– Головин сделал четыре тысячи эскизов. По ним весь этот реквизит вручную создавали прямо здесь, в недрах театра. Шесть лет, Шурочка! Куда такой китч? Дорого-богато. Это что, реквием по царской России? – шептал Григорий Павлович в ухо, сидя рядом в амфитеатре. – Я, когда буду работать с Головиным, умерю его аппетиты и заставлю рисовать быстрее.
С тех пор как он заразился срамной болезнью, а она стала колоть ему сальварсан, в характере его появилась немыслимая прежде ворчливость. Недомогание усугублялось бессмысленностью жертвы: летом 1916 года вышел приказ, по которому сифилитиков отправляли в строевые части наравне со здоровыми. Придумал это принц Ольденбургский, верховный начальник санитарной и эвакуационной части Русской армии и супруг той самой принцессы, чьим именем был назван госпиталь, где в Варшаве Шурочка трудилась сестрой милосердия. Пришлось Григорию Павловичу с риском тюремного заключения купить себе справку еще и о том, что он шизофреник.
К счастью, теперь, спустя полтора года мучительного лечения мышьяком, сифилис отступил. Накануне Шурочка сделала Григорию Павловичу последний укол. Походом на модный спектакль, куда он правдами и неправдами раздобыл за несусветные деньги билеты, они решили отпраздновать победу над смертью и страданием. Лечащий врач, впрочем, сказал, что теперь Григорий Павлович, как и многие другие прошедшие подобное лечение, скорее всего, не сможет иметь детей. Шанс один из ста. Но антрепренер старался гнать гнетущие мысли, по крайней мере, в этот торжественный день.
Общая от труппы тайна одновременно и сблизила Шурочку с Григорием Павловичем, и отдалила от него. Будто старая супружеская чета, они научились понимать друг друга с полузвука и полужеста. Перестали церемониться, стесняться и волноваться из-за более тесного, чем прежде, контакта тел, продиктованного лечением. Шурочке потребовалось время, чтобы примириться с омерзением и разочарованием, но постепенно она привыкла к новым повседнев– ным обязанностям. Григорий же Павлович, похоже, просто потерял всякое мужское желание, находясь под ежедневным воздействием убийственного сальварсана.
Роковой красавец Тригорин в их «Чайке» удавался ему теперь хуже. Тем не менее судьба труппы после той публикации в «Ведомостях» заметно изменилась в лучшую сторону. Они больше не колесили по городам и весям, а дважды в месяц стабильно собирали полный зал в питерском театре «Литейный интимный» на одноименном проспекте. О реформаторских опытах восхитительного Григория Павловича написали и газета «Театральная жизнь», и журнал «Театр и искусство». Его самого и Калерию стали порой узнавать на улицах. Слухи о шизофрении добавляли красок его авангардному портрету. Впрочем, главную роль Шурочке он так и не вернул.
Зато она уже выучила, что эпизоды брюзжания Григория Павловича длятся недолго – их нужно просто перетерпеть. У отца была точно такая же черта. Шурочка ничего не ответила по поводу декораций. Только сложила губы голубиной гузкой и рассматривала в бинокль на длинной ножке гигантские зеркала по бокам сцены. Они были обращены в зрительный зал. В них отражалась вся столичная элита, которая приготовилась внимать лермонтовскому «Маскараду» в постановке знаменитого Всеволода Мейерхольда.
Можно было подумать, что Шурочка высматривает среди пестрых нарядов собственное стильное, кирпичного цвета платье. Лучшее из всего, что она надевала с тех пор, как убежала из дома. Но свое отражение она уже давно нашла. Стараясь дышать спокойно, прочесывала взглядом одно мужское лицо за другим, ряд за рядом. Ведь если на «Маскарад» пришел весь свет Петрограда, значит, должен быть здесь и отец. Станет ли он гордиться ею, когда увидит в хорошей одежде, в приличном обществе? Будет ли презирать, если заметит вдвоем с каким-то франтом да без кольца на пальце?
Свет в зале потух, и Шурочке пришлось бросить затею отыскать Николая Васильевича. Начался спектакль, которого она ждала несколько месяцев, но мыслями и чувствами ей никак не удавалось слиться с героями. Не мог папа пропустить такого события. Пусть он никогда не любил театр, а после Шурочкиной выходки, вполне возможно, стал его и вовсе ненавидеть. Но к нему в министерство всегда доставляли билеты на все самые значимые общественные мероприятия, и он старался их посещать, быть в курсе событий.
Вдруг с ним что-то случилось по дороге? В городе было уже совсем неблагополучно: люди понимали, что война бездарно проиграна. Начались перебои с поставкой еды и топлива. Лишенные дыхания, трамваи никуда не шли, и они с Григорием Павловичем добирались в театр пешком. Было меж тем восемь градусов мороза, шел снег. Шурочка по дороге не на шутку промерзла в кокетливом манто, которое антрепренер подарил ей как раз для выхода в свет на «Маскарад». Калерия, кстати, была в бешенстве, чем доставила Шурочке дополнительное удовольствие. Она ведь не знала, что это всего лишь благодарность за медицинский уход и деликатное отношение к его постыдной тайне.
Уже на подходе к Александринке они встретили разъезжавших прямо по тротуарам Невского проспекта казаков, а на мостовой заметили пулеметы. В гардеробе Григорий Павлович встретил какого-то знакомого с прической в виде гнезда и остановился с ним поговорить, пока Шурочка отогревала дыханием скрюченные от холода красные пальчики и переживала, что они снова покроются коркой.
Потом Григорий Павлович расцеловался со своим собеседником, снял перчатки и оббил ими снег на Шурочкиной шубке.
– Сережа говорит, молодых артистов мейерхольдовской труппы сегодня срочно затребовали по телефону в казармы. Насилу их отстояли для премьеры, – пересказал он Шурочке беседу, немного помялся и добавил: – А днем сюда в фойе залетела шальная пуля и убила студента.
Шурочка подняла на него встревоженный взгляд. Он сунул перчатки в карман, сгреб в ладони ее маленькие пальчики и стал горячо дуть на них. Но Шурочка отняла руки. Уже тогда она шарила глазами по толпе в поисках отца.
– Ты вот нас не слушала, а мы тебя обсуждали. Сережа-то был у нас на Литейном, – снова заворчал Григорий Павлович. – «Она такая хорошая, светлая, даже слишком. Но нет в ней пока глубины. Появится, когда решится познать свою темную сторону». Это я тебе цитирую. Неужели ты не слышала? Кажется, ему твоя игра очень понравилась, и он теперь эпатировал.
Шурочка фыркнула:
– Много он понимает со своим гнездом! Ты ему сказал, что я вообще-то была сестрой милосердия, видела смерть?
Едва забрезжил свет первого антракта, она вернулась к поискам. Григорий Павлович спросил, как ей спектакль, а она посмотрела на него рассеянно и призналась, что почти не смогла сфокусироваться на сцене во время первого акта.
Во втором антракте Шурочка с Григорием Павловичем подошли к окну в самой тихой части фойе, и обоим показалось, что где-то на улице строчит пулемет. Тем сильнее был Шурочкин шок, когда в самом конце спектакля, который она смотрела вполглаза, не в силах отвлечься от собственных тревожных мыслей, на сцену вышел церковный хор и начал заупокойную службу. Вскоре опустился занавес, напоминающий погребальный саван.
– Говорил я тебе про реквием, а теперь еще крепче чувство, будто это нас хоронят, – прошептал ей Григорий Павлович.
Когда актеры и режиссер постановки, насладившись долгими и бурными аплодисментами, окончательно ушли за сцену, Григорий Павлович и Шурочка спустились в гардероб. Стоя в очереди, обратили внимание, что одна из служебных дверей хлопает слишком часто – через нее самая ушлая часть публики прорывалась за кулисы. Он предложил Шурочке тоже воспользоваться возможностью, и они проникли в недра театра. Восторженные зрители добрались до Мейерхольда и поздравляли его с премьерой. Пахло коньяком и мандаринами. Заодно чествовали исполнителя главной роли, юбиляра Юрия Юрьева, которому недавно исполнилось 45 лет.
Шурочка приготовилась, что Григорий Павлович, по обыкновению, примется обхаживать полезных людей и делать связи. В такие моменты она всегда была неприятно напряжена и одновременно с тем скучала. Однако к ее удивлению и удовольствию, он предложил не лезть в толпу, а побродить по лабиринтам Александринки.
Они шли запутанными коридорами, проходили под гигантскими металлическими балками и протискивались в узкие загроможденные переходы, качались на деревянном помосте и будто растворились во времени, забыли о внешнем мире, погрузились в самую глубь святыни. Они брели, перелезали через препятствия и смотрели по сторонам в восторженном молчании. Все тревоги ушли, и Шурочка предалась любимой некогда, но забытой в хлопотах последних лет мечте о том, как заслужит когда-нибудь честь стать артисткой лучшего театра страны.
Григорий Павлович толкнул рассохшуюся деревянную дверь, они вошли в комнатушку и поняли, что это старая, много лет уже не используемая гримерка. Он зажег будто специально оставленную здесь для них двоих свечу. Та осветила сваленный в кучу пыльный реквизит, зеркало с разводами и трон перед ним. Завороженная Шурочка села с прямой спиной. Старинное трюмо отразило ее жемчужные серьги, и высокую прическу, и серебристое манто, которое так шло к темным волосам. «А ведь какой чувственный у меня, оказывается, излом бровей», – подумала Шурочка в тот самый момент, когда Григорий Павлович тоже вошел в отражение за ее спиной. Он положил руку ей на плечо и так застыл, будто они были красивой семейной фотографией.
Она впервые рассматривала его и себя как единое целое. Он похудел за время болезни, черты его заострились, а кожа слегка пожелтела, но в мерцавшем пламени свечи все это было незначительно. Будто зеркало показывало не тела их, а души. Изображение одновременно волнующее и гармоничное.
– Прости меня за тот экзамен, после которого ты заболела, Шурочка, – сказал Григорий Павлович, глядя в глаза ее зеркальному двойнику.
Сердце застучало у нее в горле. Не верила она, что он когда-нибудь признается. Тем более извинится. У нижнего ее века показалась маленькая слезинка. Григорий Павлович осторожно собрал солоноватую капельку пальцем, попробовал языком, встал на колени подле трона и прижался виском к ее виску. Она закрыла глаза и почувствовала, как сердце заколотилось в горле еще выше и чаще.