Вечером солнце, уходя с вахты, заглянуло в окно больницы и тронуло Шурочку за подбородок. Тогда только она сообразила, что уже давным-давно лежит без единого движения. Казалось, если шелохнется, крохотные ядовитые шипы встрепенутся внутри ее как взвесь от плохой воды на дне потревоженного кувшина. Иголки вонзятся в тело изнутри и станут нарывать, не давая забыть, что милый Григорий Павлович – ненастоящий. Значит ли это, что и чувство ее – выдумка? Как ни печально, влюбленность была вполне реальной, хотя и отравленной осознанием того, что объектом ее стал фантом.
Ну а чего она, спрашивается, хотела? Разве могло так случиться в настоящей жизни, что привлекательный, жизнерадостный, властный и самоуверенный мужчина достойного происхождения, талантливый актер, режиссер и антрепренер ответит ей взаимностью? Пусть без намерения жениться – понятно, что это не входило в его планы даже в рамках Шурочкиной больной фантазии. Но если на ее скрытное наблюдение он с готовностью отвечал жадным взглядом своих миндалевидных, глубоких, красивых, сладких, больших, медовых, насмешливых, карамельных, чувственных, неистовых, опасных, пронзительных глаз, значит, видел в ней что-то особенное, что-то ценное. Допустим, безрассудный, лихорадочный, ярый поцелуй на сцене Волковского театра был лишь частью роли. Но незаметные для окружающих сухие прикосновения к кончикам ее пальцев вне сцены никак не могли быть исключительно деловым жестом. Ну почему, зачем она узнала, что все это лишь бредовая выдумка?
По крайней мере, Шурочка честно признавалась себе, какими скучными и пустыми – по сравнению с актерским бытом из галлюцинации – были даже самые яркие ситуации ее настоящей жизни. Уж если, лежа при смерти, она грезила о театре, то, выйдя из больницы, обязана будет сделать все, чтобы фантазию воплотить в реальность. Будто ей дали второй шанс. Только теперь она должна будет вести себя мудро и осторожно. Мягко и настойчиво уговорит отца, не ссорясь с ним. Поедет в Москву и будет учиться у самого Станиславского, параллельно заведет полезные связи в театральной среде – и так пробьется. Смерть может настигнуть в любую минуту, и Шурочка больше не намерена терять время, размениваясь на шелуху.
Размышления прервал визит молодого и вполне привлекательного врача с темными мешками под глазами и неопрятной щетиной. Впрочем, Шурочку не занимала ни его молодость, ни усталость. Она приподнялась на постели. После короткой беседы о самочувствии доктор поглядел на часы и перешел к делу:
– Когда-нибудь в будущем изобретут вакцину. Все мы забудем о страшной болезни дифтерия и займемся лечением чего-то нового. Но сегодня на дворе год 1913. Смертность от дифтерии – пятьдесят процентов. Вам известно, полагаю, Александра Николаевна, как вам повезло остаться по эту сторону черты.
Шурочка хотела прошептать что-то в ответ, но врач велел ей молчать – беречь связки. Он пошелестел прилично набухшей всего за месяц медицинской картой, отложил ее и велел высунуть язык. Осмотрел горло. Приказал глубоко и быстро дышать, от чего потемнело в глазах.
– У меня для вас хорошие новости, Александра Николаевна. Саша, можно я к вам так? Не стану скрывать, дифтерия дала осложнения. Частичный паралич дыхательных мышц и мускулатуры диафрагмы.
Она вопросительно посмотрела на врача.
– На качестве жизни большинства людей подобное осложнение почти не отражается. Говорить вы будете, не переживайте. Но тише, меньше и немного хрипло. Петь не сможете совсем. Но это уж такая ерунда по сравнению с тем, что вы выжили. Как-нибудь обойдетесь без луженой глотки, а, Саш? – И доктор весело засмеялся.
Шурочку будто ударили тяжелым предметом по голове, а горло стянули шелковым бантом. Врач похлопал ее по плечу, пометил что-то карандашом в карте и направился к выходу. Она пыталась остановить его, закричать, но не могла, точно была в кошмарном сне. Он ушел.
Едва доктор закрыл дребезжащую дверь, как Шурочке пришлось резко повернуть голову к окну – в сторону нового звука. Сперва она вздрогнула: за стеклом торчал ананас. Быстро успокоилась: решила, снова галлюцинирует. Впрочем, теперь было все равно.
Но вскоре рядом с тропическим фруктом показалась похожая на него прическа, потом Матюшина исковерканная бровь, а дальше и все его миловидное лицо. Он глупо распластал губы по стеклу, а потом сделал вид, что в ужасе сползает вниз вместе с ананасом. Его посещение одновременно обрадовало, удивило и раздосадовало.
– Ты дурак? Это же инфекционная больница, сюда нельзя, – задыхаясь, прошептала она, когда доковыляла до окна и открыла его.
– Хочешь знать, как я обманул охрану? – Матюша протянул ей ананас.
– И чем я его тут буду разделывать?
Матюша подтянулся на мускулистых руках и влез на подоконник.
– Палата у тебя ого-го, я смотрю. Ну принцессе такая и полагается… Григорий Павлович, кстати, все еще ужасно зол на тебя, что ты сорвала нам Казань. Он кучу денег потерял на рекламе. Но, я думаю, отойдет, сжалится и примет тебя назад, если мы все его попросим. Оплачивает же он тебе эту палату.
Шурочка уставилась на Матюшу и долго молчала. Потом потрогала его упругие мускулы, будто проверяя, настоящий ли он, и осторожно прошептала:
– Передай ему мои извинения и благодарность. А жалости не надо – я на сцену больше не выйду.
– Ты ж наша главная звезда. Да и куда ты денешься?
– Как раз собиралась об этом поразмыслить, когда явился ты. Я планирую сменить профессию.
Кто-то приоткрыл дверь в палату, и Матюша юркнул за шкаф. Но пожелавший войти, видимо, передумал – образовавшаяся щель в коридор вскоре опять исчезла. Шурочкин гость вылез из укрытия.
– Шурочка, ну чего! Жаль, с Александринкой у тебя не вышло. Насильно мил не будешь. Хоть из штанов выпрыгни – разве этим столичным снобам что докажешь? Но я, признаюсь, даже рад. Оставайся с нами! Подлечишься скоро. Наш-то зритель в провинции тебя любит – я своими глазами это видел. Ты хорошая актриса, верь мне. Если кто и достоин зрительской любви, так это ты.
– Я же сказала, не нужна мне жалость. Знаешь, Матюш, спасибо, что зашел, но сейчас не время. Я лучше… я одна побуду, – прошептала Шурочка и натянула нижнюю губу на верхнюю.
Меньше всего она хотела заплакать при Матюше и тем самым дать ему повод к утешительным объятиям.
– Вечно ты так! Жалость – это нормально. Я как раз хотел, чтобы ты меня пожалела, когда мне разбили бровь в Екатеринодаре. Пришел в тот сарай. Но ты, похоже, вообще других людей не замечаешь. А уж на что я ради тебя в Ярославле… Эх, ладно.
Шурочка устало вздохнула.
– Матюша, милый, я тебе сейчас один раз скажу начистоту, чтобы не было ни у кого ложных надежд. А потом мы с тобой сделаем вид, что этого разговора не было. Ладно? Женское сердце так странно устроено… Вот мой родной отец. Он меня обидел ужасно, выдавил из дома. Мне теперь и жить даже негде. И все равно я понимаю, что полюбить могу только мужчину, похожего на него. Властного. Лидера по натуре. Человека железной воли. Такого, кто не страшится брать на себя ответственность за других людей. Ты вот ананас мне сюда притащил. Но разве это решит настоящие, главные мои проблемы? Ты хороший, добрый, Матюша, но ты совсем другой. И я пожалела тебя в Екатеринодаре, но в жалких не влюбляются.
Матюша поглядел на нее из-за шкафа, как побитый щенок. Потом поднялся, отряхнулся и молча полез обратно в окно. Шурочке стало действительно жаль его, она хотела что-то сказать, извиниться. Но сил не осталось утешать его – пусть идет.
– Я понял, – тихо и неожиданно злобно произнес Матюша, а потом исчез.
Шурочка тут же о нем забыла. Ее как током прошибли сразу два мощных чувства. С одной стороны, вновь обретенный мир с отцом рассыпался на мелкие осколки. С другой – ее окатила постыдная собачья радость: Григорий Павлович все-таки существует. Кроме того, он спас ее. Пришел, видимо, искать на съемную квартиру, когда она не явилась на вокзал. Нашел больную, вызвал карету скорой помощи и отправил в больницу. Хотя… Откуда тогда все знают, что она предпочла гастролям в Казань экзамены в Александринском?
Какая теперь разница! В жизни Шурочки больше не было ни путеводной звезды, ни покровительства отца, ни работы, ни денег. Тяжелая вязкая тьма наползала на нее по мере осознания всего, что она потеряла. Как вообще возможно, что одновременно с этим ей было тепло от воспоминания о собственном удушливом смущении под обволакивающими взглядами Григория Павловича? Вновь обретенная чистота сильного чувства, ставшая последним сокровищем ее разрушенной жизни, не помутнела даже от внезапного подозрения. Неужели он все подстроил изначально – и с объявлением, и с экзаменом в театре? Договорился с тем мужчиной, который якобы ее прослушал и отказал? Но зачем ему это? Неужели Калерия была права и все ради его жестокого эксперимента? Ничего не понятно. Да и что толку теперь это разбирать, если она больше никогда в жизни не сможет выйти на сцену. Ведь сиплым голосом не достанешь до задних рядов. Это только для обычного человека тихий голос не приговор, для артистки он имеет решающее значение.
Когда из люка торчала уже одна голова, Учитель все-таки Ию поманил. Она послушно соскочила за ним по винтовой лестнице. Вместе они шагнули в огромное, бурлящее, пропахшее дорогим алкоголем казино. Будто и не были секунду назад в уютном, тесном маяке на уединенном мысе. Учитель молниеносно разворачивал перед Ией пространство по своему вкусу. К ее вечному разочарованию, он предпочитал помещения, под завязку набитые всевозможными предметами, существами, запахами и звуками. Она даже заподозрила по некоторым обрывкам прошлых разговоров, что у него есть тайное пристрастие составлять подробные каталоги наиболее занятных вещиц, когда-либо им изобретенных. По какому принципу он отбирал самые достойные, Ия так и не поняла. Но была уверена, что, оставаясь наедине с собой, Учитель чах над ними, как школьница над альбомом.