Ему передалось ее неистовство, он начал с восторгом ее целовать куда придется. Он был, конечно, гораздо сильнее, и пока она визжала и лупила его ладонями по спине, заметила проблески наслаждения от того, что бьется под ним как бабочка и не может вырваться, а он продолжает накатывать как море. Шурочка стала ловить эти волны, двигаться в такт отвращению и страху все старательнее и старательнее. Внезапно ярость взорвалась где-то внизу и прокатилась по всему телу, вылетела слезами, пузырями, диким воем отчаяния. Взрыв был такой силы, что Григорий Павлович вытянулся в струну в ответ, и ей показалось, будто кто-то третий промелькнул в тот момент между ними, но любимый принялся баюкать ее, и она спряталась в его объятиях от всего мира.
Шурочка чувствовала себя расклеванным воронами воздушным шаром, который со свистом несется в пропасть навстречу собственному распаду. Она полностью была разрушена, потому что стала теперь одним целым со своим возлюбленным. Ничего хуже случиться уже не могло, а значит, она спасена. Григорий Павлович все-таки ее спас.
– Я люблю тебя, – выдохнула она.
– Я всегда это знал, – отозвался он.
Она хлопнула его рукой по плечу, оба расхохотались. Безысходность все еще пульсировала в ней, но уже отступала, отступала, постепенно заменяясь ощущением звенящей чистоты, спокойствия, уюта и внутреннего света. Так вот зачем все это было, подумала Шурочка, свернулась калачиком рядом с Григорием Павловичем, закрыла глаза и провалилась в блаженное ничто.
Ия решила обойти владения. Свет был тусклый, серый, сумеречный. Она прогулялась вдоль каменистого берега, покормила чаек. Сварила кофе и выпила с видом на великое озеро. Завалилась с книгой в кровать. Но читать снова было неохота. «Чего же мне на самом деле хочется?» – задумалась она.
Она попыталась заглянуть в себя и часто-часто заморгала. Шлепнула рукой по одеялу и вдруг забилась в постели что было сил, завыла, зарыдала в полный голос. Каким счастьем оказалось жалеть себя и ничуть этого не стыдиться. По крайней мере, здесь, между пространством и временем, где она была Душой, ожидающей нового воплощения, она смогла позволить себе быть откровенной с самой собой.
Почему она всегда боялась признаться себе, как сильно любила Учителя? Потому что полностью открывать сердце для любви очень больно – для этого необходимо заглянуть прямо в глаза главному своему страху. Для Ии, как и для ее прошлого воплощения Николая Васильевича, а значит, и для будущих реинкарнаций, – самой сильной боязнью было оказаться в состоянии бесполезном, беспомощном, бессильном. Но именно это и требовалось в ее случае, чтобы познать любовь во всей полноте. Ради того, чтобы выучить данный урок, она снова и снова встречалась с Учителем – и в разных жизнях, и между ними. Учитель был всего лишь такой же Душой, как она сама – может, лишь чуть более осознанной.
Но уровень развития не был важен: учителем на жизненном пути мог стать любой человек, который вызывал хоть какие-то эмоции. Учась любить других, даже самых неприятных, Души учатся любить себя. Иными словами, верить в себя, собственное гармоничное устройство. Другого пути к целостности нет. Потому Учитель и сказал, что других не существует. Ия все еще не умела любить себя в беспомощном состоянии, но она, по крайней мере, поняла, что именно это от нее и требуется, – и уже хотела поскорее попробовать снова пройти сложный урок.
– Хочу любить тебя и не скрывать этого! – отвратительным захлебывающимся голосом завопила Ия. – Хочу кричать, что ты мне нужен, и не бояться отпугнуть. Ты нужен мне, слышишь? Я согласна любить так, как ты учишь! Я разрешаю тебе увидеть меня в самом никчемном виде. Согласна попасть в самое отчаянное положение, только чтобы принять твою помощь. Хочу, чтобы ты кормил меня, когда я буду голодна. Лечил меня, если я заболею. Хочу стать с тобой одним целым. Я готова, Учитель! Ты слышишь меня? Дай какой-нибудь знак.
Ия замолчала и осмотрелась. Мир вокруг замер, боясь шелохнуться. Она вздохнула, вытерла слезы и стала поправлять постель.
И тут что-то хрустнуло. Она взглянула наверх – по стеклу пробежала трещина. Потом еще одна. Сейчас же задрожал весь маяк. С восторгом и ужасом Ия приготовилась наблюдать, как рушится ее дом.
Глава 10
В вагоне было душно, людно, шумно, жарко. Пахло шерстяной одеждой и кислым, свежим человеческим потом. Шурочка плюхнулась на сиденье и приложила руки к ледяному с мороза лицу. Щеки не почувствовали прикосновения. Несмотря на спешные обстоятельства их отъезда, даже бегства, из Петрограда, а также полную неизвестность впереди, она была счастлива. Прямо как тогда в Ярославле – после первого поцелуя с антрепренером.
С ней были родные люди – Григорий Павлович, Тамара Аркадьевна, Аристарх. Калерия на вокзал не явилась, а Шурочка умышленно не интересовалась причиной ее отсутствия. Казалось, стоит произнести это странное имя вслух, как запыхавшаяся кокотка все-таки ворвется и опять наведет на всех морок громким грудным голосом. Шурочка втайне надеялась, что она не придет совсем. Не отпустили из больницы – ну и хорошо, чем бы она там ни болела.
Шурочка прищурилась и на несколько мгновений даже смогла забыть о причине и направлении их поездки. Будто отбывала с мужем и родителями в удивительное путешествие по Европе.
Пронзительный гудок оповестил, что поезд вот-вот тронется. В два раза энергичнее засуетились провожающие.
– Ну ладно, давайте прощаться, – сказал Григорий Павлович, похлопав себя по карманам.
– С кем же это прощаться? С Петербургом? – засмеялась Шурочка и оглянулась на Тамару Аркадьевну с Аристархом.
Те даже не улыбнулись в ответ. Наоборот, склонив головы друг к другу, посмотрели на нее с эгоистичным состраданием влюбленных. Тогда Шурочка все-все поняла, хотя верить в такую чушь не собиралась до последнего. Топнула ногой, замотала головой, звуки застряли в глотке. Григорий Павлович приобнял ее и отвел в сторону.
– Ты не можешь вот так бросить меня одну после всего, что было вчера. Ты теперь мой муж!
– Аристарх и Тамара о тебе позаботятся, все будет в порядке.
– Когда ты приедешь?
– Лучше не жди меня, Шурочка.
– Серьезно? Ты меня бросаешь? Кто же меня теперь замуж такую возьмет – ты хотя бы об этом подумал? Ты меня вообще хоть сколько-нибудь любил? А когда я лечила тебя сальварсаном?
– Господи, Шурочка. Тебе сколько лет? Двадцать три? В твоем возрасте уже скорее стыдно быть девушкой, чем не быть ею. Да и никому уже давно нет до этого дела. Это старомодно. Но да, я тебя, конечно, любил – минут двадцать вчера, если ты забыла. Надеюсь, после моих слов тебе будет проще меня отпустить. Плюнь в меня, если хочешь.
Григорий Павлович умоляюще подставил ей лицо для плевка. Вместо этого она прижалась щекой, стала гладить шею, мелко-мелко целовать в губы.
– А вот я тебя даже, как Грушенька у Достоевского, ни одной самой маленькой минуточки в своей жизни не любила! Ты же столько лет меня добивался. Плел интриги, наступал, отступал. Вот наконец я сдалась и отдала тебе то, что ты так хотел. То, что жена всегда отдает мужу. Вот, бери это снова, бери хоть здесь, бери сколько хочешь.
Он отстранил ее:
– Шурочка, нет, ты неправильно поняла. Ты вчера побывала в беде, я просто тебя утешил. Буду откровенен. Моего чувства к тебе я определить не умею. Но думаю, к тому, что ты сама и раньше видела в моем к тебе отношении, со вчерашнего дня не прибавилось. Было бы странно, если бы я сказал, что люблю тебя. Я до сих пор, кажется, никого еще не любил, а потому мне трудно точно определить это чувство. Ты притягиваешь меня к себе как женщина, но ведь этого недостаточно, чтобы быть счастливым. Я энтузиаст, сентименталист, ты это знаешь, и, возможно, представляю любовь слишком преувеличенной. Силой, которая овладевает человеком целиком, до мозга костей. Так должно быть, по-моему.
– Что за дурь! Ты ничтожный Гришка-приказчик! – Шурочка зарычала, вцепилась в полу его шубы. – Потерпел крах со своей дурацкой системой. Методы твои не работают – Матюша тому пример! Вот и хочешь сбагрить всю труппу с глаз долой, чтобы мы не напоминали тебе о твоем провале.
Поезд снова дал гудок.
– Да, Шурочка, так и есть, – вздохнул Григорий Павлович. – Отпусти меня, я должен успеть выйти.
– Ты просто не умеешь любить. Даже я лучше чувствую людей, чем ты. Ты вообще не знаешь, что такое настоящая близость. Ты предатель Родины, трус, спрятался за спинами бедных солдат. Даже я не отвернулась от войны, ковырялась в рвотине и гное. А ты белоручка, франт, пустая душонка! А я все равно упаду на колени перед тобой. – И она бухнулась на пол, не выпуская из рук его одежды.
– Шурочка, встань, мы не на сцене! Хорошо, я скажу тебе правду. Я остаюсь с Калерией. У нее сифилис, и это я ее заразил. Она очень больна, не переживет дороги, иначе мы поехали бы с вами. Мы с ней были вместе все эти годы, это видела вся труппа, я был уверен, что и ты тоже. Не думаю, что люблю ее. Не думаю, что женюсь, если тебе это интересно. Но из всех женщин, каких я встречал, она действует на меня самым отчетливым, сильным образом.
Шурочка подняла на него глаза, полные слез. Пальцы ее разжались. Григорий Павлович выдернул край шубы и поспешил к выходу. Она опомнилась и, расталкивая пассажиров, полезла за ним.
– Но как ты мог выбрать ее? Чем она лучше меня? Вульгарная, поверхностная, развращенная!
Григорий Павлович шагнул на перрон. Шурочка хотела последовать за ним, но он преградил ей путь.
– Мы с ней два сапога пара, поломанные оба. – Он горько улыбнулся. – Она не хочет больше детей, я не могу. Тебе нужен нормальный муж, Шурочка, а не я.
Она рвалась на перрон, но подоспевшие Аристарх и Тамара Аркадьевна держали за обе руки. Поезд тронулся.
– Ну хочешь, я тоже буду развратной? Хочешь, вообще перестану есть и стану тощей, как она? – билась в рыданиях Шурочка, по щекам размазались сопли и слюна.
Растрепанный, измученный Григорий Павлович все быстрее удалялся. Потом наконец изошел на точку.