лакончики духов. Я узнаю энциклопедию в двадцати двух томах, в которой дедуля находил ответы на все вопросы, что ему задавали, электрическую бритву, которой он пользовался каждое утро перед зеркалом в ванной, его теплые тапочки.
– Иди посмотри, – зовет Агата, стоя над открытым сундуком.
Нам не надо рыться в нем, чтобы понять: здесь хранятся папины вещи. Его школьные тетради, деревянный поезд, часы, клетчатые рубашки, его одеколон. «Скорпио». Я подарила его на День отца, мама посоветовала, потому что он недорогой и продавался в супермаркете. Папа хранил его и пользовался по торжественным случаям. Агата берет красный флакон и нажимает на распылитель. Запах наполняет мои ноздри и возвращает мне отца. На секунду он здесь, передо мной: его широкие плечи, усы, улыбка, голос. Рука Агаты сжимает мою.
Чуть дальше мы натыкаемся на «Волшебный диктант» и Агатиного светлячка. Наш портативный электрофон лежит рядом с плюшевым малышом-прыгушом.
В своей тетради со стихами Мима часто описывала уходящее время. Мне запомнилось одно стихотворение, датированное годом моего рождения.
Там теперь мой отец,
И мама туда ушла.
Там смеются мои малыши,
Моя юность танцует там.
Обернусь – где мой первый танец?
Уже ничего не видно.
Если бы хоть на миг
Поймать и вернуть «вчера».
Это не чердак, а мавзолей. Свое уходящее время Мима хранила здесь.
– Нашли? – интересуется Жорж.
– Я и забыла, – шепчет Агата.
– Нет еще! – кричу я в ответ. – Вы помните, куда ее убрали?
– Где-то справа. Рядом с бочкой, кажется.
Агата показывает на бочку, сделанную дедулей, в дальнем углу чердака. Мы идем, пригнувшись из-за наклонного потолка. Картина действительно здесь, стоит лицом к стене. Я беру ее и переворачиваю.
– О Боже! – вырывается у меня.
– Да уж, – соглашается Агата, закрывая руками глаза.
Жорж не солгал, картина действительно своеобразная. Если точнее, это портрет его и Мимы. Они улыбаются, безупречно причесаны и совершенно голые.
21:32
Он снимает трубку после первого гудка.
– Привет, сердце мое.
– Привет, малыш. Как поживаешь?
– Хорошо. Я по тебе скучаю.
– Рад это слышать.
– А я рада это ощутить.
Пауза.
– Ты сердишься на меня?
– Это нелегко, не стану спорить. Я почувствовал, что ты отстранилась в последнее время.
– Мне очень жаль.
– Не переживай, я все понимаю. После такого любой сломается.
– Наверное. И ты тоже.
Я догадываюсь по голосу, что у него перехватило горло.
– Остается сказать, что мы теперь квиты. Вспомни, в начале нашего романа чуть не сломался я.
– Зерно истины в этом есть. Надеюсь, по возвращении я не увижу надписи на стене.
Он смеется.
– Обещаю. Я оставляю эту привилегию твоей сестре. Как вы с ней ладите?
– Хорошо. Даже очень хорошо. Снова вернуть сестру – это здорово.
– Я рад за тебя.
– Как дети?
– Возвращаются из летнего лагеря смертельно уставшие, им очень весело. Хотят поскорее тебя увидеть. Алиса нарисовала тебе кучу картинок, у нас стен не хватит, чтобы все их повесить.
Я смеюсь:
– Не выбрасывай ни одной!
– О, не беспокойся. Я же знаю, что ты их сохранишь, даже те, на которых всего одна черточка.
Я опять смеюсь. Как хорошо он меня знает.
– Слушай, на днях я поняла, что скоро будет двадцать лет, представляешь? Вместе мы провели больше времени, чем врозь.
Он кашляет, как всегда, когда взволнован. Я чувствую, как боль захлестывает меня огромной волной. Плотину вот-вот прорвет, пора прощаться.
– Я с тобой прощаюсь, сердце мое. Агата ждет меня, чтобы сыграть партию в китайские шашки.
– Смотри аккуратней с вербеной.
– Предпочитаю рюмку липовой настойки. Знаю, я панк.
– Люблю тебя, мой панк.
– Я тебя тоже люблю.
– Эмма?
– Да?
– Ты это сделала?
– Нет еще. Скоро.
Мистер Картошка умер. Он ждал меня, я уверена. Он был не в форме, когда я уходила на работу. Еле тащился на прогулке, а ведь каждое утро бегал от дерева к дереву, принюхиваясь и виляя хвостом, как щенок. Я совсем забыла, что он уже старенький. Когда мы вернулись, он направился прямо к кухонному шкафчику, чтобы получить ежедневное лакомство, а потом улегся в своей корзинке у ног Мимы, которая читала в кресле.
Я только пришла с обеда, когда она позвонила и сказала, что ему плохо. Мой Мистер Картошка не вставал и часто дышал. Я включила автопилот, вскочила на скутер и помчалась домой. Он испустил последний вздох у меня на руках.
Я опустошена.
Картинки трех последних лет проплывают в голове в режиме слайд-шоу.
Животных называют нашими друзьями, и недаром. Мистер Картошка был продолжением меня, цоканье его лап по полу сопровождало меня повсюду, он чувствовал мои эмоции, иногда даже до того, как их ощущала я. Когда мне было грустно, он клал голову мне на колено, и любовь, которую я читала в его глазах, любовь безусловная и не осуждающая, какую могут подарить только животные, немного утешала меня. Я не знала, что можно любить животное сильнее, чем людей. Он здесь, у меня на руках, еще теплый, но уже ушел. На этот раз он меня не утешит. У меня кружится голова.
Мима меня обнимает. Она сдерживает свое горе, уступая место моему. А ведь я знаю, как она тоже любила общество Мистера Картошки. Все дни он проводил с ней. Она связала ему попонку для холодных дней и, невзирая на мой запрет, часто выкладывала остатки обеда в его миску.
Не знаю, как буду жить без него.
Я звоню Эмме, мне нужно с ней поговорить, как всегда, когда мне плохо. Попадаю на автоответчик, она, наверное, на работе. Оставляю ей сообщение.
Мы сидим так довольно долго, может быть, час, не зная толком, что делать. Слегка оглушенные.
– Хочешь, пойдем к ветеринару? – предлагает Мима. – По-моему, дальнейшим должен заниматься он.
Она не произносит это слово. Кремация. Такие слова говорят шепотом или заменяют многоточием.
– А можно похоронить его в саду?
Рыдание не дает мне договорить.
– Мистер Картошка упокоится под гортензиями, – отвечает Мима.
Я улыбаюсь. Она воевала с ним, чтобы он не задирал ногу на ее гортензии.
Мима говорит, что надо насыпать в яму негашеной извести, прежде чем закопать. Я еду в магазин, взяв с нее обещание не начинать ничего без меня. Подходя к стоящему на тротуаре скутеру, я замечаю машину Жоакима, припаркованную у его дома. Я думала, он на работе, и не хотела его тревожить, но он здесь, его руки здесь, его губы здесь, его голос здесь, он обнимет меня крепко-крепко и соберет воедино все рассыпанные кусочки.
Я толкаю калитку, его родители в это время работают, мне ничего не грозит, его мать меня не укусит. Стучу в дверь, никто не отвечает. Я обхожу дом, заглядываю в окна. Мое лицо залито слезами. Никогда еще он не был мне так нужен. Я нахожу его у него в комнате. Наши глаза встречаются сквозь стекло. Не знаю, что он читает в моих, но в его взгляде все написано ясно: «Черт, я спалился, трахая другую женщину».
Выйдя из бассейна, я обнаруживаю на автоответчике два сообщения.
Решаю прослушать их позже, сначала звоню учительнице класса, в котором прохожу практику, потом Алексу.
– Я приду попозже, сердце мое. Надо зайти кое-что купить. Тебе что-нибудь нужно?
– А, да! – отвечает он. – Йогурты кончились, можешь захватить?
– Ванильные, да?
– Да. До скорого, малыш. Скажи, хорошо же было утром…
Я не высушила волосы, с них течет на спину. Для конца октября тепло, но меня трясет.
Я покупаю все по списку. Сначала бакалею, потом молочные продукты, под занавес замороженные. У кассы вдруг вспоминаю, что не взяла кофе. В первый момент думаю притвориться, что забыла про него, ведь если я уйду, потеряю место в очереди, народу тьма, а мне хочется домой. Но я знаю, как Алекс любит кофе. Выхожу из очереди и качу тележку к секции завтраков.
Я держу в руках два пакета, когда звонит телефон. Я не помню, какой Алекс предпочитает, крепкий или мягкий. Ставлю на место мягкий и отвечаю.
Это Мима. Мне приходится просить ее повторить несколько раз, я не понимаю ни слова. Кажется, она плачет. Сделав глубокий вдох, она выговаривает:
– Дорогая, твоя сестра в больнице. Она сделала глупость.
Крепкий кофе из порванного пакета рассыпается у моих ног.
7:52
Полный штиль. Океан дремлет, гладкий, как озеро. Я захожу в воду медленно, стараясь не вызвать ни малейшего волнения. Вода прозрачна: погрузившись по плечи, я вижу свои ноги. Пальцы уходят в песок. Пляж пуст, но вдали, у скалы Святой Девы, я замечаю раннего пловца. Отрываю ноги от дна и плыву брассом. Вода скользит по моему телу, я погружаю голову, выныриваю, вдыхаю. Плыву на глубину, не оборачиваясь. Каждый вторник по утрам в муниципальном бассейне я проплываю дорожку за дорожкой, не делая перерыва. Я прихожу к открытию, когда в бассейне мало народу, и, гребок за гребком, удаляюсь от своих горестей и тревог. Но я забыла, до какой степени живой я чувствовала себя в океане, с его течениями, безбрежностью, тайной, его соленым вкусом, а быть может, и опасностью.
Я миную пробитую скалу[14], как вдруг судорогой сводит ногу. Выпрямляю ее, тяну носок, но боль не проходит, плыть я не могу. Меня охватывает паника, я задыхаюсь, озираюсь в поисках спасения. На пляж вышел старик с чайками. Иногда я представляю себе свою смерть, но кончить пищей для рыб и птиц никогда не входило в мои планы. Откидываюсь назад, ложусь на спину, вода сама несет меня. Закрываю глаза и сосредоточиваюсь на дыхании, на ощущении прохладной воды на моей коже. Мало-помалу тело расслабляется. Я чувствую это, сантиметр за сантиметром. Сначала стопы, икры легчают, тихий плеск вокруг моих пальцев, ласковое солнце на лице, спину отпускает, дыхание замедляется, мысли смолкают, в ушах тишина. Я погружена в стихию, парю в невесомости, каждая клеточка моего тела прислушивается, и я чувствую себя живой. Частью огромного целого, которое было до меня и будет после. Эфемерной и вечной. Слеза пробивается сквозь ресницы, скатывается по щеке и сливается с океаном.