Прошло несчитанное количество дней, в течение которых Шурочка все ехала и ехала в поезде на Восток. Она почти не ела и почти не замечала зловещего, опасного усиления людской вони. Во рту сделался привычным привкус слез, а лицо опухло и стало противно мягким, как после мороза. Сутками сидела она на одном и том же месте, уставившись в окно. Сквозь мыльные щелки заплаканных глаз еле видела, стоит их вагон или едет, сменяются пейзажи или повторяются одни и те же занесенные снегом избы.
Шурочка смотрела внутрь себя и видела гигантскую дыру, которая зияла между тем, что было и что могло бы быть в ее жизни. На самом краю огромного пролома держался еще остов замка, будто после землетрясения или взрыва, а может, просто кукольный домик с отъятой четвертой стеной. Там было совсем пусто – ни души. Только потревоженный скарб. Еще недавно здесь жила Шурочка вместе с Григорием Павловичем, но теперь крепость рассыпалась, разрушалась, сползала в пропасть прямо на глазах. Она наблюдала за этим и не могла понять одного: почему так больно физически – на ладонь ниже ключицы, если замок находится всего лишь в воображении?
Шурочка в мгновение ока превратилась из известной в узких кругах столичной актрисы и возлюбленной антрепренера-экспериментатора в полную неудачницу. Она ошиблась абсолютно во всем. Она подставила сама себя и заслуживала самой жестокой порки. Она доказала готовность к любым унижениям, лишь бы в подлости своей избежать возмездия. Но наказана она все-таки будет. Уж за это она ручается и обещание на сей раз сдержит.
Весь мир, казалось, ощерился на Шурочку тысячами кинжалов. Куда бы она ни попыталась обратить устремления и надежды, они кололи ее в глаза, грудь и живот. Все тропинки и подвесные мосты, которые она проложила в будущее, трескались и обваливались. Ощущала она это так, словно лопалось ее собственное тело. Раньше она почти все время жила мыслями в дне завтрашнем и не замечала за собой этой привычки. Но стоило ей в нынешних обстоятельствах сделать туда хоть шаг, как в нее летели камни.
Постоянно на нее и правда что-то падало – не только в воображении. Валились то чемоданы с полок, то тюки с одеждой, то люди. Но Шурочка не закрывала даже головы руками – так ей и надо, заслужила.
Попутчики сперва смотрели косо на рыдающую девушку. Потом пялились, не стесняясь, и с явным осуждением. Но через некоторое время перестали обращать внимание. У них хватало и своих хлопот в переполненном голодном поезде, который стоял на перегонах часами, а то и сутками и на каждой станции продолжал втискивать в себя все новых и новых пассажиров. Весь вагон был в курсе, что Шурочку обесчестил и бросил какой-то артист. Сама виновата, нечего ноги раздвигать. И хотя любовными отношениями до брака в конце 1917 года уже трудно было кого-то удивить, звучали такие пересуды все равно грозно.
Шурочке до этих разговоров дела было мало. Смущали они разве Тамару Аркадьевну. Но та самоотверженно поила бедную девочку водой, пыталась накормить и утешить.
– Не за того ты человека принимала нашего Гришку. Он хороший антрепренер, но не гениальный. Да и вся его система – так, пшик, пыль в глаза. Уж никак не Станиславский. Он гораздо мельче, милая, чем ты его себе придумала, – причитала она.
– Моя любовь настоящая! – ревела Шурочка в ответ так громко, что Тамара Аркадьевна решила бросить попытки и не смущать соседей.
Поплачет и успокоится. Тем более появились хлопоты куда серьезнее Шурочкиного горя. В поезде разразилась эпидемия сыпного тифа. После Октябрьской революции миллионы дезертиров и дембелей ринулись с фронта по домам, железными дорогами разнося заразу по всей стране. Система здравоохранения при большевиках рухнула, а вокзалы превратились в самых массовых поставщиков больных.
Когда Тамара Аркадьевна, всегда маниакально боявшаяся малейшего сквозняка или пореза, впервые увидела на каком-то перроне гору окоченелых трупов, вынесенных ночью из соседнего вагона, она, к удивлению Аристарха, не стала впадать в истерику. Вместо этого решила действовать. Благодаря работе сестрой милосердия она знала, что источник заражения – обычные платяные вши. Солдаты тащили их в изобилии на себе из окопов. Но страшен был не сам укус, а именно расчес – когда экскременты насекомого попадали в ранку на коже.
Так люди перестали быть для Тамары Аркадьевны людьми. Они превратились в безмозглые шатающиеся кегли, которые в любую минуту могли на нее повалиться. Расслабиться больше было нельзя ни на секунду – даже во сне, даже в загаженном туалете. Каждое прикосновение к человеку, его одежде или вещи могло стоить жизни. Причем перед смертью больной подвергался всем мыслимым мучениям, а после – унизительному забвению на безызвестной станции.
Тамара Аркадьевна взяла себя в руки и не уподоблялась безответственной, не желавшей ничего замечать плаксе. Она провела инструктаж для Аристарха – запретила ему чесаться самому и велела неустанно следить за Шурочкой. Стоило к их купе приблизиться нечистоплотным людям, особенно в военной форме, как, в надежде отпугнуть их, она поднимала вой словно умалишенная. Однако сумасшедшая старуха мало кого могла испугать – к ним продолжали набиваться. Тем не менее Тамара Аркадьевна взяла за правило каждое утро и вечер бесстыдно осматривать себя, Аристарха и Шурочку с макушки до пяток на предмет вшей при любом скоплении народа.
Первым заболел Аристарх. В поезде было трудно раздобыть любую пищу, а уж тем более вегетарианскую. Он стал рассеянным, бдительность его ослабла, и, видимо, какой-то укус все-таки оказался расчесан. Сперва он скрывал недомогание от Тамары Аркадьевны. Не мог же он ей признаться, что у него расстроилось пищеварение. Да и связывал он это, скорее, с недоеданием. Тем же оправдывал и головную боль. Аристарх заподозрил у себя сыпной тиф, только когда его вырвало. Мышцы к тому моменту ломило уже несколько дней, как при невысокой температуре.
Но даже тогда он ничего не сказал возлюбленной. Зато как-то утром Тамара Аркадьевна проснулась и не обнаружила Аристарха рядом с собой. Сперва подумала, что он в отхожем месте, и, дожидаясь его, решила пока провести традиционную процедуру по отлавливанию вшей из одежды. Она увлеклась и не заметила, как прошел час. Аристарх так и не вернулся.
Тамара Аркадьевна отправилась на его поиски. Она сходила к туалету, обошла свой вагон, опросила всех знакомых пассажиров. Никому не было дела до старика, похожего на водяного. Никто его не видел. Тогда Тамара Аркадьевна решилась на отчаянный шаг: она отправилась в соседний вагон. Тот, что называли тифозным. Туда уходили больные, чтобы не подвергать здоровых родственников опасности.
Среди стонущих смрадных тел она довольно быстро заметила родную бороду Аристарха. Заткнув нос двумя пальцами, ступила на территорию чистой опасности. Осторожно пробираясь к жениху, старалась не касаться ни людей, ни вещей. Когда почти уже достигла цели, вагон качнулся, она не удержалась на ногах и, ахнув, присела на какие-то обмотки. Под ней застонал человек. Тамара Аркадьевна вскочила как ужаленная и одним прыжком добралась до своего старика.
Тело того странно выгибалось – его, видимо, сильно ломало. Жесткие серые-голубые волосы вокруг рта слиплись от рвоты. Лицо опухло и покраснело. Тамара Аркадьевна поколебалась секунду и положила руку ему на лоб – кожа была сухой и раскаленной, как песок в июле. Аристарх приоткрыл глаза и что-то забормотал. Слабым движением оттолкнул ее.
Тамара Аркадьевна поднялась и ушла. Она тряхнула Шурочку за плечи, чтобы та наконец очнулась. Коротко изложила ситуацию. Велела сидеть на месте и сторожить вещи. Сама раздобыла миску, наполнила холодной водой и вернулась в тифозный вагон. Оторвала тряпку от подола и вытерла рвоту с бороды Аристарха. Положила влажную холодную ткань на лоб. Как только ему стало чуть лучше, он принялся ее отчитывать и поучать. Ругал за то, что она совершенно не слушается, а должна держаться подальше от зараженных и от него самого. В ответ она лишь заново смочила тряпку для лба.
Аристарх сомкнул веки. Тамара Аркадьевна знала, что он не покорился, а собирался с силами, чтобы предпринять новую попытку от нее избавиться. Но она была готова к любой атаке.
Когда Аристарх вновь открыл глаза, в них блеснула та самая дикость, которая предваряла все его внезапные бесконтрольные вспышки гнева. Вроде той, какую наблюдала Шурочка в самый первый день их знакомства в вегетарианском кафе – перед тем как он ударил Григория Павловича. Шурочка не рассказывала Тамаре Аркадьевне о том случае, но то было и не обязательно. Аристарх взрывался редко, но все же иногда это случалось, в ярости своей был он могуч и беспощаден ко всем, кто попадался под руку. Особенно к себе.
Тамара Аркадьевна тоже пару раз становилась свидетелем таких событий и, наученная горьким опытом своего раннего замужества, всегда ретировалась в самом их начале. Она старалась не думать о том, что успела увидеть, но долго еще после подобных моментов ее преследовала непонятная тревога. Впрочем, когда они сблизились, вспышки гнева совершенно прекратились, и Тамаре Аркадьевне удалось полностью стереть их из собственной памяти. Теперь же все, что она так долго и старательно вытесняла из сознания, разом обрушилось в него обратно. Она даже дернулась всем телом в инстинктивном порыве убежать. Но все-таки уговорила себя остаться. Ведь Аристарх был слишком слаб и не смог бы причинить ей физического вреда. Он был способен лишь на то, чтобы злословить. Уж это она сможет стерпеть. Ведь он нуждался в ней.
– Уходи, дура, не с тем человеком ты спуталась, – сказал он и шлепнул рукой по миске.
Вода разлилась. Сердце Тамары Аркадьевны глухо застучало под самыми гландами. Оно заглушило звуки и дребезжащей еще посудины, и человеческих стонов, и бегущего по шпалам поезда. Не думала она, что внутри ее что-то может стать более громким, чем внешний мир. Она принялась дышать глубоко и равномерно. Тамара Аркадьевна старалась не смотреть Аристарху в глаза. Уставилась куда-то на краешек бороды. Но с места не тронулась. Она много лет не верила в Бога, надеялась в жизни только на себя. Теперь же поймала себя на том, что повторяет немо, обращаясь неизвестно к кому: «Пожалуйста, пожалуйста, помоги ему, помоги сейчас, а потом бери у меня что хочешь, пожалуйста».