Тогда-то на нее и обрушилась лавина отборного мата, на котором Аристарх искусно изложил ей свою судьбу. Все, что он так тщательно годами от нее скрывал, чтобы не отпугнуть последнее в жизни счастье. Никогда раньше он не позволял себе при ней ни единого бранного слова.
Спустя некоторое время всклокоченная, ошалевшая, землистая Тамара Аркадьевна удрала из тифозного вагона, ворвалась в свое купе и больно вцепилась в Шурочкину руку. Захлебываясь, стала она рассказывать. Никогда Шурочке не забыть услышанного, ведь только оно и смогло вывести ее из многодневного оцепенения. Правда, при каждом новом воспоминании об истории Аристарха эмоции, которыми приправила ее тогда Тамара Аркадьевна, потускнели. Кроме того, не было у нее столь же сильного панического страха перед бывшими заключенными, как у старшей подруги. Так или иначе, на памяти в итоге сохранились лишь сухие факты. Были они таковы.
35 лет назад Аристарх благодаря неимоверным усилиям родителей-крестьян смог стать студентом. Но на первом же курсе, не успев даже обтесаться, загорелся идеями народовольцев и вступил в террористическую группу. Помогал готовить покушение на одного жандармского полковника, но его арестовали, судили и сослали в Сибирь – на Карийскую каторгу. Сначала условия для политических там были сносными. Потом начальство сменилось, режим ужесточился, и они с собратьями решились на протест – массовое самоубийство. Полтора десятка человек приняли в больших дозах как яд раздобытый где-то опий. Но тот оказался просроченным, и скончались только двое.
После Карийской трагедии всех политических заключенных той каторги распределили по разным тюрьмам. Аристарха отправили на вольное поселение в город Каркаралинск в Степном краю. По официальной формулировке – за примерное поведение. В том маленьком казахском городе Аристарх хоть и находился под гласным надзором полиции, но жил в отдельном домике, устроился на работу к купцу, записался в библиотеку. Там он познакомился с трудами Льва Толстого и глубоко раскаялся в том, что из-за несдержанного нрава дважды покушался на жизнь – сначала другого человека, потом свою собственную. Так Аристарх стал толстовцем и решил посвятить остаток дней искуплению грехов и усмирению бурного своего характера за счет различного рода воздержаний – от мясной пищи, женщин, любого насилия, табака, алкоголя. В 1905 году он освободился по амнистии и вернулся в Петербург.
– Он заявил, что я стойкость его духа угнетаю. Прогнал меня. Вся стая нас с тобой предала, – рыдая, закончила Тамара Аркадьевна и звучно высморкалась в Шурочкин платок.
Пока Шурочка искала утешительные слова, Тамара Аркадьевна забормотала себе под нос еле слышно, обращаясь больше к себе, чем к собеседнице, теребя в пальцах платок:
– Все скажут, держись подальше, старуха, ты уже хватила от одного сидельца, едва жива осталась. А этот каторжник, тифозный, взбалмошный. Но я-то знаю, он это все нарочно, чтобы меня отогнать, не заразить.
Вдруг она вскочила и побежала, мелко переставляя ноги в валенках. Шурочка бросилась за ней.
Когда они ворвались в тифозный вагон, в нос Шурочку стукнул мерзейший запах гнили. Ее замутило, она еле сдержалась. Перепрыгивая через корчащиеся тела, Тамара Аркадьевна поспешила вперед и склонилась над какими-то грязными тряпками. Шурочка не сразу разглядела в них личико Аристарха – оно уменьшилось в размерах, хотя и опухло как у пьяницы. Тамара Аркадьевна гладила это личико и приговаривала:
– Никуда я от тебя не уйду. Ярость твоя – самое благородное, что в тебе есть. Я, может, за нее тебя и полюбила. Должен же кто-то любить человека, и когда он грустный, и даже когда злой.
Шурочка увидела, как из глаза Аристарха выкатилась слезинка, а сухие обкусанные синие губы напряглись – так он улыбался.
Его лихорадило еще две недели. За ушами, на шее, груди и животе появилась сыпь. Временами он начинал бредить или вести себя заторможенно. Порой у него пропадал слух и нарушалась речь. Но Тамара Аркадьевна ухаживала за ним неустанно, отвоевывала его у смерти каждую минуту. Даже ночевала подле него, наплевав на все предосторожности. Шурочка пришла в себя и больше не рыдала. Она заставляла есть саму Тамару Аркадьевну, подменяла ее, когда та совсем валилась с ног. Но надолго в тифозный вагон пожилая женщина ее не допускала. «Это моя война», – заявила она.
Аристарх в основном бредил, но однажды, когда с ним сидела Шурочка, опомнился и отчетливо сказал: «Почитай отца твоего и мать. Пусть не гордыня будет в тебе, а смирение перед ними». Она почувствовала себя от этих слов ужасно одинокой. Шурочка не знала, что с ее отцом, почему-то ей казалось, что он умер, присоединился к маме и брату где-то на небесах, а у нее на всем белом свете не осталось никого. Может, Аристарх в бреду считал себя ее отцом? Может, он готовился умереть и завещал Шурочке слушаться Тамару Аркадьевну?
Наконец наступил день, когда температура Аристарха пришла в норму. Он был полностью обессилен, но смог пососать дольку яблока. Улыбался и медленно, но осмысленно отвечал Тамаре Аркадьевне на ее болтовню. Та была счастлива.
На следующий день он умер. Тамара Аркадьевна проснулась еще до рассвета от того, что ей стало холодно. Она потрогала лоб Аристарха, прислушалась к его дыханию, попыталась нащупать пульс. Потом закрыла ему глаза и, ничего не видя, медленно побрела в свое купе.
– Да, как-то не заладилось. Не задерживаются у нас с вами мужчины, – сказала Шурочка, обняв седую голову Тамары Аркадьевны.
Ближе к 8 утра всех новопреставленных сложили в тамбуре. Аристарх оказался на самом верху этой кучи. Поезд подъезжал к Новониколаевску, и трупы планировали выгрузить на станции. Однако на мосту через Обь вагон подскочил на стыке, сильно качнулся, сломанные двери приоткрылись, и тело Аристарха выскользнуло. Оно глухо хрястнулось о металлические перекрытия, перекувырнулось в полете, разбрызгивая кашеобразные бурые комья, и шлепнулось на лед. Пошла трещина, голову потянуло в образовавшуюся лунку, за ней скользнуло все тело. Не прошло и двух минут, как холодная река заглотила труп целиком. Водяной вернулся в свою стихию.
Шурочка и Тамара Аркадьевна собирались хлопотать о похоронах Аристарха, но не смогли его найти, да так никогда и не узнали, куда он делся – никому не было дела до мертвых. Остервенелые, грязные, оглушенные потерями, вышли они с тюками на станции Новониколаевск I-Пассажирский, а тифозный поезд пошел дальше.
После смерти Аристарха Тамара Аркадьевна превратилась в ходящую, говорящую и почти безмозглую куклу. Шурочка же, напротив, развела шумную, динамичную, в основном бессмысленную деятельность. Она таскала за собой Тамару Аркадьевну по всему Новониколаевску, осматривала одну за другой одинаковые комнаты, рядилась с арендаторами, почему-то никак не соглашалась снять ни одну из них. Когда мучительный выбор все-таки был сделан, она долго рылась в вещах Аристарха. Потом ходила по улицам, пыталась что-то из них продать. Торговалась с блестящими глазами, хотя деньги у них – спасибо Григорию Павловичу – пока водились: и керенки, и царские. Шурочка кружила вокруг вокзала, уворачивалась от сомнительных личностей, ругалась с кем-то в кассе, пополняла запасы провизии.
Результатом всей этой суеты явилось то, что всего через два дня они снова оказались в дороге. В поезде, очень похожем на тот, из которого выгрузились совсем недавно. Людей в вагоне, правда, стало гораздо меньше, в купе они и вовсе сидели одни. Теперь можно было отдохнуть от толпы, постоянного пребывания на виду. Перевести дух.
– Что это? – обомлела Тамара Аркадьевна, проснувшись очередным утром в поезде и уставившись на мелькающие за окном заснеженные сосны.
– Алтайская железная дорога. Новая совсем. Открыли два года назад, – отозвалась Шурочка, та– кая довольная, будто лично уложила все рельсы и шпалы.
Тамара Аркадьевна замолчала с выражением лица, будто теперь, после многих дней горестного онемения, она наконец-то готова сказать нечто очень важное. Открыла рот, набрала воздуха – и ее вырвало прямо на столик. Увидев остатки вчерашних куриных котлет, Шурочка не удержалась и сделала то же самое. Женщины в ужасе уставились друг на друга. Ни одна не произнесла вслух, что у Аристарха точно так же начинался тиф. Но подумали об этом обе.
Весь оставшийся путь до Семипалатинска их обеих продолжало тошнить. К моменту прибытия у Тамары Аркадьевны поднялась уже и температура. Конечным пунктом путешествия был уездный город Каркаралинск, а в нем – домик Аристарха, где он прожил 15 лет на вольном поселении. Но рисковать жизнью в глуши совершенно не хотелось, и Шурочка радовалась, по крайней мере, тому, что болезнь застала их в довольно крупном и людном Семипалатинске. Первым делом она решила разыскать врача, а потом снять комнату.
У выхода со станции извозчики наперебой выкрикивали непонятные восточные слова. Очевидно, названия населенных пунктов. Один из них произнес «Каркаралы», и Шурочка отвела его в сторону: договориться о будущей поездке, а заодно спросить, где в Семипалатинске искать доктора и жилье.
Она опомнилась уже в кибитке посреди степи. Раскаленная голова Тамары Аркадьевны подскакивала на ее плече. Извозчик убедил Шурочку, что ехать нужно немедленно, что другого транспорта в Каркаралинск не будет теперь до конца зимы. Он обещал ей на месте великолепного врача. Уверял, что в Семипалатинске двум женщинам с признаками тифа, да еще и без мужского сопровождения, никто бы жилья не сдал.
Тогда, на станции, сесть в кибитку и тронуться в Каркаралинск казалось ей лучшим решением в жизни. Теперь она не верила ни единому слову извозчика-гипнотизера, но сопротивляться было уже поздно: еще разозлится, ограбит да бросит их посреди нигде. Промелькнула мысль, что в другое время и при других обстоятельствах великий и ужасный Григорий Павлович непременно оценил бы дар убеждения этого человека, заставил бы его бросить казахские просторы и наняться к ним в труппу – рекламировать спектакли. Такого специалиста им когда-то очень не хватало.