Однако с утра снова не заладилось. Пропал аппетит. Из-за стола встал, лишь отхлебнув чаю.
— Ты бы сегодня никуда не собирался, Лёвушка. — Наталья присела к нему на диван, положила руку на колено.
— Надо выбросить всё написанное, — буркнул он. — Всё дрянь! Усатый таракан раскритикует в одну минуту. Всё прочь! Надо работать заново.
— Так уж сразу и выбросить? — посочувствовала она, прижавшись щекой к его плечу. — Позволь мне взглянуть, может…
— Ты? — вспыхнув, не дал он ей договорить, но тут же взял себя в руки, смутившись, потянулся поцеловать.
Она не отстранилась, широко раскрыла всегда чарующие его выразительные глаза, хитро улыбнулась:
— Не забывай, пожалуйста, что я училась в институте благородных девиц, а Ульянов Владимир Ильич не так давно похвалил меня за письмо к нему.
— Бедняжка, — погладил он её по плечу. — Наивное создание. Твои письма к нему в заступничество сотрудников вашего музея, закончились расстрелом Викентия. А ведь личность была незаурядная. Мне довелось знать твоего подчинённого, толковый и умный издатель.
— Я давно их не пишу! — вскочила она и, пряча лицо в ладони, отбежала к окну. — И Ленин в том не виноват. Тебе прекрасно всё известно. ВЧК тогда была неуправляема.
— Эта гильотина такой и остаётся по сей день, но я не укоряю, дорогая. — Он не поднялся вслед, чтобы её успокоить. — Ульянов с некоторых пор не авторитет для некоторых товарищей из Политбюро, а в ГПУ тем более. Там властвуют такие, как Коба, как… Впрочем, достаточно его одного. Вот и на пленуме, где мне необходимо выступить, он приложит все силы, чтобы переманить сомневающихся и ещё верящих в меня на свою сторону. Его голубая мечта заткнуть мне глотку, если ни уничтожить.
— Всё так плохо, дорогой? — Она позабыла про невысохшие слёзы, развернулась, но броситься к нему её что-то удержало.
— Бывало и хуже, — изобразил он подобие улыбки и заспешил в прихожую одеваться.
— Ты что же! — кинулась она следом. — А твой доклад?
— Я допишу его после. Когда возвращусь со свежей головой.
— Уезжаешь?
— Звонил Муралов[116], — приостановился он. — Николай Иванович случайно встретился с Зайцевым из Забо-лотья. Я тебе рассказывал про этого общего нашего знакомого. Чудаковатый прекрасный товарищ. Живёт в селе на реке. Вокруг болота кишат дичью. Сам — заядлый охотник, но там и ягод, и грибов полно. В общем, лесной рай, этим и живёт.
— Ты, гляжу, весь засветился, Лёвушка, — прижалась она к нему. — Тоже заядлый охотник?
— Я что? Я дилетант, — хмыкнул он. — Но пригласят соревноваться — маху не дам.
— Что ж, прямо сейчас и помчитесь в болотный рай комаров кормить?
— Какие комары, Натали? На улице морозом пахнет. Мне у Зайцева валенки придётся просить. У него найдутся. Он мужик запасливый. Завтра, чую, по ледку кое-где бегать придётся. А если из шалаша утку высматривать, без валенок не обойтись.
— Ты уж и тулуп проси, горе-охотник, — улыбнулась она, но глаза тревоги не скрывали. — Ты у меня до первого сурового ветерка — и враз на больничную койку.
— Ну-ну, пошуткуй, антиквар музейный[117], — шутя, похлопал он её по плечу. — Прощаю, перед расставанием.
— Значит, уезжаешь?
— А что время попусту тратить? Не люблю рассусоливать, ты же знаешь. По фронтам в эшелоне гонял, белые не успевали носами водить.
— Там и загубил здоровье, в железном том ящике, — опустила глаза она.
— Ошибаешься, дорогая, это последствия отсидок в царских казематах. Но не грусти, подруга! Мы врагу не кланялись и под снарядами! — бодро накинул он лёгкую шинель. — А уж больничная койка тем более не наша участь. Нам не заказана смерть в постели!
— Да что ты, ей-богу, распетушился, Лёвушка. Уймись. Не люблю я про смерть слушать. Да и не к месту, — нахмурила она бровки.
— Прости. Это я от предчувствия приятной встречи с природой с ума схожу. Язык болтает, обгоняя разум. Прости. Но ведь, правда, дорогая, здесь я всё равно ничего толкового не выстрадаю. А там дичь тебе настреляю…
— Опять ты…
— Наберусь ума-разума, — резво перескочил он с одного на другое. — Там азарт! Охота, это, Натали, такая страсть!..
Глаза его закатились от удовольствия.
— И не жалко убивать?
— Птицу? Она же с неба сама не упадёт. Её поднимать надо да не прозевать, когда на воду сядет. Знаешь, сколько всего придумать надо, чтобы она поверила и попалась?
— А меня в дрожь кидает, Лёвушка, когда слышу такое. Обманом, значит? Не надо мне никаких птичек.
— Работница музея, куда ж тебе…
— Не кичись, пожалуйста. Не вижу отваги в способности заманивать легкомысленных, чтобы лишить жизни. Даже если это и не человек.
— Я своё хлебнул.
— Не вспоминай. Не хочу слушать. И рассказывали о тебе, и начиталась. С Мураловым, значит? — постаралась она сменить тему. — А где же ружья? Он возьмёт?
— Нет. Их у него никогда не водилось, кроме как на войне, а ведь вооружённым восстанием в семнадцатом руководил в Москве, теперь командует в столице военным округом.
— Знаю, знаю про все его заслуги.
— Но я его с собой не возьму. Заболтает, а на охоте тишина нужна. Я по этой причине не раз Ильичу отказывал, когда он просился. Ульянов, оказывается, жуткий любитель пострелять, но говорун, а на охоте такое непозволительно. Любой шум может дичь спугнуть.
— Один поедешь?
— Давыдов, шофёр, мой надёжный дружище ещё по фронту, довезёт до деревни, а там, у Зайцева, может, и на "вечёрку" поспею. А нет, в шалашике и заночуем. Костерок, то, сё. Не замёрзнем. И заскучать не даст. Зайцев прекрасный рассказчик, заслушаешься.
— Ты, Лёвушка, поменьше там слушай, ты выспись по-человечески.
— Там воздух!..
— Вот после и свалишь Сталина неслыханными тезисами! — подхватила она.
— После охоты в тех местах, надышавшись всей грудью да с просветлённым разумом, — развеселился он, — я на всякие подвиги способен!
— Не сомневаюсь, дорогой, — обняла она его, а в ухо прошептала: — Что-то неспокойно у меня на душе, Лёвушка. Я и в дорогу тебе ничего не собрала.
— Нет нужды, — отстранил он её и поцеловал в слезящиеся ресницы. — Это что за мокрота выступила? — нахмурился и встряхнул ей плечи. — У Ивана Васильевича припасов на месяц вперёд заготовлено. Соленья, копченья, варенья — царский стол накрыть не пожадничает! Я вот тебя как-нибудь туда утащу. Уезжать обратно не пожелаешь.
Не загадывай, не сбудется.
— Ты права, давай доживём.
С тем и укатил. В окно глянула — Давыдов в автомобиле уже дожидался, и не видела, не слышала, когда вызван был.
— Планы-то изменились у товарища Буланова, — трясясь на скамейке в кузове грузовика, ткнул в бок Корновского Сакуров. — Прошлый раз, навещая нас в Центре, он утверждал другое. А тут вдруг раньше срока нагрянул.
Корновский сумрачно помалкивал, весь погружённый в собственные размышления. Вцепившись в борт кузова, он с момента поездки не проронил ни слова.
— Одеты мы, словно на свиданьице с дамами, — посмеивался, не унимаясь Сакуров. — Не прихватить бы простуды. Те битюги, — он кивнул на двух бородачей в малахаях и тулупчиках, — уже по-зимнему. Зачем собрались с нами — неведомо, а мы — в шинельках. Вы как себя чувствуете, Глеб Романович?
Тот продолжал молчать.
— Вашим болячкам ещё б в тепле недельку.
— Нормально, — подняв воротник шинели, буркнул Корновский обречённо. — Чем быстрее всё кончится, тем лучше.
Он сидел, не отрывал жадного взгляда от уносившегося мимо мелколесья.
— Берёзки, сосенки, глянь-ка, Артур Аркадьевич, и ёлочка мелькнула. Красота-то какая! Соскучился я по всему этому. У нас, в Астрахани, не увидишь, там пески да степи.
— А море?
— До моря добираться сто вёрст. А тут раздолье!
— Я ночью слышал, вы звали какого-то Сашку. Уж не внучка ли?
— Женя приснилась, Евгения. Бежали они оба за мной. А что кричали, не разобрал. Вроде к себе звали. Не случилось ли там чего? Угаров меня беспокоит. Не оставит он её так просто. Мужик жёсткий, да и у власти теперь. Мальчонку бы не отобрал. Натворит там дел… А я вот…
— Не мучайтесь, всё будет хорошо. Мы их навестим, лишь здесь закончим, — поторопился, уводя его от грустных мыслей, Сакуров. — Я вот спросить хочу, то вы дочку Женькой кличете, а то вдруг Эжен. Не французская кровь замешалась?
— Если что и осталось, так от бабушки-парижанки. Красавица была известная и имя красивое носила, я и не удержался. Но в нашей державе на свой лад переделывают, вот и получилась из Эжен простенькая, но понятная Женька. Артур Аркадьевич, я ошибаюсь, или у вас с моей дочерью завязываются серьёзные отношения?
— Я её люблю. И она меня тоже.
— Хватило нескольких дней?
— Мы оба не молоды. Это серьёзно, Глеб Романович.
— И как вы представляете оба собственное будущее?
— Выберемся из этой ситуации, и всё встанет на место, как в лучших романтичных историях, — улыбнулся Сакуров.
— Вы уверены?
— Выберемся, Глеб Романович…
Договорить он не успел, машину изрядно встряхнуло и, меняя направление, она, повернув от видневшейся вдалеке деревушки, затарахтела к просеке, углубляясь в гущу деревьев, пока не остановилась совсем под развесистым, скрывшим её ветвями старым клёном. Уцелевшие жёлтые, красные пёстрые листья, срываясь, засыпали кузов, головы непрошеных гостей. Буланов, не дав заглохнуть двигателю, выскочил из кабины и быстрым шагом направился в сторону, скомандовав, не оборачиваясь:
— Выгружаемся! И мешки не забудьте!
Команда насчёт мешков касалась бородачей, те, подхватив по увесистым двум мешкам каждый, первыми заспешили на землю.
— Переодевайтесь, Глеб Романович. — Буланов уже возвращался; за ним поскрипывала телега, запряжённая пегим жеребцом и управляемая бородачом, одетым подобно двум близнецам-битюгам. Те, размявшись на земле, выбросили из мешков под ноги Корновскому и Сакурову такие же малахаи и тулупчики с сапогами, в какие наряжены были и сами.