперь бесконечно сдувающееся колесо.
Какая именно секунда в непрерывном течении ее судьбы стала роковой, подменившей родной, неуклюжий, но свободный мир настоящим адом? Шурочка смутно припоминала себя на развилке. Одна тропинка вела во дворец с колоннами и квадригой. Чей, кстати, он был? Ее собственный? Значит, она принцесса?
На другой дорожке ее ждал принц. Он улыбался кипящим шоколадом глаз. Ей так хотелось облизать, укусить его усы, похожие на блестящий фигурный пряник. Он протягивал билеты на поезд. Крупными буквами на них значилась надпись «Казань». Шурочка уже протянула было к нему свои дирижабли, но в последний момент шагнула вправо, ко дворцу.
Там она долго бродила в поисках собственного трона. Коридоры были запутанными, низкими, иногда начинали сужаться. Мимо сновали дворецкие, шуты, фрейлины, но никто ее не узнавал, никто не хотел указать дорогу. Наконец она увидела маленькую дверь с огромным замком, пошарила в кармане и нащупала ключ. Он не подошел. Тогда она осторожно толкнула дверь, и та подалась.
Крошечная Шурочка вышла на гигантскую сцену Александринского театра. Она была готова и спеть, и представить драматический отрывок так, чтобы все эти хмурые лица просияли, узнав свою принцессу в переодетой нищенке. Прикрыла на мгновение глаза и вспомнила все, чему научил ее принц, которого она подло предала ради трона. Была уже почти готова, но тут беда подкралась с неожиданной стороны.
Ее же собственные дирижабли вдруг перестали слушаться, схватили Шурочку за горло и стали душить. Вместо прелестных звуков театральная экзаменационная комиссия услышала, как сдувается колесо. Раздался хохот тысячи голосов: «Приходите через год, дорогуша». Принцесса подзатыльником была изгнана из дворца обратно к развилке. Только принца с пряничными усами там уже не было. Лишь билет в Казань валялся затоптанным в пыль дороги.
За пределами больничной палаты чего-то не хватало. С койки Шурочка не могла видеть коридора, но всем телом ощущала, что там появился какой-то новый вакуум. Он вытеснил что-то привычное и неотъемлемое, но ей никак не удавалось вспомнить, что именно. Она томилась на скатавшихся влажных простынях, должно быть, месяц. Определить точный срок представлялось задачей затруднительной, потому что время в ее новом больничном мире было странно искривлено. Но за дни и ночи, проведенные здесь, она выучила этот мирок наизусть, до оскомины, и теперь с тревогой ощущала свою неспособность опознать изъятый из него кусок.
Шурочка повернулась на левый бок, выпуталась из одеяла, села, терпеливо пережидая, когда комната перестанет плыть в ее глазах. Нащупала тапочки, тяжело передвигаясь, дошла до выхода из палаты и облокотилась о дверной косяк. Шлепки́! Ну конечно! Вот чего не хватало. Из коридора исчезла дама с близко посаженными глазками, которая с утра до ночи методично уничтожала журналом мух. Она делала это с таким трудолюбием, будто каждое убиенное насекомое записывалось на невидимый счет и сокращало ее пребывание здесь. Потрепанное и липкое на вид орудие убийства валялось теперь одиноким хламом на столике без хозяйки. Куда пропала дама с глазками? Неужели отработала норму прицельных ударов и демобилизовалась?
Шурочка диагностировала причину дополнительной тишины, но путешествие от кровати до двери предельно ее утомило. С тех пор как она заболела дифтерией, каждый вдох стал тяжелой работой. Дорога представлялась опасным и мучительным приключением. Тем не менее назад она не повернула. Вместо этого, бережно переступая и ведя ладонью по прохладной крашеной стене для страховки, направилась к любимому столику мушиной убийцы. Бред отступил всего пару дней назад, так что подушечки пальцев совсем недавно перестали ощущаться неисправными дирижаблями.
Шурочка еще вчера положила глаз на липкое и вылинявшее орудие труда пациентки с близко посаженными глазками – журнал. Она узнала рисованную маску на обложке. Никаких сомнений – это тот самый июньский номер «Театра и искусства», который Григорий Павлович купил в поезде из Ярославля и где было опубликовано роковое объявление о досрочном экзамене в Александринский театр. Шурочке пока нельзя было говорить, но она несколько раз жестами просила у дамы издание – только посмотреть.
Хотела своими глазами увидеть несколько зловещих букв и знаков препинания, из-за которых ее большой и яркий мир гастролей по всей Российской империи в компании талантливого и симпатичного антрепренера заместился тесным и едко пахнущим мочой больничным покоем. Но убийца мух – такая же немая, как Шурочка, – сделала вид, что просьбу ее не поняла. Возможность заполучить журнал представилась впервые и исчезнуть могла в любой момент. Вдруг дама не выписалась, а просто отошла в туалет или перевязочную. Так что Шурочка аккумулировала все немногочисленные силы и рванула вперед, мелко дыша, превозмогая головокружение и стараясь не обращать внимания на щекотно лившийся пот.
С каждым шагом тело становилось тяжелее. Дальний конец коридора вибрировал и расплывался, как в летнем мареве. Шурочка переживала, что хозяйка журнала вернется с минуты на минуту и выхватит замызганный «Театр и искусство» прямо из-под носа. Но приходилось делать обидные остановки – восстанавливать скудное дыхание. Последний метр до кресла она ползла уже на четвереньках, не заботясь, что ее могут увидеть другие пациенты или медсестры.
Наконец издание было у нее. Прошли долгие минуты, прежде чем Шурочка смогла сфокусировать зрение и пошевелиться. Сил на обратный путь не осталось. Она решила проинспектировать покрытый трупами и жидкостями мух журнал прямо здесь – в логове врага, каждое мгновение рискуя быть застуканной.
Возможно, ту даму действительно выписали. Она не помешала Шурочке пролистать издание ни первый торопливый, ни второй тревожный, ни даже третий обескураживающий раз. Объявления о наборе в Александринский в номере не было. Вырванных страниц тоже. Как и сомнений в том, что Григорий Павлович зачитывал тогда в поезде объявление именно из этого выпуска.
После Шурочка все-таки справилась с обратной дорогой до палаты. Повозила ложкой в гороховом супе, который принесли на обед. Уставилась в потолок, натянув до носа одеяло тихого часа. Могло быть несколько вариантов объяснения загадочной ситуации. Она перебирала их в голове один за другим, чтобы отвлечься от самого назойливого и правдоподобного. Еще раз: она ходила в Александринский театр, ее прослушал какой-то человек и сказал, что она недотягивает пока до их уровня. Что тогда это было, если не экзамен?
Шурочка села на скрипучей кровати и позволила себе наконец обдумать разгадку, которую безуспешно гнала из сознания все это время. Возможно ли, что она вообще не убегала из дома, не болталась с гастролями по всей стране в компании каких-то трагикомичных людей, не влюблялась в антрепренера и не пробовалась в Александринку? Что, если все это было галлюцинацией, плодом ее богатого воображения, бредом, вызванным дифтерией? Она лежала в инфекционном отделении явно не худшей петербургской больницы, куда не пускали посетителей ввиду высокой заразности пациентов. Ее палата была одноместной и более комфортной, чем у многих других. Кто, если не папа, оплачивал для нее покои?
Все больше допуская и развивая эту идею, Шурочка физически ощущала, как успокаиваются нервы. Она не предавала Григория Павловича и ставшую ей родной труппу, не срывала без предупреждения их спектакля в Казани ради своей александринской прихоти. Она не ссорилась с папой, и у нее по-прежнему была комфортная, устроенная и благообразная жизнь. Она даже, наверное, не влюблялась в задумавшего над ней какой-то опасный эксперимент человека. Если в кого и влюбилась, то в свою фантазию.
Часть души Шурочки, в которой еще недавно бушевал полный трудностей и, как выяснилось, выдуманный, но пестрый, динамичный и чувственный мир, понемногу стала сжиматься в черный комочек и покрываться паутиной. Шурочка наблюдала за этим внутренним процессом словно со стороны, а когда ей становилось больно, говорила себе, что все хорошо и правильно. Она тяжело заболела, но выжила, и в награду ей снова дана удобная, красивая и устроенная жизнь.