– Скажите, у меня тиф? Я тоже скоро умру? – спросила Шурочка, когда похоронный ритуал завершился, солнце взошло и все трое молча отдыхали на крыльце.
Баксы повернула к ней лицо, и только тогда Шурочка впервые заметила, что старуха слепа – на глазах у нее были бельма. Невидящий взгляд просветил Шурочку насквозь, как рентгеновский луч.
Ей вдруг показалось, будто она стала стеклянной и легко увидела в себе разные инородные предметы. Колючую проволоку в правом боку, чужое вареное сердце в левой лопатке, три длинных кудрявых волоса в левом бедре, бараньи котлеты в яичниках, кандалы на ногах, червяка в мозгу, гайку в переносице, старческие длинные желтые ногти на больших пальцах. Это напомнило ей тот секретный прием внутренней работы, которому ее обучила когда-то мама.
Повинуясь интуиции, Шурочка в собственном воображении стала извлекать из себя все эти предметы – каждый своим, соответствующим только ему способом. Одно всосала специальным насосом, другое вытащила плоскогубцами, третье спалила. Только с левой лопаткой вышла заминка – она никак не хотела заживать. Пришлось долго вливать в нее эликсир любви, и все равно остался заметный шрам. Еще из матки что-то лишнее не получилось удалить, но Шурочка почему-то бросила эту затею, не стала упорствовать. Тем более под конец в горле обнаружилась здоровенная кишка с гноем. Скверную жидкость она отсосала, эластичную трубку очистила и после позволила ей проявиться: та зазвучала как саксофон, наполняя горло вдохновением. Шурочка почувствовала себя полностью обновленной, даже счастливой.
– Сен ауырып тұрған жоқсың. Сенің аяғың ауыр, – устало сказала баксы.
Общение ее явно вымотало. Она трудно поднялась с крыльца, собираясь в обратный путь.
– Что? – переспросила Шурочка.
Баксы провела ладонью дугу над животом. Потом изобразила, что качает младенца и ткнула скрюченным указательным пальцем в собеседницу.
– А, вон оно что. Расплата, – равнодушно отозвалась Шурочка.
И крохотная баксы с линяющей волчицей пустилась в далекий обратный путь к лесной избушке.
Глава 11
Ия ползла на свет из-под обломков своего идеального жилища. Чем ближе она продвигалась к спасению, тем тяжелее с каждым вздохом оседала бетонная пыль в легких. Тем явственнее ощущала она раздробленные кости внутри себя. Тем чаще подводила ее координация движений. На том свете физической боли не было, чего не скажешь об этом.
Наконец она дала себе передышку, расслабилась, обмякла. Левый висок пульсировал, будто голову должно было разнести как арбуз под ногой футболиста. Осталось последнее испытание: долгий, узкий тоннель. С той стороны его уже сочился аромат преющих яблок, сушеной пижмы и августовской вечерней прохлады.
Ия уже много раз бывала в этом тоннеле и от всей души ненавидела его. Она понимала: чем спокойнее и уважительнее будет ее отношение к заключительной проверке, тем легче она проскочит. Но поделать с собой ничего не могла: боялась тесного пространства до головокружения, до дрожи, до одышки.
Страх ее не был беспочвенным. Долгий тоннель перерождения пропускал Ию лишь в одном случае из двух. В остальных он пожирал ее – медленно целую вечность сдавливал, пока не перетирал в порошок. Наверное, урок был в том, чтобы подружиться со своим телом, не проклинать его несовершенство, не ждать, что оно непременно подведет. Но Ия никогда до конца не сознавала, как можно в такой ситуации искренне отпустить желание стать духом без тела. Так или иначе, в прошлый раз тоннель она прошла. Значит, теперь опасность почти стопроцентная.
Выбора, впрочем, не оставалось. Если она хотела жить, действовать предстояло со всей яростью. Ия собрала силы, волю и злость. Она тронулась в путь головой вперед. Сперва тоннель был шире, даже не касался ее. Но потом начал хватать и гладить липкими стенками. Сердце Ии забилось сильнее, стало жарко и душно. Тело, как назло, слушалось все хуже. Застревали обычно плечи, поэтому она, как могла, старалась заворачивать их к груди.
Когда яблочный дух стал невыносимо сладким, а свет снаружи почти ослепил ее, Ия остановилась. Тоннель облепил со всех сторон, но еще пропускал. Оставалось самое сложное место. На вид оно было гораздо уже, чем тело Ии. Нужно метнуться вперед со всей силы и надеяться, что кости в плечах сломаются или хотя бы удачно выскочат из суставов. Лишь бы проскочить и не быть опять переваренной заживо.
Ия сконцентрировалась, выдохнула и рванула. Послышался хруст, в глазах потемнело, запах пижмы ударил в нос. Тоннель схватил ее и зажал в тиски. Застряла. Как обидно потерпеть неудачу у самого выхода. Ия заплакала. Дышать было больно, и от этого плакать хотелось еще сильнее.
Она долго давилась слезами, дергала ногами, пыталась выломать себе плечи – безрезультатно. Наконец затихла. Отчаялась. Сдалась. Успокоилась и приготовилась к долгому, болезненному, но, по крайней мере, не бесконечному ожиданию.
Тогда-то она и почувствовала, как по ней ша– рят добрые руки. Сразу поняла: это Учитель. Он нащупал ее тело, схватил, потащил на себя. Адская боль, потом яркий свет в глаза. Ия завопила. Он прижал ее к груди, стал целовать. Она, захлебываясь, рассказывала ему, как настрадалась из-за него – ради того, чтобы снова его увидеть. Каким подви– гом для нее стало решение снова влезть в тоннель, хотя проходит она его через раз, а прошлые два – тут она немного приукрасила – были успеш– ными.
Учитель расхохотался и зачем-то обратился к окровавленной пещере, из которой вытащил ее минуту назад.
– Бұл ұл бала, – сказал он.
– Дайте его мне, – послышался усталый женский голос.
Учитель поднял крохотную Ию на вытянутых руках. Только тогда она заметила, в какой нелепый костюм он вырядился к ней на встречу. Учитель был известным поклонником всевозможных фетишистских штучек и даже слышать ничего не желал о ситуациях, когда подобные наряды неуместны. На сей раз он облачился в сиреневый малахай с птичьими перьями, брюки и зеленую юбку. На это Ие даже сказать было нечего.
Учителю явно не хотелось расставаться с Ией, но он подчинился и положил ее на грудь к какой-то потной молодой женщине. Ия не могла поверить, что он так легко опять ее отпускает. Успела только стукнуть его крохотной ручонкой. Попала, похоже, в вислую старушечью грудь под кучей его маскарадного тряпья – Учитель поморщился. Он вообще был весь маленький и сморщенный, как старуха.
– Я назову тебя Гришей. В честь твоего папы, сынок, – устало сказала Ие Шурочка и поцеловала ее солеными губами.
Истлевшая от старости занавеска дрожала у окна. Смесь запахов пыли, старой мебели и хозяйственного мыла тревожила ноздри. За распахнутым окном, несмотря на жару, свободно носились и перекликались птицы. Внутри же зарешеченной крохотной комнаты гулко скрипел и задыхался карандаш под натиском шершавой руки партийного сотрудника Жумата Шанина.
«Александра Ник. Алексеева» вывел он и тут же смазал неловким движением свою работу. Досадливо цыкнул, и его загорелые азиатские скулы слегка подпрыгнули. Жумат был по-своему красив. Если бы только не стеклянный взгляд, в котором Шурочка прочитала, как много зверства этот молодой мужчина успел уже повидать. Она сидела неподвижно, прямо, подсунув под себя руки с грязными ногтями. Даже у товарища из органов они были почище.
– Ему почти три года. Зовут Гриша, – повторила Шурочка.
– Где отец вашего ребенка? – спросил Жумат и стал пристально наблюдать за ней желтоватыми, в красных болезненных прожилках глазами.
Очевидно, он много работал и мало спал. Шурочка приподняла бровь, взглянула на собеседника свысока:
– А как это относится к делу, Жумат Тургунбаевич? Дороги нарушены, письма не ходят. Я на него не рассчитываю. Только на вас.
– Ваши родители?
– Мать мертва. С отцом тоже нет связи.
– Есть среди ваших родственников попы или буржуи?
Шурочка удивленно поерзала на стуле, скрестила лодыжки. Стало тревожно, что партиец ловит и, судя по всему, анализирует каждое, даже самое мимолетное ее движение.
– Я родилась в семье разночинцев.
Жумат еще целую минуту пристально разглядывал Шурочку. Затем извлек из ящика стола какую-то бумагу, пробежал ее и задал следующий вопрос:
– Кем вам приходится террорист Аристарх Иванович Николаенко? Почему вы живете в доме, где он отбывал заключение?
Шурочка вытащила из-под себя руки, уперлась локтями в колени, хотела зачем-то лицо уложить на ладони, но положение оказалось неудобным. Она села как раньше.
– Уж не собираетесь ли вы на этом основании лишить моего ребенка пайка? – Шурочка вздохнула, будто воздухом захлебнулась. – Когда мы с Аристархом работали вместе, я и знать не знала, что он бывший заключенный. После революции он предложил поехать подальше от Петербурга. Сам-то до Каркаралинска даже не доехал, умер от тифа в поезде.
Жумат загородил от нее, как школьник, горсткой ладони листок и долго что-то записывал. Пока он трудился, Шурочка горько пожалела, что высказалась резко. С самого начала этого лета стояла такая засуха, что сомнений уже не осталось: урожая не будет. Пересохли даже каркаралинские колодцы, и на ее огороде, которым они с Гришей кормились последние три года, тоже все погибло. Осталась единственная надежда не умереть с голоду – жалкий паек.
– У меня есть основания полагать, что вы приехали в Степной край, чтобы пополнить ряды белогвардейской сволочи, – бесстрастно произнес Жумат.
Брови Шурочкины подлетели, лоб разрезали горизонтальные морщины.
– Жумат Тургунбаевич, помилуйте! – Она рванулась к нему, завозилась, опять села на место. – Я носила уже тогда сына. Со мной ехали двое стариков – Аристарх и еще одна актриса из нашей труппы. Ну какие из нас белогвардейцы? Да и вы ведь уже два года как прогнали отсюда Колчака.
– Актриса? Вы что, работали в театре?
Она бросила на Жумата косой взгляд и уставилась в пол. Шурочка только что отвечала ему и на более трудные вопросы, но почему-то именно теперь по-настоящему р