Сбежав из дома, Шурочка думала, что сделала выбор между мечтой и комфортной жизнью. Теперь она поняла: на самом деле выбор был между жизнью и медленной смертью от глухой тоски. Да, она плохая дочь. Она виновата перед отцом. Могла остаться с ним, сделать все, как он велит, и травиться ядом тоски каждый день понемногу, растянув его на всю жизнь. Привыкла бы и жила бы как все нормальные люди – в достатке, замужем за достойным человеком, хотя и без призвания. Может, зареклась бы размышлять о причинах тоски и просто тихо страдала бы каждый день. Но она никогда не стала бы счастлива – тут отец ошибся. Когда живешь в согласии со своей сутью, когда реализуешь шаг за шагом личную миссию, трудностей тоже хватает. Вот только ежедневная мутная ноющая боль в душе от бессмысленности существования в тысячу раз хуже.
Сегодня Шурочка решила отказаться от своей сути и разом хлебнула всю боль. Если бы время откатилось назад и она снова встала перед выбором – уходить из дома или нет, все равно бы ушла. Она уходила бы снова и снова, даже зная наперед о дифтерии и о том, что речь ее навсегда утратит громкость и привлекательность. Она слушала внутренний голос, а не отцовский. Она всегда все делала правильно.
Пусть главных ролей она больше не получит, но играть сможет все равно – например, хрипловатых шутов и других эпизодических персонажей. Да и какая разница, что происходит вокруг человека: потеря голоса, рождение детей, крушение империй? Сердцевина у него одна – она и есть путеводитель среди хаоса. Доберись до нее под шелухой внутри себя, и она загорится как фонарь, освещая всю твою дорогу. Быть актрисой – вот ее сердцевина, ее сущность. Любая боль переплавится в материал для творчества. Шурочка ясно видела теперь, что нет разницы, какой актрисой быть – столичной или провинциальной, примой или второстепенной, знаменитой или неизвестной, богатой или бедной, любимой отцом и Григорием Павловичем или нет.
– Прости, папочка, что причинила тебе боль, что выбрала не тебя, а театр. Прости, что не совпала с придуманным тобою образом хорошей, правильной дочери. Но я не хочу умирать, не сегодня. И я не собираюсь больше просить у тебя за это прощения. Я выбираю жизнь, выбираю развитие в глубину и реализацию в той роли, в которой мне суждено было родиться. Жить для меня значит быть актрисой, – прошептала Шурочка.
Она оттолкнулась ото дна и медленно пошла сквозь толщу воды вверх. Когда хватила ртом первый спасительный глоток воздуха, кислород ударил в голову, и ее вырвало зеленой горечью на пол больничной палаты.
Часть 3
Глава 8
Почти два года спустя – в конце мая 1915 года – Шурочка опять вдыхала кислый запах рвоты и медикаментов. Но уже не в Петербурге, а в Варшаве – за два месяца до захвата города немцами. И стошнило не саму Шурочку, а одного из контуженых пациентов госпиталя общины Святого Георгия. Сестрой милосердия она трудилась всю весну, пройдя краткий курс обучения. Империалистическая война шла уже год. Варшава принимала раненых со всего Восточного фронта – в ней они немного восстанавливали силы, чтобы пережить дальнейшую эвакуацию.
Солдата вырвало в самом конце утреннего обхода, после которого Шурочка надеялась выйти из здания дворца Сташица, где и развернули госпиталь. Подышать пару минут весенним воздухом, выкурить самокрутку у памятника Николаю Копернику. Но теперь отдых откладывался. Шурочка сходила за тазом, набрала воды, сполоснула тряпку и вернулась вытереть тягучую массу с пола. Контуженый – молодой деревенский парень, чем-то похожий на Матюшу, – прикрыл глаза и еле слышно постанывал. Она погладила его по лбу и по вискам.
Оставалось вылить грязную воду, повесить тряпку, и можно выбежать на улицу. Но в коридоре Шурочке пришлось так резко прижаться к стене, что немного вонючей жидкости даже выплеснулось на пол. Мимо пронесли носилки с новеньким. Она вытерла то, что разлилось, и тяжело вздохнула. Перевести дух снова не получится – надо идти и готовить поступившему койку.
Отнесла таз, прополоскала тряпку и направилась к сестре милосердия, которая отвечала за постельное белье. В коридоре пронесли еще пятерых. Разобравшись с простынями и наволочками, она вернулась в палату и не узнала ее. Чудовищно кашляющих солдат одного за другим складывали прямо на пол и тут же уходили за следующими.
Шурочка растерялась. Никогда еще в госпиталь не поступало так много новеньких за один день. Не соображая, за что взяться сначала, вышла в коридор с комплектами чистого белья в руках. Солдаты корчились уже и там. Помимо того, что их количество слишком быстро росло, было еще что-то странное во всей картине. Что же не так с этими ребятами?
Она медленно ступала по коридору среди мужчин, которые терли глаза и плакали, как дети. Их мучения были очень похожи на ее собственные – те, что пережила во время дифтерии. Они страдали от приступов удушья, сухого кашля, жжения в глазах и, похоже, диких болей в легких. Только через несколько минут Шурочка поняла, что именно так странно. Почти никто из них по-настоящему не ранен – нет оторванных конечностей, нет крови, один только жуткий кашель. Наконец ее поймал с прилипшими ко лбу сальными волосами врач и отдал распоряжения.
В тот день во 2-й госпиталь общины Святого Георгия имени Ее Императорского Высочества Принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской солдат поступило куда больше, чем было в нем коек. Немцы использовали запрещенное химическое оружие, свою новейшую разработку. Они отравили хлором военные части, которые преграждали им путь к Варшаве. Русские оказались не готовы к газовой войне – приняли облако газа за маскировку атаки, – и лабиринт окопов завалило трупами. Погибло девять тысяч человек. Выжившие страдали, но отстояли окопы.
В госпиталь привезли только тех счастливчиков, чье отравление оценили как среднее. Всего 700 человек. Впрочем, коек было только 550, и большинство уже занято. За три месяца сестринского труда Шурочка немного привыкла к изуродованным конечностям. Но пораженных газом видела впервые и сочувствовала им сильнее, потому что удушье было знакомо ей самой, а кровавые травмы – нет.
Двигаясь в энергичном ритме, промывая одному за другим глаза, нос и рот раствором питьевой соды, закапывая в зрачки вазелиновое масло, Шурочка улыбнулась. Она давно оглохла к человеческим страданиям. Кровь и смерть успели стать всего за три месяца делом почти обыденным. Будто часть души, отвечающая за сопереживание, выключилась или заморозилась. Краем сознания Шурочка понимала, что для актрисы ампутированные чувства – ситуация катастрофическая. Она означает поломку главного ее служебного инструмента – внутреннего аппарата. Но втайне Шурочка надеялась, что после возвращения к привычной жизни горе оттает, затопит ее изнутри. Проснувшееся сегодня сочувствие подтвердило, что душа еще не окончательно окаменела.
Выйти на улицу Шурочке удалось, когда уже совсем стемнело. Она свернула самокрутку, прикурила, привычно закашлялась – паралич дыхательных мышц по-прежнему не давал о себе забыть. Подошла к уличному фонарю, достала из кофточки сложенный, истертый по краям лист бумаги и бережно раскрыла его. То была замызганная театральная афиша. На ней – фото Григория Павловича, который хитро подмигивал и поправлял замысловатые усы. «Антрепренер откусит палец любому желающему», – сообщала надпись. И как только в голову ему пришло придумать такое в самый разгар войны, когда люди и без того каждый день теряли части тела? Но вульгарная реклама сработала – три месяца назад в Варшаве был аншлаг.
Шурочка погладила изображение. Подушечки пальцев наизусть знали каждую трещинку и шероховатость афиши. Трудно поверить, что с тех пор, как без предупреждения исчезли Григорий Павлович, Аристарх и Матюша, прошла уже вся весна. Самокрутка обожгла Шурочке пальцы, она ее отшвырнула и впечатала в землю стоптанной туфелькой. Аккуратно сложила афишу и направилась назад – на звуки стонов, кашля, хрипов.
Следующим утром Шурочка явилась в сестринскую уже в пятом часу утра. Пораженных хлором поступило так много, что пришлось выйти в лазарет во внеурочную смену. Она получила инструкции, приготовила раствор питьевой соды и направилась в самую большую палату госпиталя. Прямо с порога закружилась голова от тяжелого запаха мужского пота, мочи, экскрементов, воспаленной плоти. Она поспешно натянула на нос и рот маску из марли, что, впрочем, помогло мало.
Тут же ливнем обрушился гвалт переполненной больничной палаты. Хохот, стоны, шлепки карт об пол, животный рев, звуки мощных струй, бьющих в металлическое судно, предсмертное шипение – все смешалось в единый, почти осязаемый клубок. «Гарь во рту», – бубнил кто-то снова и снова, чмокая после каждого повторения, как испорченная пластинка. Больных было так много, что некуда было ступить от разложенных на полу постелей и людей.
Какой-то мужчина схватил ее за халат и дернул к себе.
– Немцы точно возьмут Варшаву. Хлором травить запрещено, а они травят. У них нет ничего святого. Все в муках задохнемся, если сейчас же нас не увезут. Скажите начальству. Я требую, – прохрипел он.
Шурочка вспомнила пальцы-дирижабли, и на мгновение ей показалось, что вместо легких снова бетонный мешок. Она вырвала из рук бедняги халат и направилась в дальний угол палаты. Там с флаконом вазелинового масла в одной руке и пипеткой в другой нависала над солдатом с обожженной слизистой глаз Тамара Аркадьевна. Шурочка продралась к ней сквозь плотный воздух душной преисподней, неловко прижала к себе. Та радостно обняла в ответ. Уже две недели они попадали в разные смены, совсем не виделись и не имели возможности обсудить главное. Не пора ли бежать в Петроград? Сколько можно дожидаться Григория Павловича? Что, если он правда их бросил?
– Какие новости? – спросила Шурочка, начав промывать содой солдатские носы неподалеку от Тамары Аркадьевны.
– «Я женщина-личность! Моя миссия – быть свободной, расширять свою свободу и учить этому других женщин. Я новая женщина!» – продекламировала Тамара Аркадьевна, вытащила из кармана фартука журнал «Женский вестник», сунула его Шуроч– ке и добавила уже нормальным голосом: – Ты только посмотри, какую гадкую статью написала наша Калерия.