Стол, за которым сидела Шурочка, был придвинут к самому подоконнику, так что немного воздушной ласки доставалось и ей. Она вонзала вилку в бифштекс, надрезала мясо, из-под ножа выступали капельки крови. Отправляла кусочки в рот и медленно, тщательно пережевывала. Очень давно она не ела такой хорошей пищи, да еще без спешки. Главное удовольствие – ужин приготовил сам Григорий Павлович. Причем из редчайших для военного времени продуктов, неизвестно где и как им добытых. Да, он умел делать сюрпризы: не просто вернулся в Варшаву так же внезапно, как и исчез, но и устроил этот волшебный праздник для нее одной! Сидел теперь напротив и смаковал мгновения.
Шурочка тоже старалась наслаждаться, но ее многое тревожило. Где он пропадал последние три месяца? Почему два года после случая с Александринским театром был с ней холоден и вдруг пригласил на роскошный ужин наедине? Наконец, отчего не снял даже во время еды перчатки и парится в такой теплый вечер?
Положим, они были важной деталью образа, в котором он предстал перед репортерами – Шурочка уже кое-что соображала в рекламных делах. У бесстрашной экспериментальной труппы, которая дала благотворительный спектакль в поддержку наших войск в Варшаве – на самой границе фронта, практически под пулями, – мог быть только самый экстравагантный антрепренер. Во всяком случае, так думала публика, а Григорий Павлович умел оправдывать ожидания. Но ведь теперь официальная часть позади. Они дома – точнее, на его съемной квартире в Старом городе Варшавы – и только вдвоем. Он выглядел уставшим, немного растерянным. Таким домашним, если бы не эти перчатки. На лбу у него выступила испарина, а он все равно продолжал сидеть при полном параде.
Шурочка сосредоточилась на отрезании нового кусочка, но вилку до рта не донесла. А что, если это не просто ужин, а прощание? Позавчера Григорий Павлович объявился вместе с Аристархом. Договорился немыслимым образом с лазаретом, забрал оттуда троих своих актрис, дал труппе на подготовку всего один день. Шурочка не успела опомниться, как они отыграли благотворительную «Чайку» перед какой-то ротой, сияющий Григорий Павлович дал большое интервью военному корреспонденту «Ведомостей», накормил его деликатесами из Петрограда, и вот уже Калерия увела газетчика пить.
Наконец-то он нашел способ исполнить мечту и сделать труппу знаменитой. Да, рискуя жизнями ее членов и спекулируя военными обстоятельствами. Но у него получилось! Теперь ему и актеры нужны соответствующие новому статусу – более способные. Разумеется, Григорий Павлович заметил, как плохо Шурочка отыграла в благотворительном спектакле. Да и связки она совсем не тренировала в последние три месяца, много курила самокруток – оттого закашлялась прямо во время своего выхода перед зрителями.
Сомнений нет: он позвал ее, чтобы выгнать. Иначе зачем бы он попросил прийти втайне от коллег? Конечно, чтобы не унижать при всех и сохранить хоть какие-то ошметки ее достоинства. Потому же и не выходит из антрепренерского образа даже в домашней атмосфере, сидит в перчатках – ему так проще собраться с духом. Он, конечно, черствый и циничный, но и деликатный, а Шурочка ему уже не чужая – не так-то просто ее прогонять.
– Насколько далеко ты готова зайти ради нашей труппы? – спросил Григорий Павлович.
– А вы?
– О, Шурочка, сам я уже шагнул туда, откуда нет возврата.
Григорий Павлович медленно отложил вилку и нож, поднялся со скрипнувшего стула, подошел к Шурочке и протянул ей руку в перчатке. Едва она встала и коснулась его пальцев, он потянул ее к себе, положил ладонь на талию, и они стали танцевать. «Какой он горячий, человек не может быть таким горячим, наверное, у него температура», – разволновалась Шурочка.
– Мы репетируем? Вы что-то придумали? – спросила она.
– Если бы у тебя был выбор: рискнуть жизнью и честью или потерять все, чего ты достигла в театре, что бы ты предпочла?
– Вы же знаете, скольким я пожертвовала ради призвания.
– Это нас с тобой и связывает.
Пластинка чмокнула и заела на слове «сны». Шурочка мягко освободила ладонь из руки антрепренера и потянулась к столу, чтобы попить. Нужно было успокоиться. Но Григорий Павлович резким движением выбил бокал из ее пальцев. Через мгновение вино медленно стекало по занавеске, а осколки валялись у ног.
– Это мой. Не пей из него, – проговорил он и опустился на стул с таким утомленным видом, словно все его силы тоже разлетелись на мелкие кусочки.
Шурочка сделала несколько шагов по хрустящему стеклу, взяла чистую тканевую салфетку и осторожно промокнула лоб Григория Павловича. Патефон продолжал заикаться – Шаляпин ритмично твердил «сны-сны-сны». Пауза затянулась.
– Я не говорил тебе. Я был когда-то кадетом. Очень давно. А теперь мне тридцать, и я должен вместе со всеми остальными мужчинами кормить вшей в землянке, – наконец произнес Григорий Павлович, не поднимая глаз. – Но вместо этого я здесь. Наслаждаюсь бифштексом и твоим обществом. Отец презирал бы меня, если бы дожил.
– Нет, он не…
– Моя система, мой эксперимент, моя труппа… Как видишь, это мне дороже и чести, и жизни. Мне пришлось дорого заплатить, чтобы остаться с вами. Я еще и сам не знаю окончательной цены.
– Что вы с собой сделали?
Григорий Павлович тяжело встал, как-то по-стариковски подошел к патефону и снял тревожную иголку с заевшей пластинки. Стало совсем тихо.
– У меня теперь дурная болезнь, Шурочка. С ней не берут в армию, – он сказал это со смешком, но она заметила, как покраснели кончики его ушей. – Я специально ездил за ней в Петроград. За ней и за пищевыми подарками для нашего корреспондента. Омерзительно, правда?
Шурочка представила себе грязную темную комнату. Там падшая женщина, вся покрытая струпьями. Из провалившегося носа капает гной. Та обвилась змеей вокруг ее любимого и совершенно нагого Григория Павловича. Он не может гадину с себя сбросить, потому что в обеих руках держит сумки с продуктами, а в зубах – повестку. Святая правда, выглядело это омерзительно.
– Ну что вы, Григорий Павлович, – пробормотала она, отошла в самый дальний угол комнаты, села на краешек кресла и обхватила колени. – Только зачем вы мне об этом рассказали?
Григорий Павлович опустился на стул у окна.
– Прости, Шурочка, мне некому больше. Матюша ушел в армию. У Аристарха трясутся руки – он мне все вены изорвал, пока мы ехали сюда из Петрограда. Калерии я не доверяю. Особенно теперь, когда мы в шаге от славы и она с радостью опозорит меня в печати, чтобы на этой волне подняться самой. А ты, наверное, знаешь… Тебе ведь в госпитале приходилось делать уколы мышьяка?
«А что, ваши падшие женщины разве уколов делать не умеют?» – подумала Шурочка, но в ответ лишь коротко кивнула и посмотрела в окно. Королевский замок с затемненными в целях военной безопасности окнами выглядел собственной тенью. Показалось, что-то белое промелькнуло в окне. Шурочка вспомнила, как одна из сестер в госпитале, полячка, рассказывала, будто в замке уже четыре столетия живет привидение королевы Барбары Радзивилл, которую отравила родная свекровь. Король Сигизмунд после смерти любимой от руки собственной матери окружил себя колдуньями. Те помогли ему вызывать ее дух. Потом король скончался, так и не оставив наследника, а привидение Барбары оказалось запертым в стенах Королевского замка. Вот и мечется она теперь там в поисках выхода. Что же, по крайней мере, Шурочке не грозит опасность стать пленницей замка, ведь ее никто никогда не полюбит настолько, чтобы захотеть вызвать дух, когда она умрет.
– Я рассудил так: если болезнь убьет меня, то она убьет всего лишь мое тело. Идея будет жить. Я тут оставил тебе некоторые записки о своей системе…
Григорий Павлович замолчал и ссутулился. Усы его повисли. Шурочка наблюдала, как он растирает ноющие суставы – сначала локти, потом колени. Встала, подошла к патефону и снова поставила «Элегию».
– Оставьте ваши записки, Григорий Павлович, – сказала она. – Вы еще доработаете и сами их потом издадите. Если хотите знать, я вас не осуждаю. Вы сделали это, чтобы защитить дело своей жизни. А теперь давайте защитим ваше тело от сифилиса. Где сальварсан?
Григорий Павлович ничего не отвечал. Он смотрел в пол. Шурочка отправилась в ванную и тщательно вымыла руки с мылом. Когда вернулась, на столе уже ждал небольшой рыжий чемоданчик. В нем были аккуратно уложены флаконы с лекарством, шприц и жгут.
Григорий Павлович сел на кровать и, не снимая перчаток, закатал правый рукав. Он не преувеличивал: Аристарх действительно изорвал ему все вены. Сгиб руки представлял собой большую кровавую корку. Он поднял правый рукав – там было еще хуже. Шурочка предложила колоть внутримышечно. Она вернулась в ванную, а Григорий Павлович снял брюки, лег под одеяло и выставил одну ногу.
Шурочка принесла таз и поставила у изголовья. Он согнул ногу в колене. Она обхватила жгутом бедро антрепренера посередине и затянула. Почувствовала, как покраснела, но все равно погладила его чуть выше колена пропитанной спиртом марлей и стала медленно вводить препарат. Григорий Павлович стиснул зубы, но не издал ни звука. Лицо его стремительно зеленело, а взгляд становился мутным. Шурочка осторожно сняла жгут и стала массировать место укола, чтобы мышьяк скорее распространился по всему организму. Она чувствовала ладонью пружинки волос на его ноге и жар страдающего тела. Гладила долго – до тех пор, пока Григорий Павлович не убрал ее руку. Сразу после он свесился с кровати, и его вырвало в таз.
«Все в моей жизни так изменчиво, так нестабильно. Все, кроме блевотины», – подумала Шурочка и вытерла ему усы марлей.
Глава 9
Ароматы самых дорогих духов, блики драгоценных камней, шорохи роскошнейших тканей Российской империи сосредоточились 25 февраля 1917 года в главном драматическом театре Петрограда, столь важном для Шурочки и даже носящем имя как у нее – Александринском. Занавес отсутствовал, и помпезные, избыточные декорации стекали прямо в зал. Публика сочла это творческое решение дерзким, однако перед началом долгожданной премьеры на правах хозяйки жадно рассматривала открытую сцену.