Старпом вздыбил свои лешачьи брови, и под ними блеснула молния — ему не по душе пришлась непривычная для «меха» запальчивость. Но он одернул себя.
— У вас, Борис Васильевич, сдается мне, представление о морской романтике какое-то опрокинутое. Я бы сказал, не совсем здоровое.
— Уж лучше нездоровое, чем вообще никакого. — И, почувствовав, что он сдерзил, Толмачев постарался как-то сгладить свою резкость. — У нас с вами, Николай Николаевич, просто-напросто разнопонимание этого слова.
Атмосфера в кают-компании начинала недопустимо накаляться, и доктор решил встрянуть в перепалку, выступить в роли громоотвода:
— Извините, товарищи офицеры, но я, как врач, должен предупредить вас, что пищеварение любит тишину. Еда — самое интимное общение человека с природой. Это не мое, Мечникова. — На этот раз доктор проявил скромность, не присвоил себе чужих мыслей, что за ним водилось. — И не надо это общение нарушать даже самыми умными разговорами.
Доктор своего добился: спорщики разошлись мирно.
А через несколько дней после дружеского визита корабля в Триполи, зайдя по каким-то делам в каюту Толмачева, Николай Николаевич увидел такое, чего никак не могло вынести старпомовское сердце: весь подволок каюты механика от борта до борта был завешан какими-то буро-белыми водорослями. Они лохмотьями свисали с трубопроводов, оплели броняшку иллюминатора и умывальник, вольготно развалились на койке Толмачева. Каюта напоминала обсыхающий грот: так же полутемно, сыро, остро пахнет водорослями и чуть-чуть гнильцой. Старпомовские могучие брови сошлись в одну линию.
— Это как понимать, Борис Васильич?.. Вам сюда еще крокодила не хватает…
«Мех» так и засветился улыбкой — ему очень хотелось сказать, что со временем, возможно, и крокодил будет.
— У себя в квартире можете устраивать хоть зверинец, а на корабле ваша каюта — служебное помещение. — Не добавив больше ни слова, старпом круто повернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Пришлось Толмачеву для водорослей искать другое убежище — мало ли на корабле таких дырок, куда даже самому занудливому старпому и в голову не придет лезть. А инженер-механик для того и служит на корабле, чтобы знать все эти дырки и проверять в них чистоту и порядок.
Прошло недели две. Старпом уже и забыл про эти водоросли. Но Толмачев напомнил о них сам.
В автономном плавании в Средиземном море не часто, но все же выпадают вечера, когда не штормит, над самыми мачтами не ревут американские самолеты, корабль прямо посреди моря стоит, зацепившись якорем за макушку давно погасшего подводного вулкана, вахта немногочисленная — якорная, а вокруг черным-черно, тихо-тихо и вода за бортом ласковая, шепотливая. Безветренно, теплый воздух напоен грустью и покойной радостью.
В такие вечерние часы просто невозможно долго грустить в одиночестве, душа требует человеческого участия, тепла. Матросы и старшины, как правило, собираются у обреза на юте и вспоминают о доме или же заливают веселые байки. Ярко мерцают огоньки сигарет, выхватывая из непроглядного мрака белозубые улыбки.
Офицеры, не занятые неотложными делами, тоже после ужина собираются в кают-компании. В эти вечера незаменимым бывает штурман капитан третьего ранга Фиолетов: он до училища закончил полный курс музыкальной школы по классу фортепиано, и, если у него бывало настроение, Фиолетов с удовольствием играл весь вечер на пианино. Судя по виртуозности исполнения, флотская служба сбила с истинного курса очень талантливого музыканта. Но сам Фиолетов об этом не жалел. В могучих звуках океана, в напряженном гуле турбин корабля, в посвисте ветра в вантах ему слышалась другая музыка, более близкая его сердцу.
В тот вечер настроения у Фиолетова не было: он уже третий месяц не получал от жены писем, понимал, что опять заболел сын Ванятка. Обманывать жена не умела, а правду писать не хотела. Сын у них был, как называют врачи, «кесаренок», ребенок повышенного риска. Вот и цепляются к нему хвори третий год подряд, совсем замучили маленького человечка.
Фиолетов внял просьбам товарищей, сел за инструмент, вяло потыкал пальцем в клавиши и поднялся.
— Не могу сегодня, братцы. Душа не лежит…
И тут же из угла донесся бодрый, как всегда, голос балагура-доктора:
— Да, это оно безусловно так, если что так, оно конечно, но тем не менее, однако… — Замолчал, прислушался.
Фиолетов подошел к Толмачеву и обнял его за плечи.
— Борис Васильевич, расскажи нам что-нибудь интересное… А?
Все знали, что механик прямо-таки напичкан всякими романтическими и таинственными историями, связанными с морем, и любит их рассказывать. Чиниться Толмачев не стал.
— В середине прошлого века английский парусник «Минерва», загрузившись, вышел с Бермудских островов на порты Африки и Дальнего Востока. Путь предстоял долгий, и сначала никого на берегу не волновало отсутствие вестей с «Минервы». Но прошел год, другой, и владельцы судна поняли, что оно погибло.
Рассказывать все эти истории Толмачев не только любил, но и умел. Голос его то понижался до таинственного шепота, то замолкал вовсе, то вдруг взрывался, заставляя сердца слушателей биться от радости или от ужаса. Слушали офицеры его, как мальчишки: раскрыв рты и затаив дыхание. Тем более история «Минервы» была действительно мистически-невероятна, фантастична.
Прошло несколько лет. И вот в одно прекрасное утро судно спокойненько вошло в бухту того же самого порта, из которого оно ушло когда-то. Обрадованные жители на лодках поспешили к судну, но… на судне не было ни души. Оно было пусто. Не нашли они и следов какого-либо несчастья — нападения пиратов, бунта команды и тому подобное. Все было цело, стояло на местах, а в каюте капитана лежал дневник, последняя запись в котором была сделана четыре года назад. «Минерва», влекомая течениями и ветрами, пройдя десятки тысяч миль, совершенно случайно вернулась в родной порт. О судьбе ее экипажа так никто никогда и не узнал, так же как и о том, что же все-таки произошло с судном в океане.
— Вот такой удивительный случай произошел сто с лишним лет назад. — Толмачев закончил рассказ и, улыбнувшись, успокоил слушателей. — Но всякого рода тайны и загадки — это не только удел давно минувших лет. И в наши дни есть еще много таинственного и неразгаданного. Например, в нашей Киргизии, километрах в двухстах от Пржевальска, в горах есть озеро-призрак. По-киргизски его название звучит так: Мирсбахара. Так вот это озеро то существует, и по его поверхности даже плавают айсберги пятнадцатиметровой высоты, то вдруг ни с того ни с сего куда-то исчезает. Бывает так: вечером озеро есть, а утром — одна сырость на камнях. Подрастут мои пацаны — обязательно махану вместе с ни…
Толмачев осекся — в кают-компанию вошел старпом. Все сразу как-то подтянулись, подобрались, уселись, как обычно сидят на служебном совещании. Старпом же, на которого, видимо, тоже подействовала истома тихого вечера, лениво и благодушно улыбнулся:
— Что, Борис Васильевич, опять сказки дядюшки Римуса заливаете?
Толмачев уже привык к подобным выпадам и не обижался.
— Разрешите продолжать заливать, Николай Николаевич? — Круглое лицо «меха» озорно залучилось.
— Валяйте… Вас послушать — и впрямь поверишь, что грибы похожи на зонтик только потому, что растут в дождливую погоду.
Старпом аккуратно опустился на мягкий кожаный диван, вытянул длинные тощие ноги и довольно, словно объевшийся кот, прищурил глаза.
— Так вот, — продолжил Толмачев, — всем известно, что змеи раз в году меняют кожу. За год старая поизнашивается, да и становится змеям мала. Они ведь тоже растут. Нечто подобное происходит и с нашим морским владыкой Нептуном, только не с кожей, а с бородой. Расти-то она растет, а стричь ее некому. Поэтому Нептун время от времени и сбрасывает ее. Как змеи кожу. Иногда бороду прибивает к берегу, и если повезет, то ее можно найти среди водорослей. — Толмачев, глядя на удивленно округлившиеся глаза слушателей — те не понимали: то ли он разыгрывает их, то ли говорит на полном серьезе, — хитро ухмыльнулся. — Но здесь особый взгляд нужен, чтобы отличить ее от водорослей. У Николая Николаевича, скажем, такого взгляда нет. Увидел у меня в каюте бороду и приказал ее выбросить…
— И вы ее, конечно, не выбросили?
— Не выбросил, Николай Николаевич. Я ее припрятал в другом месте. Сейчас покажу.
Толмачев не спеша вышел из кают-компании, а старпом помотал головой и рассмеялся:
— Ну, дает «мех»…
— Любите Бориса Васильевича — источник знаний… — подал реплику доктор, но под взглядом старпома тут же замолк.
В кают-компанию царственно-важно вплыл Толмачев. С лица его на вытянутые вперед руки падала, обвивая их несколько раз, густая, буро-коричневая, с яркой проседью, пушистая борода. Длиной она была не меньше двух метров. Офицеры ахнули, повскакивали с мест, бросились к Толмачеву и принялись осторожно и нежно трогать, оглаживать, обласкивать бороду. В ней никак нельзя было признать те самые водоросли, которые море густо разбросало по пляжам Триполи.
Не удержался и сдержанно восхитился даже старпом. Он тоже помял бороду, пропустил ее через пальцы, ощутив ее шелковистую упругость, покачал головой и, чуть помедлив, непонятно, то ли одобряя, то ли осуждая, произнес:
— Знаете, Борис Васильевич, вы мне напоминаете того кота-фантазера, который мечтал о крыльях, чтобы ловить летучих мышей. Ей богу…
Чуть позже Сенькин зашел к замполиту и удивленно признался:
— Никак не пойму нашего механика: то ли он вроде Юрия Никулина — умный, но подделывается под дурачка, то ли наоборот… Вроде бы и без заметных сдвигов, а чудит. Вам не кажется?
Замполит, тоже капитан второго ранга, но лет на восемь моложе старпома, взглянул на Сенькина и так это ехидненько улыбнулся.
— Не помню, кто это сказал, но сказал очень хорошо: и орел и курица живут птичьей жизнью, но разной. Может, это грубовато, но справедливо. Вам в литературе, например, ближе Конецкий. Это и естественно, потому что вы старпом и строй мышления у вас практический, без затей. А Толмачев душой тяготеет к Грину. И замечательно, пусть будет Грин! Пусть будет Толмачев с его чудачествами. За ним, за его любовью к романтике тянутся все наши молодые офицеры. Чего же тут плохого? В длительном плавании им нужен отдых, нужно чем-то отвлечься от нудной повседневности. Иначе кто-ниб