Когда входишь с палубы в каюту, первое ощущение — почти холода. Действуют кондиционерные установки. А на термометре в каюте между тем 20 градусов. Зато из каюты на палубу — запотевают очки. Там плюс 28 градусов. Тропики!
Факсимильный аппарат в метеолаборатории выдал тревожное сообщение: американцы предупреждают о тропическом циклоне. Этот аппарат пишет на ЭХБ — электрохимической бумаге. Между двумя электродами проходит искра: электрический сигнал производит соответствующую реакцию на бумаге, получаются размытые, как бы сами по себе тревожные буквы и знаки.
Уже прочтя гору всякой литературы, тем не менее спросила: «Что, будет дождь?» Юра Шишков и Валя Бурмистрова засмеялись: «Если бы дождь!» Речь шла о шторме, об урагане в районе Филиппинской впадины.
День восемнадцатый. Вчера вечером при свете прожекторов все ловили корифен. Они ходили стаей и по отдельности, рыб пять, медленно и лениво, лишь по временам совершая неожиданно стремительные движения, а затем снова возвращаясь к своей изысканно-ленивой — чему? — походке или «поплавке»? Говорят, выловленная корифена меняет свой цвет: из сине-голубой становится серой, золотистые края тускнеют. Ничего этого не видела. Пака сказал: сейчас они глупые, их надо ловить часов в пять утра. Однако глупыми были рыболовы, а не рыбы, потому что никто ничего не поймал.
Коля Рыжов, невысокого росточка, жизнерадостный (но чувствуется характер) третий штурман, демонстрировал свое хозяйство. Морской хронометр, репитер гирокомпаса, лаг (то же, что спидометр на автомобиле), электролаг, радиопеленгатор и другие приборы. О каждом приборе говорил в превосходных степенях. Правда, один был не настроен, другой не работал, третий барахлил, но все в целом вызывало огромное уважение. Особенно всякие кнопки по поводу пожара. Это самое страшное, что может случиться на корабле. Поэтому оборудована целая система предупреждений и предотвращений распространения огня. Кнопки на горизонтальных панелях, кнопки на вертикальных панелях — очень впечатляющая картина. «В прошлом рейсе, — рассказывал Коля, — у нас чуть не сгорела целая лаборатория, а ничего из этих кнопок не сработало…»
В штурманской рубке по правому борту висит стенд с флагами всех стран. Когда корабль отправляется в рейс, на берегу заказываются флаги тех стран, куда корабль должен зайти. Еще в рубке стоят этакие объемистые комоды с ящиками. В ящиках морские карты. Полагается брать карты всех морей и океанов, мало ли куда может попасть судно в силу разных обстоятельств (имеется в виду погода, обычная и политическая), но все-таки берут только те карты, которые прямо относятся к рейсу, и то места в «комодах» не хватает.
В каюту принесли стандартку, которая начинается так: «К вам, дорогие члены экспедиции, обращается экипаж НИС «Дмитрий Менделеев». Сегодня мы взаимно рады: мы — тому, что Вы на борту. Вы — тому, что Вы на борту». 18 пунктов предупреждений и запрещений, составленных хоть и не всегда грамотно, зато с чувством юмора. Первое можно оставить без внимания, а вот примеры последнего: «Не курите лежа, ибо пепел, который будет выметен из вашей каюты, может оказаться вашим пеплом», «Не пользуйтесь без пожарной надобности пожарным инвентарем, не открывайте пожарных рожков. В пожарном рожке только вода, там ничего другого нет», «На судне много разных интересных вещей, в том числе и хороших. Пусть они останутся на своем месте».
Сегодня в 20.00 открылась судовая библиотека. Проявила некоторую сообразительность и познакомилась с Галей, работающей на камбузе, а в свободное от камбуза время в библиотеке. В результате получила разрешение зайти в 19.30, пока книги есть, а посетителей нет. Удалось обнаружить «Анну Каренину», сборник воспоминаний о Тынянове и книжку Даниила Гранина о его заграничных поездках. После ужина открыла «Месяц вверх ногами» Гранина и закрыла, только перевернув последнюю страницу.
Странное чувство возникло. Вот эта книжка, отлично написанная. Привыкла к такой литературе в последнее, а точнее, в предпоследнее время. Жить осталось не так много, в лучшем случае каких-нибудь лет тридцать. Жаль тратить их на необязательные вещи, на неинтересных людей, на нелитературу или неискусство. Но в последнее время принялась не читать, в том смысле, в каком понимала этот процесс, то есть наслаждаясь языком, стилем, формой, мыслями, вложенными в произведение, а набивать свою бедную голову информацией всякого рода, тем более плохо перевариваемой, что область-то была в новинку.
Другие увлекались капитаном Куком, Васко да Гамой и Жюлем Верном с младенческих розовых десен, географические открытия были их духовным хлебом, они развивались в эту сторону. А мне бы еще и еще раз перечитывать, передумывать, пробовать на вкус, слушать звучание одной только фразы Герцена: «Цепкая живучесть человека всего более видна в невероятной силе рассеяния и себяоглушения. Сегодня пусто, вчера страшно, завтра безразлично…» Зачем меня, современного человека, живущего в темпе и ритме 70-х, одевающегося по моделям 70-х, глотающего духовную пищу 70-х, больного болезнями 70-х (болезнью спешки, болезнью стандарта), занимает не современность, а прошлый век? Может быть, меня гложет потребность выбраться из грохочущего подземного голубого поезда на поверхность, крикнуть извозчика и потащиться по тихой, заснеженной Сретенке, Кривоколенному, Хамовникам? Потребность выдернуть вилку телефона, этого чудовища, съедающего не минуты — часы нашей жизни, и послать знакомому семейству письмецо с нарочным?
Но я открываю одну книгу и читаю: «В наши дни портрет пишут за семь минут, рисовать обучают за три дня, английский язык втолковывают за сорок уроков… Словом, если бы можно было собрать воедино все наслаждения, чувства и мысли, на которые пока что уходит целая жизнь, и вместить их в одни сутки, сделали бы, вероятно, и это. Вам сунули бы в рот пилюлю и объявили: «Глотайте и проваливайте!»
Открываю другую книгу: «…В наших нравах воцарилось пошлое и обманчивое однообразие, и кажется, что все умы отлиты по одному образцу. Вежливость предъявляет бесконечные требования, приличия повелевают; люди постоянно следуют обычаю, а не собственному разуму и не смеют казаться тем, что они есть на самом деле. Покоряясь этому вечному принуждению, люди, образующие то стадо, которое называется обществом, будучи поставлены в одинаковые условия, совершают одинаковые поступки, если их от этого не удерживают более сильные побуждения. Поэтому никогда не знаешь наверное, с кем имеешь дело, и, чтобы узнать друг друга, нужно дождаться крупных событий, то есть времени, когда уже будет поздно, ибо для этих-то событий и было важно знать, кто твой друг».
Это Шамфор и Руссо. Куда же бежать, когда это про «покойные», «размеренные» века, предшествовавшие двадцатому, века, в самой медленной поступи которых поверхностному взору могла представиться возможность интеллектуальности и высокой духовности? Да и разве дело в том, чтобы бежать? По меткому выражению Мариэтты Шагинян, даже поворачиваясь назад, мы все равно смотрим вперед: на затылке у нас нет глаз. Суть, очевидно, в том, к кому и ради чего мы поворачиваемся.
Так размышляла, а сама уже откладывала и Герцена, и Пушкина, и всех любимых авторов ради того, чтобы листать подшивки «Вокруг света», справочники, брошюры, географические книги, делать пометки, выписывать факты, события, разнообразную (однообразную!) цифирь. И здесь, на судне, ведя дневник, вдруг подумала: «А где же душа, где внутренняя жизнь, где хоть какой-то полет воображения, где ассоциации? Информация, информация, информация». Объяснила это себе все той же новизной материала, новизной обстановки, необходимостью копить повседневность.
Нынче Гранин, с его настоящим писательским словом, вернул от нового к старому. Но одновременно послужил толчком, чтобы по-иному взглянуть, обдумать новое.
Два года назад читала Гете и о Гете. Старый Гете, в разговорах с Эккерманом, предстает натурой, внимательной к внешнему объективному миру. Его раздражают люди, углубляющиеся в жизнь своего «я». В то же время молодой Гете, тот, каким он является читателю в автобиографии «Поэзия и правда», точно так же углублялся в свой внутренний мир, как и те, кого он не принимал позже.
Может быть, такое развитие отчасти закономерно: первоначальная внутренняя нравственная работа затем, чтобы с тем большим вниманием и уже имеющейся подготовкой обратиться к внешней реальности?
Говорят: не судите по себе. А по кому же нам еще судить? Так или иначе каждый из нас примеряет на себя. Другое дело, сколько мы умеем, способны захватить в себя окружающего, ближнего и дальнего.
Тогда… Тогда это новое, расширившийся угол зрения, новые люди, новые проблемы — продолжение старой работы. Понять. Через них тоже понять. С новой стороны понять. Пусть пока информация. Впереди тот поразительный момент диалектики, когда количество начнет оборачиваться качеством.
День девятнадцатый. Один молодой научный сотрудник сказал, прислушавшись в кают-компании к Пакиному голосу: «Хорошо бы выработать такой начальственный тембр, такие значительные интонации, такую весомую медленность. Интересно, он с женой тоже так говорит?» А неправда. Есть значительность. Пакины слова действительно весят, но не оттого, что он старается, а от веса заключенных в них мыслей и фактов. И ни грана начальственности.
Шел дождь. Мы никак не могли найти места на палубе, где бы нам не лило за шиворот. Пака сказал: «Мои ребята начинают уставать». — «В чем это выражается?» — «Раньше работа сопровождалась травлей, теперь они замолчали». Его отряд прибыл во Владивосток за месяц до начала экспедиции, и все-таки времени на наладку оборудования не хватило. Они вернулись из предыдущей экспедиции в мае, в июле прибыли контейнеры со всей аппаратурой, дальше пошли отпуска, а на ноябрь уже был назначен новый рейс. Двое устали до такой степени, что попали в больницу с расстройством нервной системы. Сейчас они снова все вместе. «Я считаю самой большой удачей, что удалось сплотить этих ребят, что есть коллектив, на который можно опереться. Они понимают меня, я — их, и это счастье. Потому что когда возникает непонимание, начинаются разногласия, хоть бросайся головой в кильватерный поток».