Живые поляки были оставлены все под московским засовом, пока Сигизмундова дума зане не побожится, что не обижается. Чтобы иметь твёрдый повод держать пленных, заставили Яна Бунинского, счастливо отсидевшегося от погрома у каких-то протестантов в деловом кумпанстве, увековечить на бумаге замысел Дмитрия — панскими клинками скосить московитый сенат. План пагубы был готов уже детально: Фёдора Мстиславского убивал пан Ратомский, Шуйских — Стадницкие с Тарлом, так и иные — дальнейших...
Поляки, кучками и порознь, в полной безвестности всего, что за их слабыми воротцами, вздрагивая при каждом колоколе, вельможи и челядь, сидели...
Новые высшие налегли только сразу на самозванского тестя. Уж он-то был враг без упрёка — исконный. В нём, первом нанимальце смут, — оправдание крови вчерашней.
Мнишек был происшедшим убит совершенно, поэтому бесстрашен, как чёрт.
Сковав пенные гребни манжет на груди, он благодарил вошедших в его узилище сенаторов московских за отменное гостеприимство. Угощение их тоже велико и беспримерно. Разве чуть солоновато и немного горячо. Так что после оного у многих выблеваны души!..
Выборные бояр и слова поначалу не умели вставить. Им были мгновенно показаны подлость и злость непросвещённые прямо в их сердце. Не безвинные поляки здесь обманули кого-то, но их — все. (Представленные доказательства). А вы, великие бояре, как вы нас, слишком положившихся на ваши письма, на кресты присяг, приехавших, как благодарили за него, что мы его столь добросовестно вам сохранили, чисто воспитали и помогли встать на ноги! Как смеете теперь лепетать, что это был не он! Все письма ваши целы у короля! Значит, ВЫ нас обманули! — уж не знаю, сейчас или тогда! Как вот оправдаетесь вы перед вечностью в столь страшных и спешных давешних убийствах? Чем виноваты наши музыканты? Надо было к вам приехать с целым войском, а не с двумя доверчивыми тысячами, к вам, которых тут сто тысяч на Москве. ТАК мы сделали бы, ежели б знали к вам вражду. Мы же, будто братья ваши, жили у вас без лукавства — врозь, кто тут, кто там — какой тут к бесам умысел? Сколько ж вы в Польше теперь создали вдов и сирот, разве нельзя было поменять стул под человеком без этого? Но Бог — на небесах...
Наконец Мнишек иссяк и пошёл по кругу башенной светлицы, тряся зябкими брыжами.
— Ну Бог с тобой, не виноват, — повинились перед ним бояре. — Но и мы не виноваты же, а виноваты твои перепившиеся своевольники, кои приручали, идя с пиру, наших женщин и детей, смеялись и гордилися над нами, грозя — пересвятив и перепив — убить нас. Они и возмутили целый город. Но при чём мы?.. Мы унимали беду, как нам мочно. Но кто же может противостоять сотням тысяч, раз они уже пришли в движение?.. Это во-первых. Во-вторых, твой зять тоже ведь нам дал довольно поводов, послуживших для его кончины... Он и телятину жрал, и держался вообще... словно ваш гнилой язычник. Да в конце концов и нас заставил бы творить там всякое... что супротив нраву Москве, уж не благой путь.
Пан Ежи требовал свидания с послами, дочерью и сыном и прочими родственниками. Бояре отвечали, что не только их сведут в любое время, но отпустят насовсем, ежели, во-первых, воевода и родные его ни сами, ни через вторых и третьих лиц не станут мстить новому царству за обиду; ежели поклянутся, во-вторых, что расстараются и обеспечат мир между Москвой и Речью, в-третьих же, конечно, требуется воротить полста тысяч рубликов и прочие подарки, пересланные ему на сватовство в Литву.
После такого перечня Мнишек уже сел перед боярами темней и отважнее прежнего.
Перед свиданием отца и дочери тот же иск представлен был Марианне.
— Все жениховы злотые — и столько ж своих — потрачены на странствие сюда, чтоб почётней было вам же! — быстро отвечала та — бледная, как и до низложения, но более разговорчивая и живая. — Всё, что и оставалось в покоях, вы же и взяли обратно! (Внимательные взгляды бояр друг на друга). Вот вам последние оздобки и платья. Остальное, вот вам крест ваш, вышлем из Польши! Отпустите лишь нас!
Отдав все драгоценности и остающиеся платья, Марианна в спальном подпоясанном халатике, в иерсицких, с вздёрнутыми носами, шлёпанцах поплелась по морозцу к отцу.
Воевода встречал полным церемониалом императрицу — поклоны, поплески манжет, заздравия. Хотела на шею, на грудь — нет шеи, нет груди, с коленей приласкал. Русские думцы перемигивались, над широтой бород кривились.
Мнишек швырнул перед ними из кожаной сумки казну, рейхсталеры горячей струйкой со стола полились на пол, иные, вспрыгнув, понеслись колёсиками — кривоватые рубли так не могли.
— Я по-честному взял это из самборской экономии! Берите, берите всё — ни на копейку здесь вы не имеете права! А что не переслал в дар нам мой любезный зять, императрица взяла сюда с собою, а куда теперь всё подевалось, вам да вашим прекрасным святым лучше знать. Смешно, — Мнишек распялил дико рот, — как с ограбленных и голых вы ещё ожидаете сорвать... Мы с императрицею вашей поклялись вам не мстить (мы-то клятву держим), предоставим мщение тому, кто говорит: «Мне отмщение, аз и воздам». Уж он-то отомстит... За его же величество, короля польского, тоже ничего не обещаю. И рад бы разделить вашу приятную надежду, что на пролитую подданную кровь хватит его сердца... Но как мне от его имени тут с вами договариваться, да ещё перед такими брать обязательства? Не требуйте-ка невозможного...
— Сиди тогда, — простились с ним бояре.
— Матка боска надо мной, — успел уведомить их Мнишек. — Приняв крест с Неба, всё буду терпеть! Всё, что ещё... — Запугиваемые думцы уже выходили. — Более, чем Бог вам попускает, мне никак не сделаете! — хохотал сенатор.
— Более — никак, — кивнули ему, замыкая дверь.
По совету Мнишка решено было поискать пропавшие кошёлки и подарки где-нибудь и впрямь у себя. Приказано было столице всё грабленое у поляков доставлять в казну. Второстепенным литовским гостям, безобидным вельможам, тоже нехудо было бы всё ихнее вернуть — усердием умилостивить Речь. Но указ сей не гораздо исполнялся. Отдано, найдено было лишь несколько чёрных и страшных, облупленных до золотинки, скелетов карет да около десятка редких скакунов, ничуть не повреждённых и бодро светящихся (коли сразу не ускакал на таком, уже не продашь и не спрячешь).
Гайдуки Стадницких и Тарло жили по-прежнему в кусачих зипунах на голо тулово, их панам были вытребованы всё же под зипуны холщовые новейшие рубища из холопских кладовых.
Но с четверга наконец потеплело. Спохватись, осиянное небо впилось в мёртвое серебро города, торя дорогу ненадёванным зелёным льнам, и без всяких набатов, на площадь перед ряд толстых чаек-бойниц, сошлись слободы. Отошедшие с похмелья, сегодня не топившие печей и где-то сами собой сговорившиеся, злые на невзгоду пригородных яровых — на солнышке вопили. Кто снёс царя? Кто высадил нового? Раз-перераз вас, думцы перетёртые, доказывай, держи ответ! Вспомнили вдруг: весь тот год, что царствовал Дмитрий или расстрига — не суть как его там, — но целый год баловала землю красная погодка. А теперь что ж, будет опять, как при Борисе, одна с небесами маета?
Шуйский шёл девственным ковром к обедне, как почувствовал волнение народа за древней стеной. Этот богатый, замедленный кирпичным тыном звук и жалобное дрожание воздухов он узнал бы сквозь любую тьму шуршаний.
Остановясь, ссутулясь, Василий Иоаннович плавно обернулся вокруг посоха к вельможному походу за собою.
— Что — это?
— Неведомо кто созывает народ именем царским, — знающе ответил Волк-Приимков. Иные только переглядывались, разводя косыми рукавами.
— Что — это?! — глядя и на всех, как на Приимкова, ровно никого не слышал Шуйский. — Пошто опять разволновали чернь?! Ну кто да кто из вас?!. Какое теперь сочиняете коварство?!
Путано вьющийся полк боярский остеклел от прямоты и света государева глаза.
— Коли я не люб вам, говорите сейчас! — Вдруг в распахнутых очах царя блеснули слёзы. — Коли... коли так... коли я... Я оставляю стол! Вы избрали меня, вы и низлагайте!
Шуйский отпустил орлёный посох (посох брякнулся перед ним на суховатый ковёр, хотел скакать, катиться — не пустили крылья набалдашника). Снял отороченную соболем ермолку с крестом на маковке:
— Возьмите же! И выбирайте наново, кого вы там хотите!
По-над горем запрокинул голову, и уже только немногие видели, что так его зрачкам ловчее читать всех сквозь гнутую слезу. Князь Шаховской и думный дворянин Собакин сделали невольное движение, лицом и станом, к скипетру с шапкой. И тут же стали серы, поняв...
Шуйский мгновенно надел шапку. В раскрывшуюся длань приял посох, взлетевший сам к нему по воздуху, кажется, и не коснувшись десятка угодливо метнувшихся рук.
— А раз так!.. — возвысив сухо, ровно голос, тёк себе глазами государь. — Нет, заели уже эти козни! Раз не хощете иного и я таки вам царь, дайте царить и отказнить виновных!
Всем говоря, смотрел теперь лишь на Собакина и Шаховского.
— Мы, государь, уже поцеловали тебе крест, дай нам и помереть за тебя! — сказал Волк-Приимков. — Давай казни кого как знаешь!
Собакин, цвета постоявшей извести, шатнулся и стал падать на спину, разгоняя ферязи и двукафтаны...
Бояре, с государева веления, поспешили на Жар-площадь — заговаривать народ. Ручательства новой кремлёвской правды решено было Москве дать такие: сволочь на место Лобно всех жирующих ещё по волостям Отрепьевых — виниться им в мерзком родстве. Итак, раз знаем, что он — этот, значит, точно не тот. Доказать и с другой стороны: раз тот — не он, значит, уже давно убит; подождите, завтра выроем его и на узнание царице Марфе привезём.
Шуйский знал, что внести успокоение в умы слобод может что-то отвлечённое и неожиданное. Старая крамольная побаска, что во Угличе у гроба Дмитрия творятся чудеса, была теперь возвещена с амвонов. Удивлённый посад стал ждать перенесения мощей.
Меж тем и первые весточки от спасшегося чудом Дмитрия-царя явились. Думе довели, что с ночи, накануне последнего волнения московитян, на воротах множества бояр — сторонников нового царства, — а также пленных поляков прибиты подмётные письма, а то и просто пламенным суриком писано поперёк ворот, что укрывшийся от душегубов прежний государь приказывает истребить за воротами сими изменных вельмож и добить ляхов. Царь Василий снова спрашивал своих бояр, чьих козней это дело. Хоть сам знал (и пристрастно, глубоко молчал), что набирает силу истинный Расстрига, избегший н