она, стоя к Матюше спиной и скрестив руки на груди.
Поток ассоциаций захватил ее, и она продолжила вспоминать. Как потеряла тело Аристарха, как неправильно похоронила Тамару Аркадьевну, как ее сын заболел от голода, потому что она была ему плохой матерью и недостаточно его любила. Но благородная баксы пожертвовала волшебную силу, и они съели ее волчицу и даже не сказали спасибо. Шурочка не могла больше держать слезы. Она бросилась к Матюше, села рядом, обняла его.
– Не надо… Милое мое дитя, прости… Прости свою грешную мать. Прости меня несчастную, – шептала она, целуя его в лоб, в щеки, в голову, в шрам на брови.
Они успели стать одним целым за время, что разыгрывали короткий отрывок на сцене. Теперь Матюша был совсем близко, и он смотрел на нее в упор властным, удушливым, совсем не сыновьим взглядом. Он вышел из роли и снова стал самим собой.
Но зрители этого не заметили. Раздались раскаты аплодисментов. Безумие! Буря звуков. Шурочка видела, что им рукоплескали со слезами на глазах, и с гордостью осознавала, что смогла тронуть сердца коллег. Она различила даже голосок сына в буре звуков, он кричал маме «браво».
Внезапно техник зачем-то направил столп света на сцену – Шурочка будто ослепла и тут же вспомнила свою мечту, которую она давным-давно озвучила Тамаре Аркадьевне в театральном агентстве. Та над ней посмеялась, а ведь – странно признать – мечта-то сбылась. Все части личности Шурочки собрались вместе как мозаика, чтобы сыграть эту сцену, и она уже без подтверждения коллег чувствовала, что справилась. Была на высоте. Победила!
– Вижу, Александра Николаевна, все в восторге от нашей игры. Что ж, экзамен в лучший театр страны вы выдержали. Осталась одна формальность – пройдемте в мой кабинет, – шепнул ей Матюша, скользнув губами по ее уху.
Шурочка вихрем ворвалась в кабинет театрального комиссара, захлопнула дверь, прислонилась к ней спиной и захохотала, высоко запрокинув голову. Аромат дорогого заграничного мужского парфюма выдавил из помещения все прочие запахи. Матюша уже сидел за столом, положив на него ноги. Его сценические сапоги лежали на папке «Дело № 34. Рахманов Григорий Павлович». Звучно чавкая, Матюша жрал большое красное яблоко. По подбородку тек сок. Он подмигнул Шурочке с видом заговорщика:
– Ну что, подруженька моя, браво! Стоили все тягости прошлой жизни такой сцены, а? Я прочитал на лицах всех тех прихлебателей, что они почтут за честь принять тебя в труппу.
Шурочка – счастливая, разгоряченная – рассматривала Матюшу и советскую роскошь его кабинета, будто ничего не слыша.
– Но комиссар для того и поставлен над ними, чтобы, обладая железной волей, решать все неудобные вопросы. Несмотря на твои профессиональные навыки, такой вопрос по тебе все-таки есть. – Он сделал театральную паузу.
Шурочка все еще улыбалась, но как-то неуверенно.
– Да-да, твой голос, подруженька. Дифтерия все-таки сделала свое дело, а за те годы, что мы не виделись, он стал еще более тихим и хриплым. Как прикажешь тебя услышать из задних рядов? Наш новый зритель – человек рабочий. Он приходит в театр по разнарядке после завода – уже уставший. Не расслышит чего-нибудь, потеряет нить истории – и вот из-за тебя для него зря потеряны драгоценные часы отдыха.
Шурочка уставилась на Матюшу не мигая.
– Да расслабься ты. Попроще лицо. Неужели думаешь, что моей власти мало, чтобы решить такую пустяковину? Комиссар не страшится брать на себя ответственность за других людей. Я могу позаботиться о тебе и твоем сыне. Но сперва я хочу убедиться, что твое горло все-таки не безнадежно. Запри-ка дверь на ключ и подойди ближе.
Матюша снял ноги со стола, оставив на деле Григория Павловича грязную полосу от подошвы и яблочный огрызок. Широко расставил колени, заложил руки за голову и откинулся в комиссарском кресле.
Шурочка не могла шелохнуться. В груди будто сжался какой-то зверек. Неужели он действительно заставит ее это сделать? Но ничего ведь, на самом деле, сложного – почистит потом зубы и будет жить дальше. Зато у нее появится работа мечты, а у сына пища, кров и защита. Матюша даже симпатичный, пусть и не в ее вкусе. Другое дело, если она согласится, то очень скоро забудет, почему на самом деле ее взяли в театр – из-за таланта или по какой-то другой причине.
Столько лет шаг за шагом она восстанавливала свое достоинство. И вот Матюша предлагает ей оплатить им исполнение главного желания в жизни. Может, это равноценная сделка? Но достоинство и есть тот самый внутренний стержень, без которого немыслимы ни цельность, ни творчество, ни любовь. Если она отдаст его Матюше, то станет его служанкой. Ее родной отец всю жизнь был рабом чьих-то представлений о том, что такое успешная жизнь. Он стремился жить в соответствии с этими принципами, не желая даже познакомиться с истинными потребностями своей личности. Оттого всю жизнь и был несчастен.
Самые страшные муки в жизни Шурочка вынесла на той войне внутри себя, в которой желания ее сердца сражались с наставлениями родителей и общества. Сколько частиц своей личности она годами проклинала из-за того, что была рабой тех наставлений. Но теперь, когда она вкусила внутренней свободы и ощущения цельности, когда все части не сражаются друг с другом, а работают сообща на одну общую миссию, она больше не готова расстаться со своим достоинством, внутренним стержнем ее существа. Это ведь ее главный капитал!
Обладая этой ценностью, она теперь гораздо лучше понимала, чего хочет, а чего нет. Насиловать себя, ломать в угоду другим она точно больше не станет. Если за мечту нужно заплатить собственным достоинством, то мечта эта будет тут же втоптана в грязь. Она не получит никакого удовольствия от ее достижения, а значит, и смысла в таком обмене нет. Да, раньше она боялась чиновника-отца, но это не повод теперь бояться чиновника-Матюшу.
Так вот что значит верить в себя и в Бога. Когда тебе кинули кость, отказаться от нее, потому что достойна лучшего. Не имея гарантий и доказательств, верить, что Бог позаботится о тебе, найдет способ исполнить мечту, не забирая взамен достоинство и свободу.
– Да не стой ты как вкопанная, – нетерпеливо сказал Матюша, порылся в ящике стола, достал какую-то бумагу и стал писать. – Смотри, я уже начал заполнять твой бланк о приеме на работу. Иди сюда и поставь свою подпись.
Шурочка посмотрела на него из-под ресниц, лукаво улыбнулась и принялась сантиметр за сантиметром приподнимать тяжелую юбку. Довольный Матюша снова откинулся в кресле. Когда из-под юбки показались кружевные панталоны и она запустила в них руку, он не смог сдержать сдавленного «ох». Сразу после этого Шурочка резко направилась к его столу и хлопнула рукой по своему бланку. На нем отпечаталась пятерня, вымазанная менструальной кровью. Она схватила этот бланк и сунула Матюше под нос:
– Вот тебе моя подпись!
– Да ты просто шут, Шурочка! – Он вскочил, опрокинув кресло.
Матюша занес руку, чтобы ударить, но дверь кабинета распахнулась, и с криком «мама!» ворвался Гриша. Мальчик, не раздумывая, бросился на врага и зубами вцепился в его бровь.
Началась возня, крики, рыки. Наконец Матюша стряхнул с себя ребенка. Малыша подхватила мать.
– Забирай своего волчонка и проваливай, буржуйское ты отродье! Уж я позабочусь, чтобы тебя не взяли ни в один советский театр, – завопил Матюша.
– Вряд ли ты сможешь долго об этом заботиться. В стране победившей революции революционерам места нет, – ответила Шурочка, взяла за руку окровавленного ребенка и гордо направилась к выходу.
Она услышала звук рвущейся бумаги, но не обернулась. Это Матюша испортил, скомкал и щелчком пульнул ей в спину бланк.
Шурочка открыла флакончик с чьей-то «Красной Москвой», смочила ею марлю и принялась оттирать запекшуюся кровь на лице Гриши, кое-где колупая ногтем. Хозяйка духов могла зайти в гримерку в любую минуту, и ватное облачко сильного аромата тут же выдало бы Шурочкину кражу, но ей было до тошноты все равно.
Главное, что никаких ран у мальчика не обнаружилось. Оказалось, когда он укусил Матюшу, у него выпал первый молочный зуб – вот откуда было столько крови.
– Всего один? Я думал, у меня все зубы выпали! – преувеличенно шамкая, сказал гордый Гриша.
Они были совсем одни в пустой гримерке с несколькими туалетными столиками. На одном стояли цветы. На полу рядом с другим – корзина с яблоками и какой-то открыткой. Это было очень похоже на мечту, которую она когда-то описывала Тамаре Аркадьевне. Только все оказалось чужим, досталось не ей. На третьем гримерном столике красовалась вазочка с конфетами «Раковые шейки». Шурочка протянула одну сыну, а другую бесстыдно сунула себе в рот.
«Застукают – ну и пусть! Что теперь с меня взять? Я уже отдала самое дорогое. Тогда, у озера Шайтанколь я выбрала сына, а театр принесла в жертву. Но даже знай я тогда, что все взаправду, сделала бы это снова», – подумала она.
В гримерку постучали. Шурочка поспешно проглотила конфету и закашлялась. Дверь открылась. Вошел тот самый человек с прической-гнездом, который должен был стать свидетелем на их с Григорием Павловичем свадьбе. Как же он был некстати.
– Привет, дядя Сережа, – бросился к нему Гриша.
– Простите, наверное, сейчас не лучший момент… – сказала Шурочка.
Глаза ее были красными, еще полными слез от кашля. Она всем видом показывала, что хочет как можно скорее остаться одна.
– Я на пару слов, – делая вид или действительно не понимая, что он лишний, ответил дядя Сережа. – Григорий мне шепнул перед уходом: я вырастил из нее хорошую актрису. Он, конечно, никогда не отличался скромностью… Но я остался на ваше прослушивание. И хочу выразить свое восхищение. Ваша игра врачует душу. Я плакал, не стесняясь, когда вы были на сцене. Глубокое потрясение, очищающее от разного внутреннего хлама и тем самым возвышающее. Настоящий катарсис по Аристотелю. Я оставил в том зале часть своей грусти и буду меньше горевать в ближайшей повседневной жизни.