Шурочка вспомнила: она в Петрограде, собиралась ехать в Каркаралинск с Тамарой Аркадьевной, Аристархом и Григорием Павловичем, но тот в последний момент ее бросил и остался с Калерией. Она умоляла его поехать с ней. Но он вышел на перрон, а какая-то часть ее самой осталась в том вшивом вагоне навсегда. Шурочка не хотела слушать, когда та часть говорила, что нужно расстаться с Григорием Павловичем, сохранить достоинство, не унижаться. Шурочка заткнула ей рот, заколотив в душном вагоне с пыльными мешками и всяким хламом. Внутри стоял смрадный запах, и та, вторая Шурочка сидела там уже пять лет в полном одиночестве.
В душе она и сейчас не рассталась еще с Григорием Павловичем. Незавершенность отношений определенно мешала жить дальше. Она будто хранила ему верность. Она до сих пор питала надежду, все еще не считала их отношения невозможными. Пять лет жила с болью после того, как он ее бросил, – разрушала себя тяжелой работой, плохой пищей и бессонными ночами.
Но теперь она захотела отпустить его до конца, чтобы принять, что в ее сыне течет кровь Григория Павловича. Чтобы снова кого-то полюбить. Чтобы выпустить запертую в вагоне частицу себя на волю.
Шурочка представила Григория Павловича сидящим с ней рядом в доме Аристарха. Ей стало горько от его появления, но она все-таки сказала ему: «Уходи навсегда. Но сперва верни мне кое-что мое: мою спонтанность, мою чувственность, мое умение наслаждаться жизнью и воспринимать ее ярко, как в театре». Едва она сказала ему это, как он начал таять. Шурочка поняла, что может наконец простить себя за то, что прокляла себя на целых пять лет и заставила сидеть в пыльном вагоне. Простить за неопытность. Тогда она медленно поднялась с пола и села за стол.
Одинаковые елки мельтешили за окном – словно веники они выметали из Шурочкиной памяти подробности ее жизни в Степном краю. Грудь болезненно ощущала каждое неровное движение поезда – со дня на день должна была начаться менструация. Кислый запах квашеной капусты добивал даже из другого конца вагона. Гриша голосил так, что Шурочке хотелось заткнуть уши и спрятаться под сиденье. Но уклониться было нельзя, ведь то исключительно ее обязанность – разбираться с собственным сыном.
Она растерялась – мальчик никогда еще не вел себя так бурно. Сначала подумала, что он чувствует ее собственное напряжение. Успеют ли они в Москву до отъезда Григория Павловича на гастроли? Не задержат ли их из-за поддельных жуматовских документов? Не обворуют ли в долгой дороге? Отправить Гришиному отцу подробное письмо у Шурочки все-таки не хватило духу. Но она дала телеграмму на его имя во МХАТ. Он ответил незамедлительно, прислал денег на дорогу и обещал встретить.
Гриша продолжал рыдать, и Шурочка решила, что не все на свете сводится к ней одной. Малышу просто страшно уезжать из родного Каркаралинска. Кроме крохотного города на краю земли, он еще ничего в жизни и не видел. Только оказавшись снова на Алтайской железной дороге, Шурочка осознала, что Гриша не столичный ребенок, как она сама. Он сын казахской степи. Теперь он покидал малую родину, уезжал в неизвестность. Шурочка обняла его, стала гладить по голове. Потом сходила за кипятком и заварила морковного чаю. Ничего не помогало. Гриша еще больше зашелся в истерике.
Тут Шурочка увидела перед собой человека в форме сотрудника НКВД. Он произнес тихо, почти ей на ухо:
– Почему он так кричит? Это точно ваш ребенок?
Шурочка хотела что-то ему ответить, но слова застряли за зубами. Она смогла выговорить извинения, когда сотрудник органов уже вернулся на место и раздраженно уставился в окно.
– А ну-ка заткнись сейчас же, я кому сказала! – зашипела она на Гришу.
Он завопил еще громче и стал весь фиолетовый. Его захотелось ударить или самой заорать так же, поэтому она ущипнула сына со всей силы прямо над коленкой. Он захлебнулся и завыл как бездомный пес.
Шурочка прикрыла на мгновение глаза и глубоко вздохнула.
– Раньше я тебе этого не рассказывала, – спокойно сказала она. – Потому что ты был еще слишком маленьким. Но теперь ты уже достаточно взрослый, чтобы все понять.
Гриша прислушался, приглушил звук. Оставил только поскуливание и продолжил кривить лицо, готовый при любом неудачном или неинтересном слове мамы снова завопить. Но Шурочка уже вспомнила, кто она такая. Она призвала на помощь весь свой артистизм.
– Пять лет назад нас с тобой, меня и тебя, проглотил большой кит, – продолжила она. – А твой папа остался снаружи.
Гриша замолчал и уставился на нее опухшими глазами.
– Кит мог бы нас переварить, но не справился. У нас появилась возможность сбежать, вернуться. Он тебя ждет, Гриша. Ты хочешь к папе?
Мальчик коротко, но уверенно кивнул.
– Тогда ты должен мне помочь. За нами гонятся злые людоеды. Они не хотят, чтобы мы выбрались из кита. Один из них только что подходил к нам. Другие бегут за поездом. Этот, что с нами, – хилый. Мы с тобой вдвоем одолеем. Но ты должен заколдовать дорогу, чтобы остальные от нас отстали.
– Но как я это сделаю, мам? – прошептал завороженный Гриша.
Шурочка вытащила из сумки огрызок каранда– ша и «Правду», которую купила в Семипалатин– ске. Нашла три чистых, незапечатанных уголка и осторожно оторвала их. Первый положила перед Гришей.
– В любой трудной ситуации делай то, что умеешь лучше всего. Рисуй, Гриша! Нарисуй камень.
Мальчик взялся за дело. Когда рисунок был готов, Шурочка помогла сложить из него самолетик. Открыла окно.
– Теперь отпусти свою работу. Камень упадет на землю и обратится в гору. Это остановит их.
Счастливый Гриша пустил по ветру самолет и совсем уже сухими глазами проследил за его извилистым полетом.
– Молодец, сынок! Часть людоедов отстала. Но другие еще бегут. Теперь нарисуй зеркало.
Когда и эта работа была готова, Шурочка с Гришей запустили новый самолетик. Зеркало обратилось в озеро. Людоедов осталось всего трое. И тогда Гриша нарисовал расческу – удивительно похожую на тот огрызок, что Шурочка нашла в доме Аристарха и что служил им все пять лет.
Они бросили в окно расческу, и та превратилась в густой лес. Злодеи отстали. Шурочка обняла Гришу, он положил голову ей на колени. Им обоим по-прежнему было страшно ехать в неизвестность. Но с каждым километром они все больше думали о новой жизни и меньше о старой.
Шурочка вдыхала полной грудью прохладный, цивилизованный воздух Третьяковской галереи, и вместе с ним в ее легкие входили жизнь, сила, счастье. Григорий Павлович сидел рядом на музейной скамейке перед двумя врубелевскими «Демонами». Гриша, утомленный дорогой, знакомством с отцом и впечатлениями от большого города, задремал у нее на коленях, поэтому в гулкой тишине величественного зала они говорили шепотом.
Шурочка до последнего не верила, что Григорий Павлович встретит их на вокзале. Но он пришел – все такой же стройный. Даже не поседел. Только сбрил усы, и лицо его теперь выглядело опухшим. Шурочка сперва подумала, он напился чаю на ночь – должен же быть у них в Москве нормальный чай – и проснулся, может, недавно. Но во время неловких объятий учуяла запах коньяка.
Перед сыном Григорий Павлович сел на корточки и долго, удивленно его рассматривал. Гриша смущался этого экзамена и все пытался показать отцу рисунки, которые сделал для него в поезде. Шурочка считала, Григорий Павлович мог бы более восторженно отозваться о подарках от сына. Но в целом лучшего их знакомства она и представить не могла, потому промолчала.
Первым делом они отправились в апартаменты Григория Павловича. Точнее, комнату в бывшей квартире его отца, которую ему великодушно оставили после уплотнения. Поставили вещи, привели себя в порядок, перекусили, а потом Шурочка заявила, что изголодалась по культуре. Они отправились в Третьяковку.
– Калерия умерла через год после вашего отъезда. Это я ее убил, – прошептал Григорий Павлович.
Шурочка вздрогнула, но не двинулась с места, чтобы не разбудить Гришу.
– Петроград закрыли в девятнадцатом году – ни уехать, ни приехать. Перестал поступать сальварсан. Его и раньше возили с перебоями… Она была такой смелой! Из тех людей, что живут во всю мощь и сгорают быстро. Настоящая Новая женщина, пример для многих. Благодаря ей Россия стала одной из первых стран, где женщины смогли голосовать. Хорошо, что она не видит, что голосовать теперь не за кого… Время было такое, я потерял контроль – ненадолго, но этого хватило. Ты знаешь, как я любил Калерию? Но я ее заразил, и я же не смог достать для нее лекарства. Ее смерть на моей совести, Шурочка.
Шурочка вздохнула, расслабилась. Заправила волосы Грише за ушко.
– Забавно, – усмехнулся Григорий Павлович, глядя на сына. – Все-таки ты ее победила. Она взяла от меня смерть, а ты жизнь.
– Я знаю, что такое жить с виной, – ответила она. – Они были для меня самыми близкими людьми, а я даже не похоронила их достойно. Аристарха просто потеряла. Ну как я могла его потерять? А Тамару Аркадьевну… Ох… Григорий, я должна тебе сказать. Я и перед тобой виновата. Я открыла одному человеку тайну твоей системы. Он театром увлекался. За это нам выправил документы. Я теперь вроде как вдова рабочего, из красных, Гриша – сын рабочего.
Григорий Павлович вытащил прямо при ней из внутреннего кармана пиджака маленькую бутылочку и сделал глоток. Потом второй. Запах распространился на весь зал, а он даже не поморщился. Быстро спрятал спиртное.
– Еще одно подтверждение, что моя методика – настоящий монстр, – спокойно сказал Григорий Павлович. – Она помогла стереть меня же из жизни моего сына. Я на тебя не злюсь, если тебя это хоть сколько-то беспокоит. Если они меня убьют, они убьют только мое тело. Но я продолжу жить – моя идея-монстр продолжит жить через того твоего человека, который увлекался театром.
Он помолчал. Сделал еще глоток.
– Я тебе рассказывал, как меня отец юношей отдал в кадетский корпус? Там было так одиноко. Помню: громадное здание, зима, плохо освещенные коридоры, тяжело и скучно. Учиться не хотелось, лежать на кровати не разрешалось. До сих пор ненавижу запах воска на паркете и вкус котлет с макаронами. Скучно было не только кадетам. Один генерал-майор… Видимо, нравилась ему кадетская форма на мальчиках. А на мне она, как назло, особенно хорошо сидела. Я всегда был хорош собой, и за это судьба жестоко меня наказала. Словом… Плохое было место и плохой человек. До сих пор не хочу это вспоминать. Это продолжалось долго, наверное, год. Я дал себе слово никогда больше не возвращаться в армию. Забавно, ведь именно в кадетском корпусе я пристрастился к театру. Сначала это просто была отдушина, потом она превратилась в страсть. На самом деле своей системой я хотел вас уберечь, закалить. Я думал, если те, кого я люблю, пройдут через контролируемое унижение под моим присмотром, то потом никто уже не сможет их обидеть. Я думал, если вынуть актера из замороженного состояния амебы и помочь пройти через главную его боль, то он познает себя, он будет чувствовать глубже, он станет играть лучше. Я хотел сказать новое слово в искусстве, и сначала моя методика работала, как я задумал. Но потом она вышла из-под контроля. Я создал эту систему, чтобы она защитила меня и моих близких от насилия, а мое оружие обернулось против меня самого. Прав был Станиславский – я не должен был лезть в чужие души своими ядовитыми руками… Знаешь, я ведь никому еще об этом не рассказывал, Калерия и та не знала про генерал-майора. Ты одна умеешь так глубоко чувствовать и смело смотреть в глаза даже самому неприглядному. Ты одна