Тома назначил мне свидание на ярмарке. Марго и Карима были со мной, мы пошли пешком, напрямик через теннисные корты. Я надушилась («Демоном» от Eau Jeune). Я задавалась тысячей вопросов: в какую сторону поворачивать язык, закрывать ли глаза, закинуть ли руки ему на шею или обнять за талию, а что, если потекут слюни, как ночью во сне? Девочки меня успокаивали, но, когда мы пришли, я чуть не повернула назад.
Он ждал меня за фургоном с рекламой аттракциона «Автодром». Мы едва поздоровались и, вот тебе раз, поцеловались. Я не успела даже подумать о тех своих вопросах, потом Марго мне сказала, что глаза у меня были открыты, а руки по швам, но я только помню, что перестала дышать.
Тома держал все время меня за руку, я не знаю, кто из нас потел, но руки были влажные.
Мама велела вернуться в шесть часов, сейчас двадцать минут седьмого, а я только подхожу к подъезду. Это из-за Каримы, пришлось искать жвачку, чтобы ее родители не учуяли, что она курила. Я перевожу часы на двадцать минут назад и поднимаюсь на четвертый этаж.
– Ты опоздала, – говорит мама.
Я показываю ей свои «касио».
– Нет, смотри, я точно вовремя.
Я не успеваю ничего понять. Ее рука хлещет меня по щеке, и у меня гудит в ухе.
– Ты держишь меня за дуру, Эмма?
– Нет, мама, клянусь тебе.
– Еще хочешь?
– Нет.
– Тогда не вздумай мне врать. Извинись и иди в свою комнату.
– Прости.
– Прости – кто?
– Прости, мама.
– Ступай.
Я бегу в свою комнату и бросаюсь на кровать. Плачу так, что не слышу, как вошла Агата. Она садится рядом и гладит меня по голове.
– Надо приложить мокрую рукавичку. Мне в последний раз сразу стало легче.
Сегодня вечером за нами приедет мама. Большие каникулы закончились. Мы провели два месяца у Мимы и дедули. Мима сказала, что так будет всегда. Мама согласна. Я никому не говорю, потому что не хочу огорчать маму, но мне очень хочется сюда вернуться. Я хочу, чтобы лето было весь год. Я даже не смогла доесть итальянское мороженое, так перехватывало горло.
В последний день мы все вместе идем на пляж. Мима, дедуля, дядя Жан-Ив, тетя Женевьева и кузены. Больше всего мне нравится Жером. Он на год старше меня, а Лоран взрослый, как Эмма. Волны высокие, и хоть я хорошо помню, чему меня учили на уроках серфинга, лучше посижу на берегу. Жером остался со мной, мы строим замок из песка, играем в бадминтон, я все время отбиваю волан слишком далеко или в сторону, и нам очень весело.
Эмма купается в футболке, все спрашивают ее почему, но я-то знаю, у нее растут сиси, и ей стыдно. Она сказала мне об этом в начале лета. А я бы хотела иметь большие сиси, я даже иногда в своей комнате надеваю мамин лифчик и кладу туда носки.
Спасатели свистят и размахивают руками, двое бегут в воду. Солнце бьет в глаза, плохо видно, но кто-то зашел слишком глубоко и не может выйти. Жером говорит, это Эмма. Я оглядываюсь, ищу ее, но не вижу; кажется, он прав, это она, мне делается нехорошо, трудно дышать, голова кружится, сердце грохочет в ушах, мне страшно, это моя сестра, я ее люблю, я не хочу, чтобы она утонула, Мима обнимает меня и пытается успокоить, но я не могу, меня всю трясет, в глазах черно, меня тошнит, мне жарко, я ничего больше не слышу.
Придя в себя, я понимаю, что лежу под зонтиком, а Эмма держит меня за руку. Она жива, и я бросаюсь ей на шею. «Я тебя люблю, Эмма, я тебя люблю!» Она говорит, что это не она была в воде, она сидела на берегу, недалеко от нас, и все видела. Мима объясняет, что у меня была паническая атака. Я не совсем поняла, что это такое, но мне не понравилось.
На обратном пути дядя Жан-Ив дает мне двадцать сантимов, чтобы я купила мятную жвачку «Малабар». Я хочу разделить ее с Эммой, но она оставляет мне всю. С тех пор как она чуть не умерла, я люблю ее еще больше.
Мама запаздывает, Мима готовит нам макароны с кабачками, я помогаю ей натереть пармезан, и она рассказывает мне про свою бабушку, которая научила ее всем этим рецептам, она была итальянкой, и ее звали по-итальянски – нонна.
Мама и правда запаздывает, я боюсь, что она попала в аварию. Сердце опять начинает грохотать, но тут она звонит в звонок у калитки. Я прыгаю ей на шею, Эмма тоже, мы долго обнимаемся, от нее пахнет пачулями и сигаретами, фу, никогда не буду курить.
Мима говорит, что уже поздно, нам лучше переночевать здесь. Мама соглашается, и мы ложимся все втроем в папиной комнате.
18:12
По лицу Агаты я понимаю, какие усилия она предпринимает, чтобы не сбежать. Несколько раз пытаюсь объяснить этим Гарсия, что нам надо идти, но они, судя по всему, слишком рады гостям, чтобы нас отпустить, а чья-то радость для меня всегда важнее моих желаний. На первый взгляд это выглядит моим достоинством, но когда я даю чаевые парикмахеру в благодарность за то, что он сделал меня похожей на ершик для унитаза, или киваю коллеге, который отпускает комментарии, граничащие с расизмом, это перебор. Я долго считала, что избыточная эмпатия нужна мне, чтобы не ставить людей в затруднительное положение, но, думаю, на самом деле причина более тривиальна и связана с желанием быть любимой.
Агата подносит к уху телефон:
– Алло? Нет! Не может быть! Конечно, я сейчас же приеду! (Она отключается, на лице написан ужас.) Прошу прощения, мне надо бежать, моя подруга Лора попала в аварию, она в больнице, и, кажется, все очень серьезно.
Подкрепив слова делом, она выходит из кухни, пересекает коридор, потом сад, я следую за ней, а за мной – мадам Гарсия.
– Заходите когда хотите! – говорит она мне, когда я выхожу в калитку. – Надеюсь, подруга поправится… А насчет кота поговорите с хозяином дома четырнадцать. Кажется, они с вашей бабушкой были очень хорошими друзьями.
Ее заговорщицкий вид никак не повлиял на мои сдержанно-вежливые манеры. Я благодарю за прием и возвращаюсь в дом Мимы. Агата в кухне ест арахис.
– Не знаю, от чего меня больше тянет блевать, – морщится она, – от их апельсинового сока или от их сына.
– Хочешь, отвезу тебя в больницу?
– Конечно, нет! – веселится она. – Не думала, что я такая хорошая актриса.
– То-то я не могла понять, что за Лора.
– Ее не существует, я не хотела накликать беду на настоящую подругу, придумав аварию. Извини, не хотела тебя пугать, но я не могла больше ни минуты оставаться рядом с ним.
Я тоже беру горсть арахиса.
– Тогда он был мальчишкой, мог измениться.
– Невозможно, он неизлечим. Член в мозгу, четвертая стадия, это неоперабельно.
Я не могу удержаться от смеха, и Агата, несмотря на все усилия сохранить хмурый вид, тоже хохочет. Мы наливаем себе вина и садимся на подушки, брошенные прямо на траву, в тени липы. Дом стоит на холмах Англета, и вдали, за красными крышами и садами, виднеются внушительные силуэты пиренейских вершин.
– У тебя сейчас кто-нибудь есть? – спрашиваю я Агату.
Она качает головой:
– Уже три недели как нет.
Ее не нужно уговаривать, она сама рассказывает о своем романе с Матье. Он логопед в доме престарелых, где она работает. В кои-то веки, уточняет Агата, она не влюбилась до безумия с первого взгляда и не испытала желания выйти замуж со второго.
– Несколько месяцев мы были просто друзьями. Отлично ладили, у нас одинаковое чувство юмора.
– Вот же черт…
– Мы ходили в кино, катались на лыжах, вместе смотрели сериалы, – продолжает Агата, не обратив внимания на мое поддразнивание.
Она вновь погружается в свой роман, рассказывая мне о нем. На Рождество они ездили в Лондон. Она давно мечтала посмотреть праздничные украшения и иллюминацию. На выезде из туннеля под Ла-Маншем она его поцеловала, радуясь, что выбралась живой. Я перебиваю сестру, чтобы поздравить с достижением, – было время, когда она не могла даже зайти в лифт, – она благодарит и продолжает. Матье быстро переехал к ней. Она ждала, когда ей надоест и она перестанет его выносить, так кончались все ее отношения до сих пор, но на этот раз все было иначе.
– Он был тот самый, я уверена. Может, именно потому, что он был моим другом, прежде чем стал моим парнем.
– Что же произошло?
Агата долго гасит сигарету.
– Он не вынес, понимаешь, моего… моей… в общем, меня.
Она скручивает волосы в тугой узел на макушке с невозмутимым видом, но я знаю, как она борется, чтобы не разрыдаться.
– Ты уверена, что из-за этого? – спрашиваю я.
– Абсолютно. Он сказал, что это слишком тяжело выносить изо дня в день. Я его не виню, иногда я думаю, будь у меня возможность уйти от самой себя, я бы ушла.
Я ищу слова, чтобы утешить ее, но не успеваю. Она предпочитает сменить тему.
– А ты с Алексом? Сколько вы уже вместе?
– Девятнадцать лет. Сызмальства.
– Так не говорят с 1925 года. И у вас все хорошо?
– Да, не жалуюсь.
Она таращит глаза:
– Обзавидуешься! Просто рекламный баннер супружеской жизни.
Я смеюсь, сознавая свой недостаток энтузиазма, и начинаю рассказывать.
Трепет ушел. Страсть незаметно пропала, уступив место другому чувству, более глубокому, более уютному, но определенно не столь возбуждающему. Я вспоминаю начало наших отношений, бабочек в животе, колотящееся сердце, тогда ничего вокруг не существовало, существовали только мы, и это делало нас непобедимыми. Тогда мне трудно было сказать себе, что я больше никогда этого не испытаю.
– Ты же знаешь, это всегда ненадолго, – говорит Агата. – А я мечтаю об этом. Быть с кем-то вместе достаточно долго, чтобы завязались настоящие отношения. Узнать близкого человека настолько, чтобы доверить ему свою жизнь. Предугадывать его реакции. Не ждать неприятных сюрпризов. Понимать друг друга с полувзгляда. Иметь общие воспоминания. И чтобы меня любили такую, как есть, а не какой прикидываюсь. Беда в том, что мне становится невыносимо, как только внутри начинает что-то такое мурлыкать. Я мечтаю о том, чего не переношу.