Начался отлив, пляж снова доступен. Мы выходим из воды и ложимся на песок обсохнуть.
– У тебя все так же хорошо получается, – говорит она мне. – Часто серфишь?
– Никогда.
– Прекрати, сразу видно, что ты регулярно тренируешься!
– Смотри, осторожней, я недавно читала, что от зависти может разыграться геморрой.
Она смеется:
– Что за чушь!
– Не мучайся чувством вины, это совершенно естественно – завидовать моей природной грации. Ты провела больше времени под водой, чем на доске, и больше похожа на губку, чем на серфингистку.
Люка подходит к нам перекурить. Его щеки и нос прикрывает зеленый козырек.
– Ну что, сестрички Делорм, как вам сеанс серфинга?
Эмма хлопает себя по бедру:
– А, так это был серфинг? Я думала, прыжки в воду!
Люка посмеивается:
– Надо сказать, условия не блеск, на прошлой неделе было лучше. Правда, Агата?
Паршивец.
14:56
Мы возвращаем гидрокостюмы и доски, Люка предлагает нам прийти завтра. Сестра отказывается, что неудивительно, ей понадобится время переварить всю Атлантику, которую она заглотила.
Она заговаривает о нем, когда мы садимся на скутер. «Он симпатичнее, чем когда мы были детьми, – говорит она. – И более милый».
Он единственный мужчина, с которым мы остались друзьями после большего. Пропустив отрочество (два поцелуя без языка и без продолжения), мы пережили роман в двадцать лет. Он развивался подобно другим моим романам: стремительный взлет, обещания вечной любви, потом столь же стремительное падение и полный крах. Короче, пара тонких колготок живет дольше, чем мои романы. Полюбить я могу так же быстро, как и разлюбить. Дважды я съезжалась с парнями, один раз даже была невестой, каждый раз верила в лучшее и каждый раз разочаровывалась. С Люка все осталось на трепетном раннем этапе, мы остановились, толком не начав. Он признался однажды, что он такой же, как я, любит крайности, не переносит умеренность, ему нужно все или ничего. Иногда схожим людям лучше не быть вместе, и мы остались друзьями, хотя порой оказываемся в одной постели или попадаем в одну и ту же ситуацию.
Я надеюсь однажды найти кого-нибудь, кто сумеет удержать мою любовь. Но проблема именно во мне. Чтобы это понять, мне понадобилось определенное время, несколько врачей и, наверное, отъезд сестры.
Как и все девушки моего поколения, я грезила о вечной любви, прервать которую может только смерть. Неразлучные пары возводились в ранг образцов, разрывы считались катастрофой. Я хотела бы пережить такую любовь. Какая-то часть меня до сих пор на это надеется. Но, может быть, я создана для того, чтобы любить часто, а не долго. Может быть, мое сердце предпочитает спринт, а не длинные дистанции.
Я долго пыталась влиться в матрицы, встроиться в образцы, пока не смирилась с очевидным: я чаще оказываюсь исключением, чем подчиняюсь общим правилам. Когда я прохожу тесты в журналах, там никогда нет варианта, который бы мне подходил. Однажды Мима сказала, что норма недостаточно широка, что она шириной с ручеек в засуху, а должна быть огромной, как океан. И была права. Норма – железный ошейник, который годится только для того, чтобы люди успокаивали себя, сравнивая с другими. Я не нормальна, я – штучный экземпляр. Это как-никак выглядит получше.
– Агата! Осторожней! – орет Эмма мне в ухо.
Она решительно невыносима. Я же не виновата, что красный свет загорается как раз тогда, когда я ухожу в свои мысли.
15:19
Хотела бы я, чтобы мне объяснили одну вещь. Почему всегда натыкаешься на людей, которых не хочется видеть, и никогда – на тех, кого увидеть мечтаешь? Например, сейчас, возвращаясь в дом Мимы, я не отказалась бы встретить Брэда Питта (верхом на лошади, голого по пояс и желательно с длинными волосами, да неважно, в каком виде, лишь бы он, я не привередлива). Но нет, у калитки, кажется, нас поджидает Жоаким Гарсия. Я хочу его переехать, скажу в свое оправдание, что приняла его за «лежачего полицейского», но сомневаюсь, что сестра одобрит, поэтому паркуюсь как паинька.
– Ты проехала по моей ноге, – говорит он, когда я слезаю со скутера.
– А, я не заметила. Нечего их раскидывать повсюду. Как и член.
– Привет, Жоаким, – вежливо вмешивается моя предательница-сестра.
Мы входим в калитку, и я захлопываю ее, прежде чем он успевает пройти вслед за нами.
– Мы можем поговорить? – спрашивает он.
– Нет, спасибо.
– Агата, мне правда надо с тобой поговорить.
Я нарочито закатываю глаза и бросаю ключи Эмме:
– Я ненадолго.
На нем линялые джинсы, белая футболка и темные очки. Я ненавижу людей, которые общаются, не снимая темных очков. Кажется, ты говоришь с зеркалом. Он держится совершенно расслабленно, руки в карманах, кривоватая улыбка, не хватает только жвачки.
– Вчера я почувствовал, что ты была немного напряжена. Я думал, все забыто, но, видимо, нет, поэтому я хочу извиниться, если обидел тебя.
Я фыркаю.
– Обидел? Ты слишком много о себе воображаешь. Прости, если я показалась тебе отчужденной, я просто тебя не узнала. Ты исчез из моей памяти.
– Агата…
– Да, меня зовут именно так. А тебя…?
– Мы были молоды, я был еще глуп, это со всеми случается.
– Смерть тоже со всеми случается, однако мы не хотим с ней мириться.
Он снимает очки. Его взгляд преувеличенно печален, он переигрывает, ни дать ни взять бассет-хаунд.
– В очках было лучше.
– Без них я тебя лучше вижу. Ты все такая же красивая.
– Если можно, перестань, а то меня вырвет.
Ничуть не смущаясь, он продолжает:
– Я узнал, что тебе это нелегко далось и что ты сделала глупость. Я не решался тебе звонить. Твоя бабушка все про меня просекла, я думал, она мне задаст. Мама сказала, что она недавно умерла. Мне очень жаль.
Мои глаза наполняются слезами, не может быть и речи о том, чтобы расплакаться при нем. Я уже ухожу, как вдруг из соседнего дома его зовет женский голос.
– Иду, дорогая! Я… Мне надо взять кое-что в машине, я сейчас! (Он поворачивается ко мне.) Это моя жена, она беременна. Лучше не… А у тебя есть дети?
– Да, у меня их семь, на каждый день недели, как трусики.
Я не жду его реакции, разворачиваюсь и ухожу в дом. Эмма в дýше, я беру горсть кукурузных хлопьев и сажусь в кресло перед вентилятором.
Мама сдвинула мебель и развесила воздушные шарики. На празднование моего двадцатилетия собрались все. Мима и дедуля приехали из Англета, Марго – из Бордо, даже Сирила пригласили, хотя мама видеть его не может (она считает, что слишком хорошие люди подозрительны). Были здесь и подружки с гимнастики, я их не видела с тех пор, как перестала туда ходить после экзаменов.
Мама послала меня купить ей сигарет, подчеркнув, что спешить не надо. Это было шито белыми нитками, я о чем-то догадывалась, но такого не ожидала. Когда я вернулась, все закричали: «Сюрприз!», как в кино. Агата и Мима внесли торт «Черный лес».
«Твоя бабушка хотела приготовить свой тирамису, – объясняет мама, видя, что я счастлива от их выбора, – но я не сомневалась, что ты больше любишь “Черный лес”. Я же знаю свою дочку!»
Мима закатывает глаза, а я ей подмигиваю. Мы обе знаем, что я предпочла бы ее тирамису, это мой самый любимый торт на свете. Однажды я попробовала приготовить его сама. Делала все шаг за шагом по рецепту, который она мне дала, результат получился неплохой, но это не был тирамису Мимы. Только она умеет самое простое блюдо сделать восхитительным. Я улыбаюсь маме и киваю, правда испортила бы праздник.
Наступает время подарков. Точнее, подарок один. Голубой конверт, на котором написано: «С днем рождения, Эмма!»
Я открываю его, размышляя, что же в нем может быть, и готовясь притворяться, если вдруг буду разочарована. Все взгляды устремлены на меня, всем явно не терпится увидеть мою реакцию. Я, кажется, в восторге, даже еще не прочитав карточку.
«На обучение в автошколе».
Притворяться не надо, никогда еще я не получала такого шикарного подарка. С ума сойти! Они все скинулись, чтобы мне его подарить. Я откладывала понемногу, но мама берет с меня за квартиру, и на покупки много уходит, так что моя зарплата тает быстро, а начальница никак не хочет перевести меня на полную ставку. Завтра же запишусь в автошколу!
Агата тащит меня в свою комнату, у нее есть еще подарок, и она не хочет дарить его при всех.
Она достает из-за кровати большую картину, на которой изображены двое. Я сразу узнаю нас. Моя сестренка и я, ее голова у меня на плече, глаза закрыты, мой взгляд устремлен на нее. «Это моя первая картина маслом», – говорит она. Хихикает, как всегда, когда ее захлестывают эмоции. «Я поставила внизу подпись. Как знать, может, когда-нибудь это будет стоить миллионы!» Я не могу оторвать глаз от полотна и отвечаю: «Для меня это стоит больше, чем миллионы».
В дверь стучат. Это Мима и дедуля, они уезжают, ведь им предстоит четырехчасовая дорога. Войдя и убедившись, что дверь закрыта, Мима протягивает мне маленькую коробочку. Я знаю, что найду в ней: такую коробочку я получаю каждый год с самого рождения. Внутри – выращенная жемчужина.
«Эта самая важная, – шепчет Мима, поглаживая ожерелье у себя на шее, – потому что последняя. Я очень взволнована, дорогая».
Я тоже. Это традиция, которую Мима переняла от своей бабушки, та каждый год до двадцати лет дарила ей жемчужину. Из двадцати жемчужин потом сделали ожерелье.
«Я никогда с ним не расстаюсь», – часто повторяла мне Мима.
Она гладит меня по щеке. «Моя первая внучка, моя дорогая. Тебе уже двадцать лет. Знаешь, что, когда ты родилась, мне было сорок восемь? Когда я катала тебя в коляске, все принимали меня за твою мать, и должна признаться, я не всегда это опровергала».