Он коснулся ее губ – впервые после их единственного поцелуя на сцене Волковского. Тут же они услышали три выстрела – два сразу, один за другим, третий чуть позже. Стреляли на улице, но им показалось, что где-то совсем рядом, даже в театре. Григорий Павлович взял Шурочку за руку, и они поспешили прочь.
Вышли через актерский подъезд на улицу. Валил снег. Непонятно было, куда делась толпа зрителей и почему на площади не ждал ни единый извозчик или автомобиль. Когда дошли до памятника Екатерине II, застрекотал пулемет. Григорий Павлович потащил Шурочку вперед, они как мышки пересекли пустыню Невского проспекта. Юркнули за угол и увидели баррикаду, сложенную из ящиков, арматуры, саней.
– Неужели революция, – ахнул Григорий Павлович.
Снова раздался выстрел. Они побежали. По Садовой улице казаки гнали толпу хорошо одетых людей. На секунду ей померещилось, как среди них блеснула лысина отца.
– Папа, – закричала она.
Но Григорий Павлович дернул ее в противоположную сторону. Вместе с кучкой других отщепившихся театралов на Итальянской улице в районе площади Искусств они натолкнулись на рабочих. Кто-то завопил. Снова грохнули выстрелы. Человек рядом с Шурочкой упал лицом вниз на склизкую мостовую и задергался в судорогах.
После она полностью сосредоточилась только на том, чтобы не поскользнуться и не выпустить руки Григория Павловича. По сторонам не смотрела, потому что знала – еще одно малюсенькое впечатление, и она оцепенеет, не сможет тронуться с места, а значит, погибнет.
– Вот и отпраздновали победу над смертью и страданием, – тяжело дыша, сказал Григорий Павлович, когда они с Шурочкой ворвались в его квартиру на углу Итальянской улицы и набережной канала Грибоедова и закрылись на все замки.
Кухня была наполнена прохладным блестящим воздухом. Шкафчики, стулья, баночки, ложки – все предметы казались чуть более выпуклыми и сказочными, чем в обычных квартирах, где потолки и окна в три раза ниже. Непривычно растрепанный Григорий Павлович молча положил перед Шурочкой масленку, два бумажных свертка, тарелку, доску и нож. Два раза прошелся туда-обратно. Схватил турку, высыпал туда остатки кофе и отшвырнул мешочек из-под него. Налил водопроводной воды и поставил на горелку.
Шурочка последний раз ела днем раньше, в обед – тоже у Григория Павловича, у которого дома всегда были продукты. Скорее всего, благодаря Калерии – та всегда умела доставать разные труднодоступные вещи, это был еще один из ее многочисленных талантов. Но Шурочке не хотелось думать. Она жадно хрустела бумажками, разворачивая булку и сыр.
Искрящийся воздух смешался с ароматом кофе, когда Григорий Павлович поставил перед Шурочкой огнедышащую чашку и сел напротив.
– Молока сегодня нет, – сказал он и поджал губы.
– Кусайте, – улыбнулась она, жуя, и сунула ему под нос свой бутерброд с сыром.
Григорий Павлович увернулся. Шурочка сделала глоток кофе и обожгла язык. Она высунула его и стала быстро дышать как собака.
– Подуйте скорее, – проговорила она.
Вместо этого он встал и налил ей стакан холодной воды.
– У тебя дома дрова еще остались?
Она помотала головой. Он цыкнул:
– Мне даже нечего тебе дать! Зря я сейчас подбросил последнее полено.
Шурочка промокнула уголки губ салфеткой и предложила посидеть у камина, пока то последнее полено не прогорело. Прошли в большую комнату, где пять лет назад она оказалась впервые – пела перед спиритическим сеансом. Вещи почему-то валялись в страшном беспорядке, что было совсем не свойственно для их хозяина. Григорий Павлович сдвинул стопку одежды, сел на оттоманку, а Шурочке указал на кресло рядом с огнем. Но она лишь стащила с этого кресла шерстяной плед и уселась вплотную к антрепренеру, подобрала под себя ноги и накрыла его и себя кусачей клетчатой тканью. Он удивился, но не отодвинулся. Некоторое время они слушали потрескивание догорающего дерева. Когда огонь исчез и пошел слабый дымок, Григорий Павлович произнес:
– Шурочка, я хочу тебе кое-что предложить.
Она повернулась. Его лицо было совсем близко:
– Мы с Калерией, Тамарой и Аристархом решили покинуть Петербург. Калерии сейчас хуже, она в больнице, но я ее заберу. Гражданскую войну лучше переждать как можно дальше отсюда. Есть один богом забытый городок в Степном краю… – Он рассказывал еще что-то, но Шурочка не слушала.
«Мы с Калерией, – с нарастающей злобой повторяла она в мыслях. – Нет, ты только подумай! Они с Калерией решили! Все за меня придумали, сволочи, не спросили ни слова».
После Февральской революции Шурочка действительно была некоторое время растеряна и не могла сама ничего решать. Но так себя тогда чувствовали все. С наступлением же весны хлынула небывалая свобода, речи харизматичного Керенского внушали большие надежды, со своей жизнью стало можно делать что угодно. Мерзавка Калерия первой из их труппы развернулась во всю силу. В марте она участвовала в сорокатысячной демонстрации женщин, которые требовали права участвовать в выборах наравне с мужчинами. Шурочка туда не ходила. Но феминистки своего добились! Россия стала одной из первых стран мира, которая предоставила женщинам избирательные права во всей полноте. На волне такого успеха Калерия все лето агитировала, писала статьи, стала настоящей знаменитостью. Ее политическая деятельность благоприятно сказывалась и на сборах труппы от «Чайки».
Но осенью случилась Октябрьская революция, и вместе с ней на их головы обрушились неведомые доселе беды. Большевики объявили феминисток вроде Калерии и безубойников типа Аристарха вне закона. Труппу Григория Павловича из театра на Литейном выгнали. Шурочку особенно злило то, что из-за высокомерной кудрявой выскочки они все остались без работы. Так теперь та еще принимала решения об отъезде, не спрашивая ничьего мнения.
– Никуда я с вами не поеду, – перебила она Григория Павловича.
Она сбросила плед, выскочила в коридор и стала бешено наматывать на шею шарф. Григорий Павлович пошел за ней:
– Шурочка, не глупи! Город вот-вот закроют. Мы все уезжаем. Ты тут замерзнешь просто одна или умрешь от голода.
– Легко вам говорить, провинциалам! Вы все в Питер когда-то приехали и так же запросто из него уезжаете. Для вас это лишь точка на карте, легкие столичные деньги, чужая сокровищница. Пограбил, нажился и можно дальше катить. А для меня этот город родной. Это. Мой. Дом!
Шубу она застегивать не стала, выбежала из квартиры и уже неслась вниз по лестнице. Глаза давило изнутри.
– Шурочка! – крикнул ей вслед Григорий Павлович.
«Шуточка», – отозвалось эхо.
Застегнувшись на бегу не на те пуговицы, она выскочила на улицу. Не удержалась, оглянулась – смотрит ли Григорий Павлович из окна. В который раз удивилась колоннам бывшего Дома ордена иезуитов, на втором этаже которого размещалась его квартира. Как странно, что для монахов, давших обет нищеты, построили такой роскошный дворец. Григорий Павлович из окна не смотрел.
Погода изменилась до неузнаваемости. Заболела голова. Очертания Петрограда стерлись ластиком метели. Ледяные иголки вонзались Шурочке в щеки и мгновенно замораживали слезы прямо на ресницах. Город рычал и скулил вокруг нее. Каждый шаг давался как подвиг.
Шурочка стояла посреди самой большой комнаты отцовской квартиры, уставившись на рояль. Сколько часов отрочества она провела здесь, мучая клавиши! Играть не особенно любила, а вот петь… Уже четыре года прошло с тех пор, как она переболела дифтерией. Почти пять лет с момента, когда последний раз была дома.
Впрочем, едва толкнув дверь почему-то не запертой квартиры и переступив порог, Шурочка заподозрила, что дом этот больше не ее. Рассмотрела рояль и окончательно убедилась. На крышке зияли липкие круги от бутылок и грязные следы ботинок. Валялись прямо так, без тарелок, обглоданные куриные кости, яблочные огрызки, недоеденная картошка, обрывки промасленной газеты. Самое поганое, что в смраде гниющей помойки, сигаретных бычков и перегара отчетливо пробивался щемящий сердце запах родного дома.
Шурочка нажала указательным пальцем на клавишу ре диез первой октавы. Рояль отреагировал беспомощным выдохом – он лишился голоса, как и она сама. Зачем оборвали ему струны? Кто это сделал? Как они смогли достать столько хорошей еды? Почему пировали тут вчера и куда делись теперь? Где папа?
Шурочка обернулась к окну и услышала гулкие удары собственного сердца. На подоконнике стояла ее саррацения. Рот заморского растения был полон окурков, а шею в одном месте насквозь прожег бычок. Шурочка схватила измученное растение и хотела бежать без оглядки.
Но путь из квартиры ей преградил здоровенный мужик. Скошенный лоб, нависающие лохматые брови, обветренный маленький рот с заедой в правом углу.
– Думала нас обнести?
Он надвигался. Она пятилась, прижимая к груди саррацению. Он пузом втолкнул ее обратно в большую комнату. Когда этот медведь припер ее к роялю, Шурочка потеряла от страха самообладание. Случилось ужасное: она написала в трусы. Совсем немного! Почти сразу спохватилась, зажалась. Но одежда внизу успела пропитаться, унизительно отвисла, моментально стала холодной, и даже одна крупная капля оглушительно стукнулась об пол.
Медведь отшвырнул саррацению. Горшок шмякнулся, раскололся. Сухой ком земли, опутанный корнями, даже не развалился. Растение обессиленно растянулось на полу. Из него выпали окурки.
Медведь хватанул лапой, и все крючки на Шурочкиной шубке разом отскочили. Он навалился, смрадно дыша, лапая. Тут ей в голову пришел план спасения. Вряд ли гениальный, но раздумывать было некогда, поэтому она сразу привела его в действие. Бурно выпустила медведю на сапоги мочу – все, что оставалось еще внутри.
Мужик заорал, влепил по щеке. Шурочка отлетела к саррацении, больно стукнулась локтем. Он занес над ней уже мокрый сапог, чтобы ударить в живот, когда оба услышали:
– Эй.
Знакомый голос.
– Оставь ее мне.