После той беседы жизнь Шурочки в Каркаралинске потекла ярче и светлее. Она было смирилась уже с судьбой, но теперь будто ноги вытащила из болота. Жумат перевел ее на работу уборщицей в своем отделении. Там по-прежнему пахло пылью, зато целыми днями они обсуждали систему Станиславского и занимались пьесой партийца-драматурга «Аркалык батыр», разыгрывали ее по ролям.
После ужасного перелома в жизни маленького Гриши, когда он неожиданно оказался оторван от мамы и ухнул в беспросветное одиночество, все тоже потихоньку начало налаживаться. Шурочка по-прежнему уходила рано и возвращалась поздно, но уже не такая уставшая и злая.
Главное было в другом. По клочкам волчьей шерсти и появлению в доме пугающей куклы-мотанки Шурочка определила, что к сыну стала тайно приходить баксы. В любой другой ситуации общение ее малыша с опасным животным и сумасшедшей старухой вызвало бы у нее совсем другую реакцию. Но теперь это успокоило и придало творческих сил. Она даже позволила себе мечты о Семипалатинске, напомнившие чем-то давнее ее стремление в Александринку.
С облегчением осознав, что забота о сыне отходит на второй план, а она возвращает себе себя, Шурочка решилась открыть Жумату еще один театральный секрет – систему Григория Павловича.
– Вот ты режиссер, – не без злорадного удовольствия завела она как-то разговор. – И, положим, ты чувствуешь, что актер твой бледен как личность. Так знай, что случай этот небезнадежен. Человека можно раскачать, заставить чувствовать глубже. Есть, правда, риск сломить его личность. Так что действовать тут надо осторожно.
Шурочке было жаль немного, что Жумат не настолько тонок, чтобы понять незапатентованную систему Григория Павловича целиком, во всех деталях. Но уже одно то, что она об этом говорила с заинтересованным лицом, приятно щекотало нервы.
– Наблюдай за актером и найди то, чего он больше всего в жизни боится. Потом подстрой так, чтобы это страшное с ним произошло. Ударь в самое больное место и смотри, что будет. Либо выплывает он другим – глубоким, мудрым. Либо утонет – но такова уж цена.
В начале осени Жумат уехал в Семипалатинск по партийным делам. Заодно он собирался хлопотать и об их спектакле – искать остальных актеров, сцену, реквизит. Шурочка с нетерпением ждала его возвращения за ней.
Перед поездкой он сделал Шурочке подарок: выправил документы, что она вдова рабочего и красного офицера – его друга, который умер от ран во время Гражданской войны. Гриша – будто бы сын того пролетария. Шурочке это показалось добрым знаком. Она надеялась, что так Жумат готовит почву, чтобы позже самому на ней жениться.
Но она угадала помыслы его неправильно. Подарок оказался прощальным. В Каркаралинск Жумат больше не вернулся. Через две недели вместо него прислали нового сотрудника, который перевел Шурочку на работу в колхоз.
В ноябре она прочитала в газете, вывешенной на стенде у партийного отделения, что в Семипалатинке с огромным успехом прошла постановка «восходящей звезды», талантливого молодого драматурга, режиссера и актера Жумата Шанина. Зрители были в таком восторге, что даже подняли его на руки и понесли волной.
– Это моя была волна! Мне должны были рукоплескать эти семипалатинские провинциалы, – фыркнула она вечером сыну. – Конечно, зачем ему таскать за собой бабу с русским ублюдком. Ну и ладно, мы с тобой и здесь неплохо проживем, в родной твоей выгребной яме. Без оваций и цветов, зато вместе. Мамочка за все заплатит сполна. Ну-ка не реви!
– Селем! – выкрикнул Гриша и прыгнул из теплой темноты дома на притащившуюся с работы Шурочку.
Он больно ударил ее в коленку – хотел напугать. Сердце и правда зашлось, она завизжала. Он захохотал, гордый своей шуткой. Шурочка заворчала, отдышалась, успокоилась. Страх и боль отступили.
Одно только неприятное ощущение осталось – от казахского приветствия «селем». Ничто больше в этом доме, где Шурочка убирала, готовила, стирала, топила, штопала, – ничто, включая собственного сына, больше не принадлежало ей, не любило ее и не ждало. Все было теперь во власти злой колдуньи баксы. Та даже не стеснялась метить территорию целыми клоками шерсти своего линючего волка. Весь дом пропах уже псиной!
Шурочке, видимо, осталось залезть в спичечный коробок, что лежит на печи, и сидеть там, помалкивать. Нет у нее больше никого – ни родителей, ни Григория Павловича, ни даже Жумата. Она что, теперь должна и единственным сыном делиться?
Шурочке до того стало обидно – она будто и правда сжалась до размеров крохотного картонного ящичка. Внутри оказалось неожиданно покойно – там не было места больше ни для кого, кроме нее одной. Никто больше не влезет. Шурочка осмелела и заорала на Гришу из своего убежища:
– Не смей больше произносить такие слова! Ты русский и говорить должен по-русски! Чем ты занимаешься каждый день с этой сумасшедшей бабкой? Думаешь, я не знаю, что она к тебе ходит?
В горле у Шурочки раскалялись угли, и стоило сделать вдох, как они бы воспламенились, поэтому дышать она старалась экономно. Гриша закусил губу, но не зарыдал. «Вечно он делает вид, что все ему нипочем. Этим в деда», – с раздражением подумала Шурочка. Захотелось посильнее его поддеть, растормошить. Гриша действительно всегда держался до последнего. Знал, что каждую оброненную горькую слезинку мать обратит в раскаленный шар и запустит ему назад.
– Гриша, послушай, если ты продолжишь с ней общаться, еще больше деградируешь. Она ведь вообще нам с тобой не ровня. Просто лесной зверек! Как ты не понимаешь.
– Она меня учит! – Гриша покраснел, губы его дрожали.
Шурочка расхохоталась:
– Чему же, интересно? По-волчьи выть да по-казахски балакать? Еще и с ошибками, уверена. Гриша, сынок, запомни: у нас с тобой в проклятом Каркаралинске нет никого и ничего. Мы одни с тобой вдвоем. Только мою культуру я и привезла с собой из Петербурга. Вот то единственное, что ты должен впитывать.
Гриша уткнулся лицом в угол. «Ну точно, дикий звереныш и есть», – подумала Шурочка. На пол шлепнулась к его ногам слеза. Накатил порыв обнять своего мальчика, но Шурочка сдержалась.
– Скажи баксы, чтобы больше не приходила. И не реви! Я не буду тебя утешать! Учись сам справляться с трудностями – тебе это в жизни пригодится.
На следующий день Шурочка записалась в каркаралинскую библиотеку и взяла сказки Пушкина. Вечером показала сыну некоторые буквы, немного почитала ему перед сном. Наутро велела работать с книгой самостоятельно. Но через пару дней стало ясно, что баксы приходила снова. Разумеется, к русской книге они с Гришей не притронулись.
Тогда Шурочка, заперев утром дверь, не стала прятать ключ в привычное место под крыльцом. Но вечером в темноте вмазалась ногой в кучу волчьего дерьма прямо перед входом. Гриша с баксы, видимо, общались через окно. Капля пота скатилась по Шурочкиной спине, когда она представила, как ее трехлетний малыш залезал на стул и воевал со шпингалетами – он же мог упасть!
В тот вечер она не ругала Гришу. Но через несколько дней смогла выпросить свободный час на работе, спряталась недалеко от дома и подкараулила баксы.
– Знаю, вы понимаете по-русски. Так вот послушайте. Мне, конечно, лестно, что мой сын спасает вас от одиночества. Но разве не должен шаман всегда быть одинок, избегать привязанностей и все такое? Не очень-то у вас получается следовать вашему духовному пути. Может, вы и силу свою потеряли, раз так привязались к моему сыну?
Баксы смачно харкнула себе под ноги, развернулась и ушла.
На следующий вечер Шурочка нашла на крыльце стопку детских рисунков, придавленных камнем. Изображения баксы в малахае, волка, человека в длинном пальто с прямоугольной головой и кривыми ножками. Но главное: белого маяка с красным куполом. Очень похожего на тот, к которому они однажды ходили на длительную прогулку всей семьей – с мамой, папой и братом. Давным-давно, когда они снимали дачу на Онежском озере. Сомнений не было: все это нарисовал Гриша. Так вот чем занималась с ним баксы. Но где он увидел маяк? В Каркаралинске подобных сооружений не могло быть и в помине, в книге сказок Пушкина такой иллюстрации тоже не водилось.
Шурочка отметила, что рисунки очень хороши для трехлетнего мальчика. Похоже, у сына художественный талант. Этим он в нее. Приятно осознавать, что Гришино творческое мышление – ее заслуга. Но Гражданская война рано или поздно закончится, а потом настанет время выбирать для мальчика профессию. Неизвестно еще, что будет цениться в новой жизни, но вряд ли рисунки. Во все времена практичнее всего держаться у власти. Прав был отец, когда выбрал карьеру чиновника. Несмотря на то, чем все закончилось, жизнь он прожил хорошую и комфортную.
Гриша тяжело переживал утрату единственного друга. Он не плакал, но и не проронил ни слова, пока Шурочка не присела участливо рядом с ним.
– Уходи, мама. Я хочу к ба.
Злость красными иголками окатила изнутри лицо, но она сдержалась, не ответила. Отошла.
Гриша молчал еще три дня, а потом не вынес одиночества – помирился с Шурочкой. Баксы к ним больше не приходила никогда.
Пестрые всполохи на черно-белом фоне мелькали перед глазами. Живот сворачивался улиткой. Усталое раздражение накатило при подозрении, что сейчас опять придется расчехляться на жутком морозе, чтобы выпустить из себя унизительную вонючую жижу. Откуда только она берется, если Шурочка уже два дня ничего не ела? Мысли скользили, цеплялись занозами за мозги, но сама она не шевелилась. Сидела на санках, привалившись к невесомому почти Грише.
От голода у мальчика опухло лицо, начали выпадать волосы, губы покрылись язвами. Но главное, уже сутки он почти не двигался и мало на что реагировал – организм экономил последние силы. Шурочка сама была еле жива, но все же собралась с духом и решилась на отчаянный, безрассудный рывок, который забрал у нее в итоге всю до конца энергию. Другого спасения она не придумала: одела сына, посадила на санки и пять долгих часов с частыми передышками тащила к дереву с пестрыми лентами на озере Шайтанколь. Здесь, как всегда, стояла мертвая тишина.