можешь меня понять.
«Как он это делает? Потерян, сдался, пьет, говорит ужасные вещи. Но при этом я по-прежнему чувствую себя рядом с ним особенной», – подумала Шурочка, рассматривая его ореховые глаза.
– Может, твоя система меня действительно закалила. Может, без нее я бы не пережила всего этого ада, не вырвалась бы из него. А может, сама бы справилась. Как теперь узнаешь? – сказала Шурочка. – Но, Григорий, ты совсем уж, мне кажется, прибедняешься. Ты режиссер театра, который сегодня считают одним из лучших в стране. Едешь на гастроли в Америку! Не этого ли ты всегда хотел?
– Шурочка, милая, театра в России больше нет! Ты думаешь, я режиссер? Я марионетка! Вынужден во всем подчиняться бездарному комиссару. Монстру, которого я сам же и породил. – Григорий Павлович захохотал.
Гриша пошевелился, но не проснулся.
– Сбылся самый страшный кошмар – я теперь раб безумного кукловода, – продолжил он тише. – Типичный представитель русской интеллигенции: она, сама того не желая, породила чудовище, которое ее уничтожило.
– Ты всегда был зазнайкой, но теперь, по-моему, совсем уж много на себя берешь, – перебила его Шурочка. – Григорий, я хочу пройти прослушивание во МХАТ. Ты поможешь о нем договориться?
– Ты что, меня не слушаешь? – разозлился Григорий Павлович. – Куда ты собралась устраиваться? «Чайку» они ставить больше не будут. Они ставят теперь одни балаганы. Ты вообще знаешь, кто наш новый зритель? Пес! Наш зритель – пес, Шурочка! Солдаты, рабочие, простонародье. Приходят по наряду с фабрики или из роты. Ты перед ними собралась душу обнажать? Это только в «Правде» твоей все хорошо пишут. А на деле Станиславского клеймят реакционером, МХАТ называют правым. Им подавай только аттракционы!
Шурочка вздохнула, посмотрела по сторонам.
– Вот ты. – Шурочка показала Григорию Павловичу на картину «Демон поверженный» Михаила Врубеля.
– Да, – выдохнул он.
– А я не такая, – сказала Шурочка. – Вот я.
Она показала на другой шедевр – «Демон сидящий».
– Он такой же, как моя творческая сущность, – сказала она. – Форма мира преображается под воздействием творческого процесса. А знаешь, что это за процесс? Скорбное созерцание. Если у тебя что-то там не получилось, что-то разрушилось, это не значит, что нужно взять и сдаться. Твоя душевная боль и есть строительный материал для творчества. Творчество – это река боли. Ты ныряешь в нее и плывешь туда, где больнее всего – именно там и находится сокровище. Поднимаешь его и тащишь на поверхность. Вот и еще один кирпичик в твоей роли, или в твоей методике, или картине, или книге. Без боли нет развития, а без развития какой в жизни смысл. Испытания и страдания образуют нашу личную уникальность и наши творения. Нужно только не бояться боли и быть честным с самим собой.
– Я не сдался, – сказал Григорий Павлович. – Послезавтра я уезжаю в Америку и беру с собой тебя и нашего сына. У меня уже есть договоренность о работе в Детройте. Буду заниматься тем, что у меня получается лучше всего – рекламой. Ты можешь поехать только в качестве моей жены, и Гришу я должен усыновить. Это риск, они могут догадаться, что я планирую сбежать и там остаться. Но я уже обо всем условился – идем завтра в двенадцать, на Чистых прудах. Теперь это делают в загсах, а не в церквях. Я сломаю свою методику, покажу ей, что я сильнее, чем она.
– Но как я стану там актрисой, в Америке? Ты же знаешь, как плохо у меня еще с гимназии с языками.
– Актрисой вряд ли. Но и мыть унитазы, как многие сейчас дворянские жены, тебе не придется, это уж я обещаю.
«Ах ты, проклятая сволочь, как я тебя ненавижу, – подумала Шурочка. – Так ты меня и не понял, не разгадал. Но что еще должно произойти, чтобы я все-таки тебя разлюбила? Неужели это проклятие мне на всю жизнь? Кто же меня с тобой так крепко связал там наверху? А главное, за что? Ну что еще я должна сделать, чтобы выучить этот урок?»
Она посмотрела на свои старые туфли, и пол поплыл у нее под ногами. Осторожно разбудила Гришу.
– Ладно, – сказала она. – Пойдем.
Глава 13
Под боком у Шурочки посвистывал заложенным носом теплый худенький Гриша. Двумя октавами ниже вторил храпом с пола Григорий Павлович, который уступил им постель. Она лежала с открытыми глазами и злилась на лунный луч за то, что тот так робко подкрался к окну. На новом месте Шурочке не спалось: ныло все тело, хотелось вертеться, чесаться, укрыться по-другому. Но ничего этого она не делала, опасаясь потревожить сына. Еще и стариковский запах комнатки ночью досаждал особенно сильно, добавлял ощущения беспомощности. Григорий Павлович днем жаловался, что папашин лакей почил уже семь лет назад, но дух его оказался неистребим.
Еще неделю назад она была на краю земли. Теперь лежала в кровати, которая находилась в комнате, в квартире, в доме, в самом центре столицы – всего в квартале от МХАТа. Только будущее было все так же неопределенно. Григорий Павлович сказал, что часть труппы не вернется со Станиславским из Европы и что даже бездарь-комиссар это понимает. Значит, в театре освободятся места для новых артистов. Но что, если ее все равно не возьмут? Она целых пять лет не выходила на сцену.
Когда бежали из Петрограда, она и представить себе не могла большего счастья, чем стать законной женой Григория Павловича. Теперь это замужество означало окончательный крест на мечте всей жизни. Или она станет артисткой с сомнительным будущим на родине, или у ее сына будет полная семья, родной отец и обеспеченная жизнь в Америке. Ну почему, почему она опять должна решать? Причем срочно – Григорий Павлович смог назначить роспись только на завтра. Если она безрассудно выберет Россию, безопаснее не связывать себя замужеством с «буржуем», а остаться липовой вдовой рабочего с теми документами, что добыл Жумат.
Самое главное в жизни – любовь и творчество. Ей пришлось сделать невозможное – помириться в душе с отцом, чтобы получилось выражать себя в искусстве, на сцене. Ради любви она смогла договориться внутри себя даже с матерью – там, у озера Шайтанколь. Но как же выходит, что ей опять приходится выбирать между отцом и матерью в своей душе, между самореализацией и семьей, между творчеством и любовью к сыну? Неужели Шурочка-актриса и Шурочка-мать никак не могут сосуществовать?
Она уже актриса – это поняла давным-давно. Еще в больнице, когда потеряла красивый голос. Родилась артисткой и остается ею всегда, даже когда не выходит на сцену. Но при этом она и часть своего Рода: позади нее мама и папа, а впереди – сын. Это тоже данность, которую не отнять. Неужели Бог мог создать что-то настолько негармоничное? Нет, в это она не верит. Если уж Он существует, значит, должен быть и какой-то способ помирить Шурочку-мать и Шурочку-актрису в душе. Какими же гранями они должны повернуться друг к другу, чтобы мозаика сложилась и она стала цельной, гармоничной личностью – такой, как ее задумал Господь?
Мама и папа друг друга никогда по-настоящему не любили. Интересно, как она такое поняла, если они в этом не признавались не только ей, но и самим себе? Видимо, дети все чувствуют. Значит, и Гриша почувствует, что Григорий Павлович в действительности Шурочку не любит. Что берет их с собой в Америку просто потому, что хочет исполнить долг. Точнее, победить свою методику и тем самым оправдаться, доказать себе, что не такой уж он и плохой человек, не зря топчет землю. Но она никогда не сможет себя уважать, если станет женой человека, который ее не любит, с которым она еще в Каркаралинске пообещала себе окончательно расстаться. Ну а если она выберет сытое существование в Америке, но не жизнь в театре, не свою мечту, то вдвойне не сможет себя уважать.
Получается, цена за эмиграцию и замужество – собственное достоинство. Но не только оно! Раз дети все чувствуют, значит, Гриша поймет, что она себя не ценит, и тоже не будет ее ценить. А какой пример она ему подаст своей жизнью? Дети копируют родителей, а значит, Гриша, когда настанет время, тоже откажется от мечты, выберет путь амебы и не будет верить в себя. Выходит, быть по-настоящему любящей матерью означает остаться в Москве, не выходить за Григория Павловича и пытаться устроиться во МХАТ. Страшная логика!
Каким трудом ей всю жизнь дается вера в себя. Вера в то, что она заслужила право быть артисткой просто потому, что этого хочет. Все по той причине, что она сама, должно быть, никогда не уважала родителей! Детской душой она чувствовала, что они в себя не верят и на самом деле знают: выбрали не тот путь, но продолжают по нему идти и не уважают себя за это. Она отражала как зеркало их отношение к себе, примеряла его, пока этот образ не прилип к ней намертво. Трудно, очень трудно теперь отдирать его по кусочку от настоящей себя.
Аристарх в тифозном бреду наставлял ее, что к родителям нужно относиться смиренно, а не с гордыней. Как гадко признавать, что она всегда была плохой дочерью. В глубине души действительно считала себя сильнее, умнее, лучше их. Иногда у нее все-таки получалось быть верной себе, распутывать сомнения, держаться выбранной дороги, несмотря на все сложности, – и она кичилась тем, что это умела, а они нет.
Шурочка помнила, что так было не всегда. В раннем детстве, еще совсем малышкой, она относилась к родителям с полным смирением. Принимала каждое их слово и действие как данность. Верила им беспрекословно. Когда же начала в ней расти гордыня?
Шурочка вспомнила тот самый момент. Она стояла в углу и плакала. Брат поцарапал новый рояль и все свалил на нее. Он был на десять лет старше и умел врать уже весьма убедительно. Родители поверили ему, а не ей. Они наказали ее. Несправедливо. Именно тогда Шурочка впервые осознала, что родители не боги, они не идеальны и не могут знать всего на свете, а она не во всем может на них положиться. Внутри ее родилась и начала расти гордыня по отношению к маме и папе. Так душа защищалась от внезапно обрушившейся боли.
Шурочка заплакала в постели, обнимая сопящего Гришу. То были слезы о маленькой себе, которая много-много лет назад лишилась родительского покровительства и осталась совсем одна в огромном мире, полном опасностей. Она понимала, что отделение от родителей в юном возрасте неизбежно. Через это проходит каждый. Наверное, даже ее сын уже отделился. Как же тогда быть? Только посочувствовать. Она представила, как обнимает маленькую себя в углу, закрывает от всех бед, дает той девочке опеку, разделяет с ней боль от осознания, что родители не всемогущи.