Шурочка нашла нужную страницу, выхватила несколько строк наугад: «Мы, женщины, готовим, убираемся, моем задницы, стираем, гладим по кругу всю свою жизнь, и никто даже спасибо не скажет. Не будет у женщины никаких прав – ни гражданских, ни политических, – пока она сама себя не вырвет из рабства. Хватить играть второстепенную роль в обществе. Хватить обслуживать мужей, пока они добиваются успеха и реализуют себя в интересных профессиях. Новая женщина больше не тень мужчины. Она равна ему. Я тружусь сестрой милосердия на Восточном фронте и знаю, о чем говорю. Война показала – женщины отлично справляются». Убрала журнал в фартук и снова взялась за марлю.
– С Калерией все понятно, – сказала Шурочка. – Но, может, нам и правда пора взять ответственность за свои жизни и что-то предпринять?
– Вот я и говорю! – заявила Тамара Аркадьевна. – Глянь, даже ты под ее дудку сразу запела! Мой брак вышел, может, и не самым удачным, а я все равно считаю – выходить замуж стоит. Детей иначе как растить? Да и помирать в одиночестве не хочется.
– Тамара Аркадьевна, да как же вы такие важные вещи-то раньше не рассказали. У вас что, муж есть? Где он? В Петербурге?
– Я вдова. Детей не успели. Было это давно и недолго. Потому никому и не рассказывала, кроме нашего Григория. Мой муж работал на кузнице, а та взяла и сгорела как-то ночью вместе с хозяином. Крайним сделали его. Посадили. Хотя зачем бы он стал поджигать. Вышел другим человеком. Начал пить и меня колотить. Я-то дочь священника, пыталась его вразумить словом Божьим, а он меня за это избил как-то совсем уж до полусмерти. Я смогла уползти к сестре, спряталась. Она меня выходила, и я убежала в Петербург. А муж мой той же зимой замерз насмерть по пьяни. Нашли только по весне, когда снег растаял. В Бога я после этого верить перестала.
– Я не знала… Мне жаль, что вы такое пережили. Но разве это вас не научило, что рассчитывать в жизни стоит только на себя?
– А ты предлагаешь после первой же неудачи руки опустить? Вон безубойники. Против них сейчас такая же кампания, как против всего немецкого, а они все равно мясо не едят. Вот как год назад театры в этой антигерманской горячке сняли из репертуаров Шиллера, Гете – все немецкие пьесы. Повезло, нашу «Чайку» не немец написал. Ну теперь также поперли против безубойников. Мол, людям и так мясо трудно достать. Идеи вегетарианцев на фоне войны выглядят капризом. А их главный лозунг «не убий» плохо сочетается с военной пропагандой. Вроде как отказываются кровь проливать по толстовским или еще каким соображениям, значит, не хотят родину защищать.
– А откуда вы столько всего узнали про безубойников? – забеспокоилась Шурочка. – Все-таки думаете про Аристарха, раз газет начитались? Мы все давно поняли, как он вам нравится. Можете не скрываться.
Тамара Аркадьевна помялась и не ответила, пошла в сестринскую за новым флаконом вазелина, потому что старый закончился. Шурочка продолжила промывать содой солдатские носы, думая о своем.
«А у меня такое чувство, как будто я родилась уже давно-давно; жизнь свою я тащу волоком, как бесконечный шлейф… И часто не бывает никакой охоты жить», – сколько раз Шурочка повторяла эти слова, столько же чувствовала какую-то фальшь, вернее, неточность, неполноту эмоции, которую в них вкладывала. Эти слова произносила во втором действии Маша – героиня, которую Шурочка играла в «Чайке» до прихода сестрой милосердия в госпиталь. Второстепенная героиня.
Два года уже прошло с тех пор, как она переболела дифтерией, а Григорий Павлович сжалился и принял ее обратно в труппу. Но отобрал главную роль. Причем уверил, что это не из-за слабого и хриплого голоса, а в наказание за то, что подвела, не поехала с труппой в Казань, предпочла их общему делу личный экзамен в Александринке. Шурочка почти не сомневалась, что экзамен тот был ненастоящий. Что-то вроде спектакля, который он сам же специально для нее и организовал с помощью одного знакомого. Зачем он это подстроил? Чтобы ткнуть Шурочку носом в ее обыкновенность, второсортность? Показать, что никакая она не особенная, что ничего без него не стоит? Шурочка ненавидела теперь Калерию еще больше за то, что та оказалась права: Григорий Павлович действительно отыскал самое уязвимое место в душе и ударил туда кулаком. Кроме того, Калерии досталась роль Нины Чайки, и она играла ее все эти два года.
Парадокс заключался вот в чем: чтобы сыграть Машу достоверно, Шурочка должна была искренне поверить в свою обыкновенность и перенести эти ощущения на героиню. Только тогда Григорий Павлович, наверное, убедится, что цель его достигнута, и, возможно, вернет главную роль. Если ему можно верить насчет того, что голос не проблема. Хочешь заслужить право считать себя особенной, сперва примирись со своей второсортностью.
Можно ли вообще стать примой, не пройдя этап плохой актрисы? Способны ли гении перескакивать через ступень посредственности, или талант проявляется только в сочетании с упорным трудом? Что вообще такое талант и есть ли он у Шурочки? А если нет и все, на что она действительно способна, – это работать посредственной сестрой милосердия в военном госпитале? А вдруг эти три месяца таинственного отсутствия Григория Павловича и есть решающее испытание? Испугается Шурочка окончательно за свою жизнь, не дождется его, сбежит снова – и уж тогда ей точно не видать места в его труппе, ни первой роли, ни второй, ни десятой.
– Не из газет, – отвлекла ее запыхавшаяся Тамара Аркадьевна. – Я узнала это не из газет.
Шурочка бросила пациента и подошла к ней вплотную. В руке держала марлю, с которой на пол тонкой струйкой стекал содовый раствор.
– Вам что, Григорий Павлович написал? – шепотом спросила она.
Тамара Аркадьевна уронила на застиранное постельное белье большую жирную каплю вазелинового масла.
– Не Григорий, – тихо ответила она.
– Аристарх?
Уши Тамары Аркадьевны побагровели, и Шурочку осенило, к чему был тот странный разговор.
– Поэтому вы про замужество сегодня разоткровенничались? Он вам предложение, что ли, сделал?
Тамара Аркадьевна выпучила глаза и приложила палец к губам:
– Калерии ни слова! Он запретил вам говорить, потому что в тайне от Григория написал.
Шурочка показала, как запирает рот на замок и выбрасывает в окошко ключ – подобные мимические штампы уже давно стали их с Тамарой Аркадьевной тайным языком, общей шуткой. Шурочка сжала пальчики старшей подруги и с чувством прошептала: «Поздравляю!» Сердце ее застучало в ритме колес набирающего скорость поезда. Снова появилась надежда, что ждать осталось недолго. Выходит, Аристарх находится вместе с Григорием Павловичем там, куда они уехали. Они обязательно вернутся, и очень скоро – иначе не стал бы он тревожить Тамару Аркадьевну предложением замужества. Значит, Григорий Павлович придет за ней раньше, чем немцы возьмут Варшаву, а хлор заполнит ее измученные легкие.
Пространство казино стало сворачиваться, словно пластилиновое. На Учителе замелькала разная одежда – он выбирал, что надеть. Наконец остановился на черной мантии и белой манишке. Помещение преобразилось в небольшой зал суда, очень похожий на кабинет для совещаний в министерстве, где служил Николай Васильевич. Учитель ударил молоточком. Ия встала, понурив голову. Он вышел из-за судейского стола, подошел к Ие, обнял, и они вместе опустились на скамью.
– Ия, мы оба не жалуем эту часть, так что давай без лишнего официоза. Миссия на следующую жизнь у тебя все та же – поверить в себя безоговорочно. Иными словами, научиться любить и максимально реализовать созидательный потенциал. Поскольку любить значит видеть, то для этого необходимо увидеть все части себя. Любая боль – это крик о помощи какой-то части твоей личности, которая взывает о принятии. Отложи все дела и загляни внутрь. Прислушивайся к своим чувствам – это язык Бога. Переводи его подсказки с помощью разума – они укажут тебе дорогу. Ищи в своей Тени заблудившиеся части и выноси их на свет. Собирай свою цельность как мозаику. Развитие всегда произрастает из боли, на которую взглянули через призму любви.
– Я все это знаю. Переходи к наказанию.
– Тебе так не терпится от меня избавиться? Ладно. Ты снова отправишься в Россию – немного другое у нее будет название, но суть та же. Твоя семья снова не будет в тебя верить. В любом Роду все повторяется, и, если не эволюционировать и не работать над собой, обязательно поплатишься. Снасильничал над другим – равно снасильничал над собой. Эмоциональное насилие тоже считается. Миссию Николая Васильевича ты прошла посредственно – не хотела видеть членов своей семьи такими, какие они есть, силой пыталась изменить их – значит, не любила по-настоящему. Так что в этот раз уровень сложности повысится: жить тебе предстоит в двадцатом веке.
– Ладно – двадцатый век. Но сколько можно совать меня в Россию? Нельзя куда-то потеплее?
– Ия, ну что ты! Россия – лучший тренажер любви. Ты должна переродиться именно в России и глядеть на нее трезвым взором, покуда хватит сил. Не закрывать глаза, не прятаться за очками, не отворачиваться – научишься смотреть на Россию, сможешь также смотреть и на себя. Научишься любить.
– А ты придешь? Мы встретимся?
– Обещаю. Более того, если ты решишься усвоить мой урок еще здесь, я приду, чтобы облегчить твою жизнь там.
Ия положила голову Учителю на колени, подтянула ноги на скамейку. Он погладил ее по волосам, отчего ей захотелось спать. Когда открыла глаза, его уже рядом не было. Она лежала на своей оттоманке в маяке, под головой подушка. Наконец-то осталась одна. Теперь можно отдыхать хоть целую вечность, пока снова не захочется жить.
Той ночью весна спаивалась с летом, и створки окна раздвинули до предела. Игла Королевского замка царапала единственное упрямое облачко. Нетерпеливый ветерок дышал яблоневым цветом и трепал занавеску, то задирая ее к деревянной раме, то по-хозяйски одергивая вниз. Пластинка томилась и кружилась в патефоне, а из его медной раковины, похожей на гигантское соцветие вьюнка, толчками изливалась «Элегия» Шаляпина.