Где злые выдумки, где всерьёз, Кобу мало интересовало, он почему-то сразу поверил, что так оно и было. Дзержинский, подмечал он, в драку с политическими противниками особо не рвался, метался среди партийцев с молодости — это верно, выглядел же вечно сомневающимся даже в том, что сам и произносил, на трибуну лезть не заставишь, а уж, если попадал туда по велению вышестоящих, то обходился общими патриотическими лозунгами, которые писались на плакатах, за что и был прозван Дон Кихотом. Вероятно, гадал Коба, поэтому Ленин и остановился на его кандидатуре, назначая председателем красной гильотины. Опасаясь обвинений, что мстит за брата, повешенного царём, Ильич в подручные взял такого же хитреца, зло хмыкнул Коба и притопнул по полу сапогом — в их борьбе с такими извращенцами, как коварные Зиновьев и Троцкий, мнораздумывающие и сомневающиеся вредны. Рядом должны быть лишь беспрекословные исполнители, как Генрих Ягода. Сам он приказал Назаретяну пригласить только главных лиц, наделённых возможностью самостоятельно влиять или исказить его планы, с остальными, был уверен, — справится Ягода. Больного Менжинского в расчёт не брал совсем, тот — застаревшая мозоль на ноющей пятке, — как удостоверился Каннер, залёг на койку надолго и серьёзно, а Дзержинского поторапливать из Питера Коба не станет. Если и будет надоедать просьбами, объяснит, что в Питере при распоясавшейся оппозиции тот нужнее…
Вроде, всё продумав до мелочей, Коба также тщательно провёл и собеседование с приглашёнными. Они вызывались по одному, встречаясь только у Назаретяна, который и заводил каждого в кабинет по очереди, где Коба демонстративно распивал чаи с Ягодой. Входившие вытягивались в струнку и, тараща глаза, застывали у порога, но подталкиваемые Назаретяном, приближались к их столику, приглашались к незатейливой трапезе, ужасно смущённые, конечно, отказывались, но тут же осваивались и становились разговорчивей, а некоторые даже чересчур, так, что Ягоде приходилось им подмигивать, чтобы умерить пыл.
В общем, Коба остался доволен, задуманная встреча удалась как нельзя лучше. Замыкавшим когорту приглашённых неслучайно оказался Паукер. Посвящённый Ягодой в некоторые тонкости акции, он нуждался лишь в ранее замысленных Кобой обещаний скорого роста по должности в серьёзном подразделении ОГПУ и в уточнении некоторых существенных деталей, касающихся вмешательства подчинённых ему оперодовцев в случае острой необходимости.
Когда, успокоившись после ухода Паукера, Ягода начал подумывать, что пришла и его очередь, Коба, неожиданно помрачнев, кивнул ему на стул подле своего длинного стола и шагнул сам от, казалось бы, дружеского чайного столика.
— Ты от меня главных исполнителей акции специально прячешь или что-то происходит? — тигриными жёлтыми глазами прожёг он Ягоду. — Не затеял игру со мной?
— Простите, товарищ Сталин, — побледнел Ягода. — Они оба были представлены товарищу Назаретяну. Он сообщил, что докладывал вам и вы остались довольны. Я посчитал лишним их общение с вами. Назаретян объяснил, что их участь решена однозначно. Ни следов, ни свидетелей не должно остаться, тем более — исполнителей.
— Он неправильно тебе объяснил, Генрих, — нахмурился Коба. — Или ты неправильно его понял. Один из тех двух — известный в политических кругах бывший эсер, переметнувшийся в наш лагерь.
— Это Глеб Корновский! — вырвалось у Ягоды само собой. — Его же бывшие дружки приговорили за измену партии к смерти. Кстати, пытались реально осуществить угрозу, но наш человек, прикреплённый к нему, уберёг его от гибели.
— Назаретян докладывал, что спас его тот второй, что подобран вами к исполнению нашей акции. Вы не рискуете?
— Сакуров — испытанный чекист, товарищ Сталин, за отвагу в борьбе с врагом неоднократно поощрялся.
— Странная у него агентурная кличка — Самурай, — хмыкнул Коба, — уж не за те подвиги на Востоке он награждён, когда барона фон Унгерна отлавливал?
— Так точно!
— Да, занятно всё сходится, — цыкнул языком Коба. — Но хватит о нём. — Он поморщился, сурово нахмурил брови. — В нашем деле большая роль отведена бывшему эсеру Корновскому. Он главный исполнитель, и он должен остаться жить. Его ждёт трибунал, может быть, и закрытый. Будет суд, но газетки рассвистят по всему миру то, что добиваюсь я этой акцией — эсеры не смирились, уйдя в подполье. Обманом проникая в наши ряды, они продолжают вести террористическую борьбу, покушаясь даже на самых известных наших лидеров, каким станет в данном случае товарищ Троцкий. Достигнув этой цели, мы одновременно справимся наконец со второй задачей — условный приговор будет приведён к немедленному исполнению, осуждённых ранее мы сможем расстрелять. И тогда уж ни одна буржуазная знаменитость лишится возможности обвинять нас в беззакониях, эсеры первыми нарушили условия. — Коба задымил трубкой, и иезуитская ухмылка скользнула по его лицу. — Так что Корновский пусть живёт, но его следует арестовать сразу же после акции.
— А Сакуров?
— Он тоже побудет с ним в камере, может, что выведает у товарища. В любом случае ему это будет только на пользу, а нам — выгода. А что вас так волнует его судьба?
— Ценный сотрудник, товарищ Сталин, — жаль терять. Он бы нам здорово пригодился в работе подобного рода, — осторожно подсказал Ягода. — Его опытом могут похвастать единицы из моих преданных людей.
— Ну что ж, подумаем. Готовьте их.
— Как только они возвратятся, Булавин займётся этим. К назначенному вами дню всё будет готово.
— Как! Они не в Москве?
— Выполняют задание по известной вам зачистке, товарищ Сталин. Операция в стадии завершения.
— Ликвидируют скрывшихся людей Аршака? Но этим занимается Паукер…
— Так точно, Карл Викторович попросил их в помощь. Им известно многое, в том числе приметы и повадки скрывшихся.
— Остался в живых, как мне доложено, один?
— Так точно, но бандит предпринял попытку укрыться среди подобных ему сотоварищей. Махнул аж в Поволжье.
— Поганое гнездо должно быть уничтожено на корню! — сверкнул тигриным взглядом Коба. — И сделать надо так, чтоб этот мерзавец не успел раскрыть рта.
— Перед Корно и Самураем как раз и поставлена такая задача! — вытянулся в струнку Ягода.
— Держите в курсе Назаретяна.
— Будет исполнено!
Сивко, отделавшийся выговором с учётом перенесённых увечий и, по существу, помилованный начальством, в отряд, снаряжаемый на поиски Верховцева и недобитых бандитов, как ни просился, не попал. После торжественных захоронений останков Ксинафонтова, не угомонившись, он всё же с трудом уговорил Осинского похлопотать за него, но лишь они заявились на порог кабинета Лугового, тот погнал обоих недовольным взмахом руки, не дослушав патриотического обращения заместителя до конца.
— Охваченные единым гневным порывом отомстить за погибшего товарища и навсегда покончить с бандитским бесчинством Белого движения!.. — заикнулся было Осинский и замер с открытым ртом.
— Работы и здесь хватает! — Луговой едва сдержался от крика, лицо его пылало, ещё не остыв от речи на митинге, он схватил стакан с водой, осушил залпом и перевёл дух. — А ты, Платон Тарасович, совсем совесть потерял! Человеческое отношение, оказывается, тебе во вред. Тянешь последние нервы? Тебе же намедни было сказано — нет! А ты защитников да просителей ко мне гнать?! Обидчиков своих сначала найди и ко мне притащи живыми. Разберёмся, хулиганьё они уличное или кто позловредней. Вот тогда буду решать, что с ними и с тобой делать.
На этом чувственная речь его оборвалась, а Осинский, схватив Платона за локоть, выволок его за дверь, матерясь и приговаривая:
— Ты что же меня ставишь в сволочное положение, товарищ Сивко, сукин ты сын?! — Глаза его метали испепеляющие искры. — И соврал, что был уже у Михалыча, что отгул получил! Я к тебе с открытой душой, а ты, значит, ко мне всей!..
— Лев Соломонович покоя не даёт, — каялся, чуть не плача, Платон. — И днём и ночью живым перед глазами руки ко мне протягивает, только и слышу говор его жалостливый: "Не верь никому, Платоша, не вредничал я, не предавал никого. Жив я, у них, злодеев, мучаюсь. Спаси!.." Вы же, Марк Эдуардович, лучше всех знаете про наши отношения, как я его любил и как он ко мне относился… От лживых наветов Чернохвоста только он и защищал. Камень с души мне не снять, пока его живым и целёхоньким не увижу… Да хоть бы и убиенным, но чтоб земле душу грешную его предать…
— Не ныть!
— Да как же быть-то?
— Цыц! Не трави меня. Не железный. По Игнату Ильичу, как комья по гробу загрохотали, весь заряд своего маузера в небо выпустил.
— А я, доведись, желал бы рядом с ним лечь.
— Цыц, говорю! Жив пока, вот и исполняй, что велено командиром нашим.
— Да я…
— Что у тебя с хулиганьём? — перебил его стенания Осинский, растроганно протягивая раскрытый портсигар и закуривая сам.
— Есть кое-какие мыслишки.
— Кое-какие никому не нужны. Слышал, как отбрил нас обоих Яков? Он с тебя живого не слезет. Мы с отрядом к вечеру выступаем. В последний раз отправляемся, команда дадена точку ставить. И ты балясы да панихиду по Верховцеву не разводи, может, отыщем его, а нет — разузнать удастся, как погиб наш товарищ. Найдём тело или останки какие, не брошу, сюда привезу, слово даю, увидишь останки дружка. Только и ты меня не подведи, крутись здесь волчком. Хочешь, в помощники дам человека?
— Кого? Почти все смышлёные да отчаянные с вами. Уж не Чернохвоста проклятущего? Видел, черней дьявола рыщет. Возле могилы Игната Ильича не слёзы лил, клыки скалил. На меня зверем глянул, я так и шарахнулся от него.
— По всем нам гибель товарища Ксинафонтова пуще кнута вдарила. Его вина в этом больше других. Вот он и злобствует. А ты с него пример не бери, у тебя голова светлой должна быть. У тебя задание есть. Важнее нет ничего. Помни. Мальца тебе оставлю, Егорку Булычёва, здоровьем он окреп, а хватким на такие дела и раньше славился. Я его в первый раз брал с собой, так он там, среди головёшек человечьих от огня уцелевших, в уголь не обратившихся, выщёлкивал трупы и не морщился, глазки не закатывал, как некоторые. Отчаянный паренёк, одно слово — из заводских. Там, конечно, не хватать его будет, но с учётом твоего бедственного положения здесь, подсоблю. Чую я, напавший на тебя не один был. Ты вон какой бугай, в больнице память у девчат по себе оставил. С одним бы ты справился. Если орава была из заводской шпаны, Булычёву легче будет их отыскать, он же всех помнит, сам среди них обитал, но, конечно, не разбойничал. И они его не успели забыть, найдётся, кто и подскажет. Друзья у него остались среди тех, кто завидовал ему, что к нам попал.