И вот я, после поездки на скутере, подсократившей мне жизнь (Агата явно считает дорожные знаки просто украшениями), взгромоздилась на доску для серфинга, которая, в свою очередь, взгромоздилась на волны океана, все такого же бурного, как утром.
Мне было, наверное, лет двадцать, когда я в последний раз вставала на доску. Помню мальчика, который тоже занимался каждое лето, он был ровесником моей сестры и ужасно раздражал меня своей манерой заканчивать фразы за инструктора и запросто проделывать абсолютно все, что мне не удавалось. Он вырос в того самого Люка, который одолжил нам доски и гидрокостюмы, и не просто вырос: он основал свою школу серфинга.
– Ловим следующую! – объявляет Агата, показывая на подступающую волну.
Я ложусь на доску и отталкиваюсь. Пытаюсь встать на ноги, но мое чувство равновесия против. Я не преодолела и метра, как меня расплющивает, точно блин на сковороде, щека горит от хлестнувшей ее волны, нос промыт бурлящей морской водой.
То-то Алекс посмеется, когда я ему об этом расскажу.
Впервые за долгое время мне не терпится с ним поговорить. Со вчерашнего дня меня не отпускает чувство, которого я давно уже не испытывала. Я скучаю по Алексу. Не только по его надежности и всему тому, что он мне дает в жизни, не только по тому, что он значит для меня. Сейчас я чувствую, что скучаю именно по нему самому. Со временем мы стали единым целым: Эмма-и-Алекс, Алекс-и-Эмма, папа-и-мама, родители-Алисы-и-Саши. Да, с годами он стал частью меня. Я не представляю себе жизни без него, как не представляю жизни без своей правой руки. Сердце сжимается в груди. Я сознаю, что никогда не задавала встречного вопроса. А он? Что он чувствует? Может ли жить без меня? При этом я нутром понимаю, что делаю здесь, в этом гидрокостюме.
Я вцепилась в руку Алекса, когда выпустила руку сестренки. Я не оставила ему иного выбора, кроме как помочь мне двигаться дальше. Навязала свою зависимость от него, потому что нуждалась в ней. Эта неделя была мне необходима не только чтобы вновь обрести Агату, она была мне нужна и для того, чтобы суметь разжать пальцы, сжимающие руку Алекса.
Я знаю, что он это понял. Звонить мне просто так не в его духе. В его духе послать мне сообщение о том, что он услышал нашу мелодию по радио, или позвонить, чтобы сказать, в каком восхитительном ресторане он пообедал. Каждый вечер он пересказывает мне свой день и спрашивает, как прошел мой. Молчание дается ему непросто.
– О чем ты думаешь? – прерывает мои мысли Агата между двумя волнами.
– Ни о чем.
– Никто не может ни о чем не думать. Ну, если не считать нашего дяди. Ему не хватает для этого главной оснастки.
– Да уж. Его мозги пропали без вести.
– В девяностом году ему в ухо попал песок и до сих пор находится там в падении.
– Что хуже черной дыры? Череп дяди Жан-Ива.
– Его мозг пропал в Бермудском треугольнике.
Я смеюсь до колик в животе. Мы пропускаем несколько волн, пока не выбираем подходящую. Движения вспоминаются сами собой, я приседаю на корточки, встаю на ноги, нахожу равновесие, и течение несет меня. Недолго, три секунды максимум, потом я опять оказываюсь в воде с головой, но чувство свободы, которое я испытала, мало с чем можно сравнить.
Я устала, сил нет. Мы легли очень поздно из-за ночи падающих звезд: их было так много, как будто в небе запустили фейерверк (дядя Жан-Ив говорит «фервек», мы с Жеромом смеемся над ним, а тетя нет. Кажется, я вообще никогда не видела, чтобы она смеялась. Может, у нее недержание, как у женщины в рекламе). Я уснула в машине на обратном пути, и дедуля отнес меня в кровать. Я думала, что утром мне разрешат поспать подольше, как бы не так, Мима подняла нас ни свет ни заря (в десять часов) и повела на урок серфинга.
Парень с севера тоже был там, он изменился с прошлого года. У него длинные волосы и прыщи на лбу (он, наверное, не знает о существовании лосьона «Клин Скин», а я знаю эту вонючую штуку). Он мне напомнил, что его зовут Люка, как будто я забыла. Я даже не забыла, что он обещал мне писать, после того как поцеловал за сараем прошлым летом. В отместку я не разговариваю с ним все утро, держусь с Жоакимом, сыном мадам Гарсия (Миминой соседки). Он славный, но немного липучий (как и его волосы, я никогда не видела таких сальных волос. Наверное, на них можно жарить картошку). Я строю из себя гордячку, а ведь часами сидела у телефона, ждала звонка этого урода. Мама говорила, что я смешная, несколько недель я не выходила из дома: вдруг он позвонит. Не понимаю, как я могла подумать, что он может заинтересоваться мной, девочкой с карикатурной внешностью. Я курчавая, как овца, у меня глазунья вместо грудей, зубочистки вместо ног, а на животе такие волны, какие даже Пикассо не решился бы изобразить. Словом, я никогда не встречала никого страшнее меня, я всматриваюсь в зеркало, но оно беспощадно. Между прочим, я нашла фотографии родителей в молодости, они были красивые (если не считать их причесок, караул!), а моя сестра – просто красотка.
Я говорю, что мне плевать, но, по правде, я бы хотела быть красивой. Так легче жить, все хотят дружить с красивыми, все слушают, что они говорят, как будто они умнее, хотя на самом деле просто лучше упакованы.
После урока серфинга Жоаким предложил мне пособирать ракушки. В отлив их полно, и он знает, что я их коллекционирую. У меня их полная коробка в моей комнате у Мимы (бывшей папиной), я расписываю их гуашью, это красиво. Я говорю: «Да».
Когда я снимаю гидрокостюм, ко мне подходит Люка. Ему отчего-то неловко, он смотрит в песок, это меня устраивает, так он не видит моих шрамов на бедрах. Он говорит, что хотел мне позвонить, но мой номер стерся, прежде чем он успел переписать его на бумагу (я записала у него на руке). Говорит, что ему очень жаль, он искал в справочнике, даже звонил в справочную службу, но так и не нашел, он думал обо мне весь год. Мне хочется плакать и смеяться одновременно. Он спрашивает, не хочу ли я пойти поесть мороженого в казино, я смотрю на Жоакима, который ждет меня у воды, и говорю: «Хорошо».
Есть один парень, который приходит всегда в полдень. Он берет сандвич с курицей и свежими овощами, оранжину и садится в зеленое кресло перед «Сефорой». Думаю, он работает в магазине шмоток в самом конце галереи. Он немного похож на Мэтта Дэймона, особенно когда улыбается, мне так и кажется, что я попала в фильм «Умница Уилл Хантинг».
Есть еще ювелирша, она всегда берет сандвич с маслом и ветчиной, по средам добавляет к нему шоколадный эклер. Она всегда куда-то спешит, даже в свой перерыв.
И есть мой любимчик – дедушка, который приходит раз в неделю. Он берет только сахарный пирог, всегда спрашивает, как я поживаю, и каждый раз рассказывает, что работал здесь раньше и даже был на открытии супермаркета «Карфур».
Моя начальница не спускает с меня глаз, но, к счастью, есть клиенты. Честно говоря, я не представляла, что буду вкалывать в сандвичной посреди торговой галереи. Наоборот, я мечтала об университете, но я не жалуюсь: сначала я два месяца раздавала рекламки на светофоре, пока горит красный, и, если выбирать между моей новой работой и водителями, вообще не открывавшими окна, а еще придурком, проезжавшим в своем «Твинго» трижды в час с оголенным причиндалом, я, безусловно, предпочитаю сандвичную.
Мне очень нравится двойник Мэтта Дэймона. Я жду его прихода, готовлю слова, которые ему скажу. О нем я думаю, когда крашусь по утрам. Впервые мне кто-то нравится, с тех пор как все кончилось с Лоиком.
Сегодня он произнес кое-что еще, кроме заказа: спросил, как меня зовут. Он жутко трясся и рванул с места, когда я давала ему сдачу с двадцатифранковой банкноты. Вечером я закрылась с лишними деньгами в кассе и запланированным на выходные свиданием.
Я глупо улыбалась всю дорогу, пассажиры в автобусе, наверное, приняли меня за дурочку.
Улыбка сползает с моего лица на третьем этаже. Мне осталось подняться еще на два, но я уже слышу крики.
В кухне Агата сидит, съежившись, на корточках и прикрывает голову руками. Мама перед ней, спиной ко мне. Она меня не видит. «Если ты думаешь, что можешь так со мной разговаривать, детка, – говорит она Агате, – ты ошибаешься: нечего девчонке устанавливать свои правила в этом доме». Сестра стонет: «Извини, мама», но этого недостаточно. Та поднимает руку, вокруг ладони обмотан ремень, она готовится ударить. Такое случается все чаще и все жестче. Она всегда просит прощения, объясняет, что ей трудно воспитывать нас одной, что мы капризные, могли бы войти в ее положение, обнимает нас, называет своими дорогими девочками, повторяет, что мы для нее все, что без нас у нее нет смысла жить. Никогда у нас не было ни мысли, ни даже желания защититься, оттолкнуть ее. Мы терпим.
Но не в этот раз.
Гнев швыряет меня к ней, я хватаю ее за руку и останавливаю замах.
Она, красная от ярости, переводит взгляд на меня. Несколько секунд стоит, застыв, с поднятой рукой. Я думаю, что это хороший знак и мое вмешательство помогло ей осознать ситуацию, сейчас она уберет ремень туда, где ему место, – в штрипки брюк, и вечер продолжится извинениями и улыбками. Удар кожаного ремня по щеке кладет конец моим фантазиям.
13:19
Эмма сейчас серфит не лучше, чем шар для игры в петанк. А в свое время из нас двоих она была способнее, вот уж точно: ничто не дается навсегда. Она старается, из гордости или из упрямства, не знаю, и каждый раз падает в воду в позе, несовместимой с законами тяготения. Она напоминает мне резиновых человечков, которые ползут вниз по стеклу на присосках. Я, конечно, не признаюсь ей, что регулярно тренируюсь с Люка, в кои-то веки у нее есть повод восхититься мной, и я не стану ей мешать.