Шурочка настороженно огляделась. Скатерти, подбитые кружевом, начищенные до блеска медные сковородки на фоне темно-синих стен, приглушенный гул голосов – все вмиг превратилось из уютно-незаметных элементов интерьера в тревожные декорации. Борода водяного зашевелилась на белоснежном фартуке:
– Я про меню. Детали в описаниях блюд ее благородию должны помочь с выбором.
Григорий Павлович расхохотался, вытащил из кармана шелковый платок и промокнул уголки глаз и кончики усов:
– Я просто вас дразню, Александра Николаевна. Ну почему вы такая серьезная? Не обижайтесь, ради бога.
– Не благородию, а высокородию, любезно попрошу, – поправила Шурочка.
– Извиняюсь, ваше высокородие. Прислать вам колдунов? Хотите?
Шурочка начала снимать перчатки, но опомнилась.
– Ничего не понимаю, – растерялась она.
– Колдуны! Мучное кушанье с кислой квашеной капустой и грибами. Третьим номером вот здесь, ваше высокородие. – Аристарх подчеркнул блюдо в меню ногтем с темно-синим пятном в виде луны.
– Давайте мне колдунов, – сказал Григорий Павлович. – А вам, Александра Николаевна, понравится брюква под швейцарским сыром.
– Хорошо, пускай будет что угодно. Все равно я такое не ем. Давайте уже к цели нашей встречи.
Григорий Павлович молча пожал плечами и взглядом указал Шурочке на Аристарха. Тот, натужно сопя, делал пометки в блокноте. Из его ноздрей на бороду выдувались пузыри – большие и малые. При каждом новом вдохе они не лопались, а прятались обратно в широкий нос, испещренный фиолетовыми звездочками. Пахло от Аристарха чистотой.
Шурочка украдкой глянула на часы – оставалось всего полчаса до конца встречи, а к делу они до сих пор не перешли. Она выразительно посмотрела на официанта, но тот не обратил внимания. Тогда она демонстративно откашлялась – опять никакого эффекта. Аристарх еще не меньше двух минут тщательно, по всей процедуре и при полном молчании господ, записывал их заказ и только потом наконец ушел.
– Вы сказали, высокородие? Значит, батюшка ваш – статский советник? Вам повезло, что он широких взглядов, – сказал Григорий Павлович, будто и не помня, на чем они остановились.
– С чего вы взяли?
– А разве можно назвать наши с вами профессии уважаемыми? Не так давно актеров даже на кладбище под крестом не хоронили, только за оградой. Мой отец жуть как бесился из-за моего увлечения театром. Он, кстати, почил в прошлом году.
– Соболезную, Григорий Павлович.
– Поверьте, не стоит.
Он отвернулся и уставился в окно, будто ждал кого-то. Но взгляд был расфокусирован – Григорий Павлович смотрел внутрь себя, а не наружу.
– Отец меня звал Гришкой-приказчиком. Мол, антрепренер – слово заморское, жеманное. А на деле я простой организатор. Это он так считал. Арендовал площадку, нанял труппу – всего-то дел. Самое смешное, я и антрепренером-то всем представляюсь для простоты. Ведь что это за профессия такая – режиссер? Зачем он вообще нужен? Этого даже у нас в театрах еще толком не поняли. Обычно все по старинке решает ведущий актер труппы. Как в каменном веке. Куда уж моему папаше.
– Мой папа говорит, все артистки – позорищные женщины.
– Вот-вот. Вы меня понимаете. Мы-то с вами верим, что все скоро изменится. Профессия актрисы станет делом избранных. Режиссер будет дирижером актерских душ.
– Так вас учил Станиславский?
– Станиславский – гений, но даже он может ошибаться. Я задумал провести один эксперимент… Справедливости ради, затея была бы невозможна, если б он не разработал свою актерскую систему. Допустим, я окажусь прав, и мой эксперимент даст положительные результаты. Тогда для всех антрепренеров или режиссеров – называйте как хотите – это станет огромным шагом вперед! Я уверен, по моей методике даже среднего актера можно превратить в талант – как по волшебству. Да хоть любого прохожего! Но мои методы идут несколько вразрез с тем, что составил Станиславский. Если моя затея сработает, то его система окажется не такой важной и значительной. Актер тогда что? Правильно! Перестанет играть главную роль в процессе создания пьесы. На первый план выдвинется антрепренер. Поэтому Станиславский и назвал мою методику слишком жесткой. Нет даже. Как там он сказал… Ядовитой! Не смей, мол, Гриша, лезть извне в чужую душу своими ручонками.
Лицо Григория Павловича казалось совсем белым на фоне синей стены. Шурочка подумала, если бы в кафе не было воздуха, пустоты, то голова антрепренера слиплась бы с обоями, стала неразличима на их фоне. Также и приглушенные голоса беседующих посетителей проступали и делались слышимыми именно на контрасте с не-звуками, с тишиной.
– Моя методика пока только здесь. – Григорий Павлович постучал двумя пальцами себе по виску. – Хочу ее проверить и запатентовать. Я договорился уже с театром. Почти собрал труппу.
– Достойно уважения. Я так пока не преуспела в своей карьере…
– Я потому вам и позвонил – решил помочь, – продолжил Григорий Павлович. – Считаю, Тамара Аркадьевна была к вам несправедлива. Я вижу, вы талантливы, вы особенная, как я уже говорил. Поэтому приглашаю вас стать артисткой моей экспериментальной труппы!
Шурочкино сердце заколотилось в унисон со стаканами, которые принес на подносе трясущимися руками Аристарх. Он осторожно вытащил из-под жестяного круга одну шершавую пятерню. Но конструкция все равно зашаталась. Кисель пролился и на столик, и на его белоснежный фартук, и на дощатый пол.
Кружевные занавески и медная утварь вегетарианского кафе висели на прежних местах. Но привычный мир вокруг Шурочки неуловимо сдвинулся. Ее раздосадовало, правда, что столь торжественный момент утонул в вязком басе Аристарха. Он горько извинялся и все настаивал, что принесет новый кисель из ревеня за собственный счет, хотя никто и не думал ему возражать.
Пришел уборщик, смахнул тряпкой, смоченной в щелоке, кисель с пола и хотел уже уходить, но Аристарх его вернул. Поставил на столик два новых полных стакана, тяжело опустился на колени и заставил уборщика рассматривать доски, между которыми затекло немного ревеневого напитка. Половой тоже встал на карачки и, шепотом браня Аристарха по матери, принялся колупать ножом в щелях.
Шурочка не понимала, почему возиться тут и вонять щелоком нужно именно сейчас. Зато Григорий Павлович уже не казался таким поверхностным, как на первый взгляд – в отличие от большинства приземленных людей он-то увидел, что она особенная, талантливая. Даже усы и аметистовая булавка выглядели теперь вполне годными. Функцию свою они же выполняли: выделяли его среди других молодых мужчин обыкновенной внешности – с карими глазами и темными волосами. Шурочка задышала мельче и чаще, потому что ей вдруг нестерпимо захотелось распознать все ноты его одеколона. Низкие были особенно приятны, но их-то щелок и забивал сильнее всего. Григорий Павлович надушил усы в том числе и для Шурочки, поэтому нюхать его было вдвойне неприлично. Мысль ее позабавила. Она пошевелила упревшими в перчатках пальцами и впервые за весь обед улыбнулась.
– А вдруг вы опасный человек и мне надо вас бояться?
– А вдруг Станиславский просто мне завидует? Мой эксперимент докажет, что его система не так уж гениальна.
– Репертуар уже выбрали?
– Нашей визитной карточкой станет чеховская «Чайка». Будем ставить и другие спектакли. Но мою методику думаю отрабатывать прежде всего на «Чайке». Принесла же она славу Станиславскому. Значит, принесет и нам. Идите ко мне в труппу – попробуйте.
Шурочка отпила киселя. Он оказался горьким и слишком густым, и ей захотелось, чтобы Григорий Павлович еще раз заглянул к ней в душу, увидел там красоту и озвучил это.
– А зачем я вам нужна? Желание у меня большое, но я совсем без опыта.
– Двоих членов себе в труппу я нашел через театральное агентство Разсохиной, где вчера имел честь познакомиться и с вами. Они простого происхождения. И это естественно для актерской профессии. Но вы дворянка, человек более тонкой душевной организации, что для современной актрисы – большая редкость. По моим расчетам, на вас моя метода должна воздействовать сильнее. Хочу проверить. Предлагаю вам сразу и главную роль, и гонорар, и обучение.
Шурочка не могла поверить, что так легко и безвозмездно на нее обрушилось все, о чем мечтала. Должен быть какой-то подвох.
– Я вас не заставляю. Просто хотел помочь, – пожал плечами Григорий Павлович. – Но вы вольны отказаться и обивать пороги театров, сдавать там экзамены. Только даже если вас чудом примут куда-то без опыта и протекции агентства, вам еще годами работать сотрудницей, играть в массовке и ждать, пока возьмут в труппу. Ну а в театральное агентство Разсохиной вам теперь путь заказан. Разве наш нежный цербер Тамара Аркадьевна собирается на покой? Не думаю. Она же вам сказала, что ей всего тридцать девять.
Оба засмеялись.
– Подумайте, – продолжил он. – Вы могли бы обучиться профессии в моей труппе, а потом – с опытом и моими связями можно попробовать попасть в театры Петербурга. Словом… Буду ждать вас на вокзале послезавтра. Мы выезжаем в Екатеринодар. Я там договорился с летней сценой.
Между ними опять вырос Аристарх с брюквой под швейцарским сыром и злополучными колдунами. Он тихо насвистывал, выставляя блюда на столик.
– Да перестаньте вы свистеть! И так денег у вас нет. Хотите, чтоб у нас тоже не было? – вырвалось у Шурочки.
Официант испуганно закрыл рот большой обветренной ладонью. Миролюбиво улыбнулся, приложил палец к губам и на цыпочках отошел. Григорий Павлович неожиданно оживился и долго провожал его взглядом.
– Зачем Екатеринодар? Я думала, все будет здесь.
– Вы правы, Александра Николаевна. Только вот руководство в Александринском театре такое глупое! И почему они до сих пор не умоляют нас выступать на их сцене? Нашу-то безвестную труппу. Гастроли, провинция – все как у всех, Александра Николаевна. Я и рад бы по-другому, но так не бывает.
Шурочка отвернулась и сделала вид, будто рассматривает медную утварь. Она распахнула пошире глаза, чтобы их не щипало, и стала дышать глубже. Так и думала: не могло все сбыться слишком просто.