астерялась. Какой ответ будет правильным? Разрешается ли быть актрисой в этой новой реальности?
Подняла глаза, кротко кивнула. Жумат тут же смял бумажку со своими заметками, швырнул в мусорное ведро. Отчего-то Шурочке показалось, это хороший знак.
– Я взял вас на карандаш, Александра Николаевна. Биография у вас неблагонадежная. Но разрешение на работу я вам пока выдам. Бесплатный паек вы с сыном получать сможете. Он стандартный: 100 граммов хлеба, 2 грамма сахара, 2 грамма соли, 17 граммов мяса на взрослого. Ребенку меньше.
Шурочка вскочила и собиралась броситься ему в ноги, но он остановил ее строгим взглядом.
– Каждую неделю вы будете являться ко мне для воспитательной беседы и продлевать ваше разрешение. Возможно, продлевать.
Она улыбнулась ему самой обворожительной улыбкой, на какую только была способна.
Начиная с прошлого, 1920 года тифозных больных стало меньше. Но полностью проклятую заразу победить пока не удалось. Мечеть и церковь Каркаралинска давно уже не действовали по прямому назначению – в них устроили лазареты. Больше всего Шурочка боялась, что учтут ее военный опыт и направят туда медсестрой. Она чудом не заболела в поезде вместе с Тамарой Аркадьевной и Аристархом. Нелепо было бы заразиться теперь, после всего, через что она прошла. Но ей повезло снова: она была молодой матерью, и ее пожалели. Как будто пожалели.
Она получила наряд на работу, которая все равно вертелась вокруг тифа и оказалась даже тяжелее, чем уход за тифозными. Прожаривала одежду больных в печах-вошебойках, рубила и таскала дрова, убирала мусор и нечистоты, рыла братские могилы. Руки ее уже на третий день такого труда опять стали золотушными. Шурочку это даже повеселило: напомнило о прошлой жизни, в которой она была нежным и невинным столичным пион– чиком.
Маленького Гришу приходилось оставлять на весь день одного. Привязывать здоровенный камень себе на сердце, а самого сыночка – на длинной веревке к ножке кровати. Чтобы никуда не убежал, не забрался, не расшибся. Как он рыдал, когда Шурочка уходила рано утром! Главным Гришиным утешением стали его собственные козявки, которые он расклеивал на стене над кроватью. Они напоминали плывущие облака, в которых можно было угадывать образы и смыслы. Вот пес, вот дерево, вот горшок. Множество самых разных изображений – смотря под каким углом взглянуть, как именно прищуриться. Составление воображаемых козявочных картин могло довольно долго отвлекать его от едкого чувства ненужности миру в лице мамы. Но не на весь день, и потому приходилось много спать.
Зато вечером Гриша всегда был полон энергии. Несся к Шурочке на пестром своем поводке, обнимал. Глаза ее слипались, пока она кормила его ничтожным пайком и купала, экономя воду. Ел он будто специально очень плохо, долго. Пачкал все драгоценной этой мерзкой едой, капризничал. Словом, пытал обессиленную Шурочку медленно, изощренно. Потом, как назло, не хотел засыпать, и она терпела, сколько доставало сил, а потом цыкала, чтобы он замолчал, и под тихое нытье выключалась до рассвета.
Первая неделя была трудной, почти невыносимой. Шурочка понимала, что долго так не протянет, и держалась одним лишь ожиданием воспитательной беседы с Жуматом. Уж на этой-то встрече она сделает что угодно, лишь бы получить работу более сносную. Она уцепилась за мимолетный двойной жест партийного работника. Смял анкету – швырнул. Ведь не случайно же он это сделал сразу, как узнал, что она актриса. Не зря назначил эти еженедельные свидания. Когда-то папа говорил ей, что все актрисы – продажные женщины. Шурочка надеялась, у Жумата то же представление о ее профессии. Извини, папуля, но внуку твоему нужна живая мать. Пусть позорищная, но та, что сможет его прокормить. С рождением сына свобода в ее жизни сжалась в крохотный кулачок, и в кулачке этом не было больше права спокойно сдохнуть в братской могиле.
Партиец действительно был привлекательным мужчиной, если только не смотреть в его мертвые глаза. Наверняка он побывал на фронте – у Матюши тогда в ее квартире взгляд был очень похожий. Все это, видимо, и станет наказанием за то, что не смогла удержать любовь Григория Павловича. Наказанием для себя, местью для него – два в одном. Шурочка верила, что Гришин отец когда-нибудь обязательно узнает, на что ей пришлось пойти ради их сына. Хотя было в этом что-то неправильное, неточное. Не было уверенности, что ее страдания в принципе его тронут.
Тягучая неделя все-таки закончилась, и она снова оказалась в комнате с истлевшими занавесками. Ветер дергал их с остервенением, и большой загадкой оставалось то, как вялая их плоть умудрялась противостоять натиску и не разрушаться. Приятная мясная сладость еще напоминала о себе, хотя Шурочка прополоскала рот перед выходом. Она съела на завтрак всю дневную норму – ей нужны были силы для этой беседы. За семь дней удушливый дешевый табачный дым въелся в немногочисленные вещи в кабинете и вытеснил остальные запахи. Не поздоровавшись и не садясь, Шурочка сразу перешла к делу, пока решимость ее тоже не растаяла среди курева Жумата.
– Пусть, я не стыжусь моей любви к тебе, – словно со стороны услышала она свой хрипловатый голос. – Сокровище мое, отчаянная голова, ты хочешь безумствовать, но я не хочу, не пущу… Ты мой… ты мой… И этот лоб мой, и глаза мои, и эти прекрасные шелковистые волосы тоже мои… Ты весь мой. Ты такой талантливый, умный, лучший из всех теперешних писателей, ты единственная надежда России…
– Но откуда?.. Нет! – Жумат вскочил, облизал сухие губы.
– У тебя столько искренности, простоты, свежести, здорового юмора, – продолжала она жарко. – Ты можешь одним штрихом передать главное, что характерно для лица или пейзажа, люди у тебя как живые. О, тебя нельзя читать без восторга! Ты думаешь, это фимиам? Я льщу? Ну, посмотри мне в глаза… посмотри… Похожа я на лгунью? Вот и видишь, я одна умею ценить тебя; одна говорю тебе правду, мой милый, чудный… Поедешь? Да? Ты меня не покинешь?
Она встала перед ним на колени и осторожно убрала пальцем крошку табака с его нижней губы. Сердце ходило под ребрами ходуном. Жумат вытер рукавом выступивший на лбу пот и откинулся на стуле с видом человека, чудом спасшегося от ужасного разоблачения.
– Я все понял, – сказал он, выравнивая дыхание. – Вы играете.
– Да, из чеховской «Чайки», – улыбнулась Шурочка, поднимаясь с колен.
– Знаю откуда, – ссутулился, но тут же выпрямился он. – А вот на лгунью вы и правда похожи. Актеры – лучшие лгуны. И прошлая наша беседа вызывает у меня теперь еще больше вопросов.
– Жумат Тургунбаевич, если позволите, я думаю, что актеры, напротив, откровеннее кого бы то ни было, – медленно произнесла Шурочка и посмотрела на губы Жумата, хотя больше всего ей хотелось зажмуриться и вообще ничего не видеть. – Станиславский Константин Сергеевич говорил, что под маской персонажа актер может обнажить себя до самых интимных и пикантных душевных подробностей.
– Вы знакомы со Станиславским? – взволнованно спросил он.
– Конечно. Я, можно сказать, у него училась.
Карандаш стал ловко исполнять акробатические этюды в пальцах Жумата.
– Что ж, Александра Николаевна. Вам крупно повезло. У вас есть возможность стать наконец-то полезной советской власти, загладить, искупить, так сказать, свою биографию. Методы Станиславского могут быть мне… нам полезны в проведении допросов… воспитательных бесед. Ваша задача – доходчиво их изложить.
Шурочка почувствовала себя спокойнее. Она уселась на посетительский стул, закинула ногу на ногу.
– Для вас, Жумат, что угодно. С чего бы начать? – Она сделала значительную паузу. – Ну вот хотите про влучение и излучение? Знаете, что это?
Он сделал неопределенный жест.
– Смотрите, мы говорим с вами сейчас, передаем друг другу свои мысли на русском языке. А не кажется ли вам, что есть еще что-то между нами? Что-то другое, может, и противоположное смыслу сказанного. Как подводная река под словами.
Жумат пожал плечами. Шурочка заметила, что под загаром на его скулах проступил румянец.
– Вы чуткий человек. Из вас получился бы хороший актер. Хотите знать, что в этой подводной реке?
Она осторожно встала, приблизилась и прислонилась бедром к его столу, посмотрела сверху вниз. Кадык его дернулся.
– Плохие актеры не знают этого секрета, потому и мельтешат на сцене. Боятся просто стоять и молчать, думают, будет скукотища. Но хорошие актеры, такие как мы с вами, не просто молчат или говорят слова. Кроме словесного, между нами одновременно происходит и другой процесс. Мы взаимно ощупываем друг друга, всасываем друг из друга ток через глаза и выбрасываем его из глаз.
Шурочка перестала говорить. Жумат выглядел загипнотизированным. Только побелели костяшки его руки, вцепившейся в чашку.
– Уверена, ты чуял это и раньше, просто не формулировал. Сможешь определить, что я тебе сейчас влучаю? Чувствуешь мой ток?
Взгляды их встретились и задержались. Боковым зрением Шурочка заметила, как вибрирует воздух вокруг. Жумат первым отвел глаза, с грохотом отодвинул стул. Как пантера подскочил в два прыжка к двери и закрыл на ключ.
– Я хочу, чтобы вы кое-что узнали, – гулко дыша, произнес он. – Но это должно остаться тайной.
Шурочка уселась на его стол.
– Я полюбил… – Он сглотнул. – Полюбил театр еще до войны, в Омске. Работал там на заводе. Все деньги тратил на спектакли. У казахов ведь нет своего театра. Вы знали об этом? Только сал-сэре… ну такой кочующий балаган. Это все. И я, знаете, я, вы меня поймете, я пишу пьесу. Хочу поставить ее в Семипалатинске. Я хлопочу, чтобы меня перевели в местное партийное отделение.
Его миндалевидные глаза расширились. Он смотрел на нее как ребенок, который только что рассказал маме о своем гениальном изобретении. Шурочка медленно сползла со стола, оправила юбку, скромно присела на краешек посетительского стула. Казалось бы, такой подарок судьбы – этот балбес увлекается театром. Все куда проще, чем она думала. Но почему тогда она почувствовала себя старой, вялой, некрасивой, рожавшей уже, отработавшей свое женщиной?