У меня от хохота болит живот. Агата плачет от смеха. Несколько минут спустя мы приходим в себя и ставим кассету 1990. Мы выбрали ее не наобум, нам известно, что мы на ней найдем. Известно, КОГО найдем.
Он появляется в первые же секунды, в плавках на пляже. Играет в бадминтон со своим братом – дядей Жан-Ивом. Волан все время приземляется слишком далеко, и он делано ворчит. «Не знаю, зачем мне понадобилось с ним играть, у него обе руки левые», – говорит он дедуле, который снимает.
– Я забыла его голос, – шепчет Агата.
Я тоже. Я слышала его в своих воспоминаниях, но он совсем не похож на голос на видео.
Я счастлива слышать отца, видеть его. На миг мне кажется, что он где-то близко. Потом я вспоминаю, что папа умер, сознаю, какую пустоту он во мне оставил. Трудно двигаться вперед, когда тебе не на что опереться.
Тут я подумала о своих детях. О том, как скучаю по ним. Внезапно у меня возникла сильная физическая потребность в них. Это идет изнутри и переливается через край, все смешивается, чувство, захлестнувшее меня, исчезает в других эмоциях.
С тех пор как я стала матерью, я смотрю на свое детство иначе. Мягче, с большим сочувствием. И любуюсь им. Я никогда не жаловалась, никогда не сетовала на то, что пережила, никогда не считала свою жизнь труднее, чем у других. Только ставя детей на мое место, я чувствую страх, грусть, несправедливость. Окружая их любовью, я отчасти утешаю того ребенка, которым была сама.
– А не сходить ли нам сегодня вечером в клуб? – спрашивает Агата.
Она отрывает меня от моих мыслей. Сердце возвращается к нормальному ритму.
– В клуб? Ночной?
– Нет, кройки и шитья. Конечно, в ночной! Сколько лет уже я там не была. Ты как?
Я абсолютно никак. Мне никогда это не нравилось, даже когда обязано было нравиться. Я ходила с подружками и неизменно засыпала на банкетке, несмотря на музыку и сигаретный дым. Я собиралась отказаться, но, как всегда в подобных случаях, вспомнила о причинах, заставивших меня предложить Агате эту неделю каникул, и согласилась.
Я не смогла встать сегодня утром. Это третий такой раз с начала учебного года. Я ставлю два будильника, один – на другом конце комнаты, но все равно выключаю их и сплю дальше. Я могу проспать до полудня, даже больше, когда сознаю, для чего я это делаю. Сон – мое забвение.
К счастью, мама уходит рано, иначе была бы война. Я подделываю ее подпись в дневнике, но чувствую, директор уже начинает задаваться вопросами. Нельзя, чтобы он ее вызвал, потому что, сколько я ни упражняйся, ее внешность подделать не получится.
Я не понимаю, почему я такая. От усталости цепенеют мозги и тело, я не в состоянии ни двигаться, ни думать, все, что я могу, – это спать. И плевать на последствия. Меня оставили на два часа после уроков за то, что я уснула на географии. Я попросила Соню разбудить меня, если учительница заметит, что я дрыхну, но так как я храпела и все смеялись, она меня подставила (в следующий раз, когда у нее застрянет еда между зубами, я ничего ей не скажу).
Я выныриваю на поверхность в третьем часу дня. Одеваюсь, накладываю в миску шоколадные хлопья, все убираю, чтобы не оставить никаких следов, и сажусь перед телевизором. Переключаю каналы, ничего толком нет, все для старичья, наконец натыкаюсь на сериал по TF1. Я часто смотрю всякую хрень, но все-таки хочу узнать, чем она кончится, так что приходится досиживать до конца. Только на этот раз я не узнаю конец. Когда уже вот-вот станет ясно, переспит ли Бренда с Джейсоном, фильм прерывается специальным выпуском новостей, и журналистка сообщает, что в Соединенных Штатах произошла трагедия. Кадры жуткие. Одна башня горит, из нее валит густой черный дым. Вдруг во вторую башню врезается самолет, и она тоже обрушивается. Я не могу опомниться, просто оцепенела. Смотрю кадры нон-стоп, не в состоянии оторвать глаз от экрана. И не могу подняться. Трудно дышать, меня бьет дрожь. Сообщают про еще один самолет, в Пентагоне. Потом про четвертый, в поле. Говорят о террористической атаке. Не знаю, сколько времени я сижу так, в шоке, миска с размякшими хлопьями стоит, нетронутая, на журнальном столике. Обе башни рухнули.
Эмма возвращается с работы, она уже знает. Она прибежала бегом, как только закрылась сандвичная. «Я хотела быть с тобой», – сказала она мне. Мама приходит позже, она плачет, обнимает нас. И не замечает, что мои ботинки и рюкзак не сдвинулись с места со вчерашнего дня.
Смеркается. Мы едим хлопья перед телевизором. Показывают новые видео: люди, покрытые пылью, крики, трупы. Я к этому не готова. Я не готова смотреть на этот мир. Я хочу вернуться в детство, пусть далекое от идеала, когда моей главной заботой были наряды Барби, когда взрослые, чтобы я не слышала про их драмы, говорили вполголоса, когда я думала, что умершие живут на небе, когда мир начинался и заканчивался моей семьей. Я чувствую, что не доросла. Жизнь похожа иногда на невероятное усилие. Я опять иду спать.
Сирил бросил меня. Я играла в «Змейку» на моей Nokia, когда получила эсэмэску.
«Все кончено».
У меня не было на счету денег, а мама не разрешила позвонить с домашнего телефона, и я пошла к нему поговорить. Он был со своим приятелем Кадером, но впустил меня. Держался отстраненно, как чужой, а я изо всех сил старалась не заплакать, но у меня не получилось.
Я спросила почему, что я сделала не так, а он ответил, что ему все осточертело и хочется чего-нибудь нового. Я уверена, что у него кто-то есть, иначе быть не может. Мы недавно отпраздновали годовщину, ровно год, он хотел жить со мной и еще на прошлой неделе говорил, что полюбил меня на всю жизнь. Я была одним из трех «любимых номеров» в его тарифе «Миллениум», это ведь что-то значит.
Я пыталась его уговорить, но ему явно больше хотелось играть в Sims с Кадером, чем объясняться со мной. Он даже не заметил, что я ушла.
Я иду домой пешком, потому что реву – не могу сесть в автобус, чтобы не встретить знакомых. Льет дождь, у меня окоченели руки и болит живот. Редко мне так хотелось оказаться дома.
Не знаю, смогу ли я когда-нибудь оправиться. Я никогда никого не любила так, как его. Я даже тренировалась расписываться его фамилией. Мы работаем в одной галерее, я в сандвичной, он в бутике одежды, я буду встречать его каждый день, как в таких условиях зажить ране?
Мама на работе. Я бегу прямиком в комнату Агаты. Она обесцвечивает усики перекисью водорода и слушает Бритни Спирс. Сразу заметив мое состояние, откладывает ватку и обнимает меня.
– Что случилось?
– Сирил меня бросил.
– Хочешь, я пойду набью ему морду?
Я говорю нет, а то с нее станется. Я проливаю литры слез, мне кажется, они никогда не кончатся, как будто грозовая туча забралась ко мне внутрь и решила обосноваться там навсегда.
Агата смотрит на свой радиобудильник и надевает бомбер.
– Ты уходишь?
– Да, Соня меня ждет у газетного киоска. Мы идем к Бенуа, там собирается вся компания. Хочешь с нами?
– Мне не хочется никого видеть. Не хочешь сходить в кино вдвоем? Я бы с удовольствием посмотрела «Дневник Бриджит Джонс» – говорят, фильм супер.
Она стягивает волосы в тугой хвост, оставив с двух сторон тонкие пряди.
– Извини, Эмма, мне правда хочется пойти.
Не могу поверить. Она, видно, не поняла, до какой степени мне плохо. Как она может оставить меня одну, когда у меня сердце разбито вдребезги, просто чтобы потусить с приятелями, которых видит каждый день!
Я никогда бы с ней так не поступила.
– Гагата, пожалуйста. Можешь остаться со мной?
Она останавливается, задумавшись, и садится рядом со мной на кровать:
– Соня меня ждет, у нее не ладится с парнем. Я нужна ей. Я вернусь рано, обещаю.
23:30
Редко я чувствовала себя такой старой. Клуба, в котором я раньше бывала, больше нет, и нам пришлось искать в интернете, где потанцевать. Мы выбрали по отзывам клуб в самом сердце Биаррица, подготовились (лично я сделала все возможное в плане макияжа: нанесла на скулы столько хайлайтера, что астронавт Тома Песке может увидеть меня из космоса) и простодушно нарисовались на его пороге, не подозревая, какими старыми будем там выглядеть.
– Я двадцать лет не была на дискотеках, – говорит Эмма, проходя в дверь.
Вышибалы посмеиваются.
– Эмма, «дискотека» – так не говорят с прошлого века.
– Да? А «дансинг» еще можно говорить?
У меня, наверное, вытянулось лицо, так как она считает нужным уточнить, что пошутила.
Войдя внутрь, мы видим пустой танцпол. Мы идем к бару, официант принимает у нас заказ.
– Никого нет? – спрашивает его Эмма.
– Вы первые! – отвечает он. – Еще слишком рано, народ подтянется позже.
Я решила пропустить эту деталь. Послушайся я Эмму, мы бы вообще заявились в десять. Официант ставит наши напитки на стойку и продолжает наводить порядок.
– Не сомневаюсь, он тебе нравится, – подмигивает мне Эмма.
– Прекрати, он еще ребенок, наверняка у него складная линейка в кармане. А ты годишься ему в бабушки.
Она не отвечает. И ведь это не в ее духе – упускать такой случай. С начала вечера я чувствую, что она не здесь, где-то витает.
– Хочешь, уйдем? – спрашиваю я.
Она колеблется несколько секунд, такое впечатление, что ведет диалог сама с собой, потом встает и направляется к танцполу:
– Не может быть и речи. Моя тушка хочет танцевать!
Я иду за ней. Играют что-то незнакомое, электронную музыку с быстрым битом, я совершенно не умею под нее танцевать. Я привыкла к року, ритм-н-блюзу, попу, я мотаю головой и размахиваю руками, пытаясь попасть в ритм. Эмма выглядит еще более потерянной, чем я. Она робко покачивается, как будто хочет писать. Я жалею о своей идее, не знаю, какого черта мы здесь делаем. Долго не останемся, одна-две песни – и уходим.