— Живей! Живей! — повёл маузером незнакомец. — Вас осенила ещё одна каверзная затея? Не пытайтесь, не советую!
Под пальцами Корновского наконец-то завертелся рычажок лампы, разгорающийся фитилёк, медленно обрастающий в яркий огонёк, осветил и комнату, и лица обоих.
— А ты значит, Лев, так очками и не обзавёлся? — вдруг рассмеялся Корновский. — И французский твой так же паршив, как и прежде? В чека-то помогает общаться с народом?
— В гэпэу, товарищ Корно, в гэпэу.
— Лев!
— Корно!
Они бросились обниматься.
— Я же говорил, — плакал, ползая на полу, пытаясь встать, Исак Исаевич. — Я же говорил…
Накурено было так, что казалось, лёгкий туман плавал в кабинете начальника губотдела ОГПУ. Хватались за портсигары время от времени многие, и постоянно не выпускал папиросы изо рта сам Луговой. Он допрашивал Чернохвостова и, конечно, решал его судьбу, поэтому заметно нервничал; по всем статьям бывшему командиру опергруппы грозило наказание вплоть до расстрела, а принимать такое решение в мирное время в отношении собственных подчинённых лично ему ещё не приходилось. Конечно, всё пересматривали бы потом в Москве, прежде чем утвердить, но оценку своим действиям он бы уже получил соответствующую. И из Москвы на его звонок ответили неоднозначно: Феликс распорядился решать вопрос на месте по обстоятельствам, но обстоятельства доподлинно ещё неизвестны, а тем, кто взял телефон, по аппарату этого не объяснить. Там разговор короткий: да — да, нет — нет, и точка. Если признаться, Луговой не был уверен, что поступает правильно, однако любое промедление могло грозить ему неприятностями, истолковать оттяжку могли по-разному. Вот и решил он пригласить на заседание не только постоянных членов Осинского и Дручук из губкома партии, но и руководителей всех подразделений, а также некоторых сотрудников, так или иначе причастных к обсуждаемому чрезвычайному происшествию.
В одном торце длинного стола под знаменем и портретом Ленина, подпёршись локтями, восседал сам, то и дело поддёргивая короткие усики. Бледность обросших лёгкой щетиной щёк и тёмные круги под глазами свидетельствовали о бессонной ночи, проведённой накануне. У противоположного конца стола — горбившийся Чернохвостов. Стул ему не предлагали с самого начала, как ввели, так переминался с ноги на ногу, пробежав хмурым взглядом из-под бровей отводивших глаза присутствующих; голова взлохмачена, без ремня в распущенной до колен гимнастёрке.
— Не брился Михалыч дня два-три, — шепнул Верховцев на ухо Ксинафонтову, сидящему рядом. — А прежде не терпел и волоска на щеках.
— Тут не только бриться, рюмку опрокинуть забудешь, — буркнул тот в ответ, ему явно претило всё происходящее.
Драчук, сразу занявшая место рядышком с Луговым, словно услыхав, сурово вскинулась на них и поправила очки, спадавшие с носа.
— Обстоятельства, в общем-то, ясны, — подводя черту над допросом, а может, и под всем заседанием, Луговой прошёлся вопрошающим взглядом по каждому за столом. — Наш, в общем-то, товарищ, старший опергруппы Чернохвостов, превысил полномочия на пароходе. Наплевал, можно сказать, на моё доверие к нему. Да что там моё доверие!.. Бросил пятно на весь наш, преданный партии коллектив! Во время ответственной операции избил до смерти человека. Важного, ответственного человека. Капитана на пароходе. И всё из-за чрезмерного усердия добыть нужные ему признания. Хотя, надо сказать, мои уважаемые товарищи, приказа такого он не имел, да и повода тоже. Гражданин ему не сопротивлялся, не бесчинствовал. Сам додумался суд учинить, вместо того, чтоб в допр[88] отправить. Вот…
Луговой долго говорить не любил и не умел, хотя понимал собственную слабость в этом и по примеру Осинского старался читать газеты, а то и за какую-нибудь подброшенную тем книжицу брался, выписывая себе в блокнот понравившиеся слова или даже коротенькие цитаты, которые потом заучивал наизусть. Но пока дело продвигалось медленно, не хватало времени. Набрав больше воздуха, он продолжил:
— А ведь перед ним не громила какой-то был, не волк[89]зубатый с вылыной![90] Капитан такой же командир, только с корабля.
Помолчав внушительно, словно вдумывался в сказанное, он вдруг вспомнил про недокуренную папиросу, дымившуюся перед ним в пепельнице, пальцем втёр окурок в стекло и зло изрёк:
— Только сотрудник Кузякин заметил, что с Аркашиным неладное. Он и уберёг старика от гибели там, в каюте. Здесь товарищ Кузякин?
— Его не приглашали, — подскочил со стула Осинский. — Только тех, кто…
Махнув рукой, Луговой усадил его на место.
— Поздно уже было, вот что я хочу сказать. А товарищ Кузякин и насчёт врачей советовал, гонца послал под свою ответственность, но торопыга шею едва не сломал. Как он сейчас, в больнице-то?
— Состояние удовлетворительное, — подал голос Осинский.
— Это и есть одно светлое пятно во всём этом тёмном деле, товарищи. — Луговой, видимо, вспомнил одну из понравившихся ему книжных цитат и оглядел внимательных слушателей. Верховцев поторопился ткнуть в бок задремавшего Ксинафонтова, но тот только сонно подмигнул ему, приоткрыв один глаз.
— И что же вы думаете, товарищи? — продолжал Луговой. — По своей глупости, а я подозреваю и дурного усердия, Чернохвостов, ничего не добившись от умирающего старика, вместо больницы доставил его ко мне в кабинет!
Всем, если только не Драчук, происшедшее было уже известно до деталей, но пауза затянулась, а Драчук даже искренне вскрикнула и тут же зажала рот ладошкой.
— Врач, конечно, мною был немедленно вызван. Лишь слепой не мог заметить, что происходило со стариком. Ни на один наш вопрос с Осинским он толком не мог ответить. Бормотал одно — не знаю, не виноват.
— После того как в чувство привели каплями, — поддакнул Осинский.
— В моём присутствии и при товарище Осинском он так и скончался. Врачи помочь не смогли.
Тягостное долгое молчание нарушил чей-то голос:
— Но кто же знал, что у капитана больное сердце? Капитан всё же…
— Наверное, комиссию обязательную проходил? У них без этого тоже нельзя… — поддержал ещё кто-то.
— А возраст? Как такого старикана медики пропустили? Рейс-то ого-го! Туда и обратно.
— Точно за пятьдесят!
— И поболее, — последним в поднявшемся ропоте отважился буркнуть Чернохвостов.
— Вы нанесли ему такие повреждения, которые, как утверждают медики, не совместимы с жизнью! — хлопнул по столу Луговой. — И здоровый человек мог скончаться!
— Не я один…
— Наконец-то. У вас, значит, и подручные были? Кто же?
— Нервы сдали. Всем не понравился старикан. Буржуй недобитый. Не иначе из царских морских офицеров, — шмыгнул носом Чернохвостов. — У него в шкафу мертвяк с простреленной башкой, кровь ещё не остановилась, а он упорствует, что ничего не видел и толком его не знает. А ведь тот механик! Тут поневоле кулаки зачешутся… — почувствовав поддержку зала, Чернохвостов заговорил громче. — Я, товарищ Луговой, весь перед вами, как на духу. Виноват, конечно. Но приказ исполнял, не сдуру или по самоволке. Вражина в нём за версту виден. А кто б другой иначе поступил? Враг он и есть, я и теперь нутром чую. А кулаки чешутся, так это только на таких, как он…
— Вот! Про эту вашу страсть мне слышать уже приходилось, — перебил его Луговой. — А вы ведь старший опергруппы, других обязан остерегать от мордобоя в отношении безоружных подозреваемых! Да что тут говорить!..
Чернохвостов сник, руки за спиной дрожали.
— Как вы оказались в чека? Кто давал вам рекомендацию?
— Да, это интересно! — втиснулась Драчук, и даже сняла с носа мешавшие очки.
— Когда это было…
— Забыть такое! — Драчук вскочила со стула, но без очков глаза её, близоруко щурившиеся, никого не пугали.
— Нет, конечно. Товарищ Камбуров давал.
— Это ещё до вашего назначения, Яков Михайлович, — подсказал Осинский.
— Зарублен бандитами товарищ Камбуров, — мрачно встрял Ксинафонтов, к удивлению Верховцева вдруг подавший голос. — Пал в неравном бою. И тела изрубленного не нашли… чтобы похоронить по-христиански.
— Но уцелел же кто-то с тех пор, кто может внести ясность по этому вопросу? — Луговой вскинул глаза на Осинского, упёрся в Ксинафонтова, запнулся.
— Федякина бы сюда, — буркнул Ксинафонтов. — Тот про всех всё знал.
— Да, Макар Савельевич бы, конечно, — закивал головой Осинский. — Макар Савельевич — наш партийный архив.
— Умирает Савельич, — глухо оборвал его Ксинафонтов. — Я вот его навещал недавно…
— Что же это? — Луговой постучал ладошкой по столу, требуя внимания. — Всех старых бойцов растеряли?
— Со мной в облавы и засады ходил, — заговорил Ксинафонтов, не подымаясь. — Ничего плохого за ним не замечал. Проявлял излишнюю смелость, одним словом, на рожон лез Чернохвостов, но пуля его не брала. Криклив изрядно, это правда. И кулаками горазд, но в рукопашной без этого нельзя. Зол становится безмерно. Приходилось его утихомиривать, но то по молодости. А уж как старшим назначили, не скажу. Я с ним не бывал. Мне товарищ Осинский теперь только в бумагах рыться позволяет.
— Игнат Ильич! — подскочил с места Осинский, — У нас, между прочим, приказы отдаёт начальник губотдела!
— А я что?.. Сатаной поневоле становишься, когда жизнь на волоске. Тут уж и кулаком, и зубами…
— Это в Гражданскую можно было себе позволить, товарищ Ксинафонтов, — перебил его Луговой. — В открытом бою с очевидным врагом. А капитан Аркашин — гражданский человек, пожилого возраста… безоружный… только подозреваемый. Он не заслужил такого обращения.
— А труп в его каюте? Кто убил механика? Кто этого неизвестного человека, не установленного до сих пор покойника, на пароход взял своим помощником? — зашумел над столом Ксинафонтов; помалкивавшего всегда здоровяка, никогда не лезшего наперёд без особой надобности, было не узнать; сжав кулаки, он будто шёл в атаку, сверкая глазами из-под серых лохматых бровей.