Пака показал свое новое детище, которое придумал вслед за термотралом, — гидротрал. На деревянном щите раскинулось черное гладкокожее чудовище, этакая гигантская змея, — кабель с торчащими там и сям отростками (датчиками). «Вы ведь уже применяли свой гидротрал в предыдущем рейсе, чем же отличается этот рейс?» — «Тем, что там у нас все затекало, а здесь еще ничего не затекло». Шутка. («Затекает» — это когда в кабеле или приборе обнаруживается крохотная дырочка, туда попадает вода, и все пропало, эксперимент пошел насмарку).
Пака «макает» свои приборы четвертый год. Его занимает турбулентность не как физическое явление само по себе, а как механизм перемешивания воды в океане. Если в этом рейсе он получит результаты, на которые рассчитывает, они будут уникальны. «Надо обладать фантазией и способностью отбросить общепринятое, общеупотребимое. И еще — ставить перед собой невыполнимые задачи, тогда можно чего-то добиться».
На столе в его каюте томик Хемингуэя на английском. Любимый рассказ — «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера». Он читает его, желая «вобрать в себя», как он выразился, чтобы почувствовать язык. Хочет купить в Австралии дротик. «Зачем?» — «Научусь метать». — «Зачем?» — «Низачем. Приятно уметь многие вещи».
Слева по борту и сзади у нас Филиппинские острова. В бинокль видны силуэты пальм. Мы ушли из Филиппинской впадины, не проведя работ, которые намечались по плану, потому что туда подошел тот самый циклон, о котором предупреждал нас американский Центр погоды флота. Мы хотели пройти в море Сулавеси и переждать там тайфун, чтобы затем все-таки «сбегать» во впадину. Но пока остались в Филиппинском море, так как циклон остановился и не распространяется дальше. Играем с ним в салочки.
День двадцатый. Пришла радиограмма из Австралии от профессора Радока, который собирался плыть с нами в Коломбо. Он сообщает, что его участие в экспедиции сомнительно (ведь мы задержались с отплытием), но что девяти советским ученым заказаны билеты на самолет в Аделаиду, где должен состояться советско-австралийский научный симпозиум.
Говорила с Ларисой Анатольевной Пономаревой, начальником биологического отряда. Снова поток информации. Лариса Анатольевна занимается экологической физиологией. Ее «рачки», как она любовно называет планктон, днем опускаются метров на четыреста, и, если доставать их в это время, они быстро погибают от разности температур и давления. А ночью они сами поднимаются на поверхность, очевидно за пищей, и поскольку делают это медленно, то успевают приспособиться. Поэтому ее время работы — ночь. Лариса Анатольевна собирается изучать, как ведут себя «рачки» в менее соленой среде, чем океан, чтобы узнать, смогут ли они жить, скажем, в Черном море, ибо это возможная пища не только для рыб, но и для людей. Количество белка в мире ограничено, две трети населения земного шара, по данным ЮНЕСКО, недоедают, морской белок может в этом смысле явиться спасением, тем более что он очень питателен.
Лариса Анатольевна живет в лоцманской каюте, на самой верхотуре: «Я люблю здесь жить, здесь самое спокойное место на корабле». Плавает с 1938 года, на одном «Витязе» ходила в море пятнадцать раз.
День двадцать третий. Первая ночная вахта. Собственно, сюжет ее заключается в обычных измерениях и записях. Но ночью! Полагалось лечь спать пораньше и встать по будильнику в начале третьего, чтобы к трем часам ночи (девять утра по Гринвичу) все закончить. Однако чувствовала возбуждение — решила совсем не спать. Ночь и в самом деле была необыкновенная. Темная, без луны, с прогалинами звездных пространств. То и дело проносились низкие черные тучи — кумулонимбусы, из которых проливался дождь, и они уносились дальше. Полыхали зарницы, сначала неблизко, а после прямо над головой, только беспредельно высоко.
После полуночи несколько туч по левому борту осветились тусклым серым светом: взошла луна, уже несильная, ущербная, и все никак не могла пробиться к нам, к судну. Все, до того бывшее в смятении, в движении, вдруг остановилось и замерло, и долго-долго не менялась картина неба. Наконец луне удалось явить свой увядающий лик; и стылая серебряная дорога заблестела от нас к горизонту.
Сидела в плетеном кресле одна. Одна во всем подлунном мире. И в голове плавно покачивались невесомые, необязательные лодки-мысли. Звезды, океан, Вселенная просачивались, казалось, через поры.
«Уйду дорогой странствий», — сказала однажды дома. Давно. Не думала, не гадала уходить этой дорогой. Сказала и сказала. Просто так. А надо же — странствую и начинаю ощущать это свое странствие, вкус и смысл его, ощущать подсознанием, но, может быть, это и есть самое счастливое из всего, что дается нам.
У знаменитого исследователя Уиллиса, который не раз пересекал океан в одиночку (последний раз его яхту «Малышка», как известно, обнаружили советские моряки, но уже без хозяина на борту), так вот, у Уиллиса прочла: «Мы в этом мире все мечтали, но лишь немногим смельчакам дано осуществить свои мечты… Поройтесь-ка у себя в душе, и вы обнаружите, что тоже мечтали о таком плавании, даже если ни вы, ни ваши ближайшие предки никогда не выходили в море. Когда-то, может быть, много веков назад, у ваших праотцев была такая мечта, вы унаследовали ее, и она у вас в крови — будь вам 12, 70 или 100 лет, — ибо мечты не умирают!»
А может, и верно?
День двадцать четвертый. «Михаил Васильевич, идемте загорать». — «Спасибо, пока не могу, надо взглянуть, как идти в Австралию». — «Можно мне с вами?» — «Пожалуйста».
Пришли в штурманскую рубку, капитан разложил морские навигационные карты, склонился над ними. «Одна карта не похожа на остальные, сверху на ней написано: Океанские пути мира». Это приложение к большому голубому тому под тем же названием. В нем рекомендации для прохода из одних мест в другие — оптимальные варианты, как нынче говорят. Скажем, нам надо бы идти через Молуккское море, затем через море Серам и море Банда. Но капитан смотрит в одну карту, другую, что-то записывает своим прекрасным четким почерком на листочке бумаги (заметила, что у капитанов, штурманов, метеорологов — вообще у всех, кто имеет постоянно дело с записью цифр, особенно изящные почерки), хмурится, задумывается. «Что, Михаил Васильевич?» — «Да не хочется идти этой дорогой… Тут меня привлекает один проливчик…» — «Этот? Дампир?» — «Нет, другой, Сагевин». — «Но этот же шире». — «Там мели, а Сагевин достаточно скалистый. Правда, смотря в какое время суток мы туда попадем, ночью там опасно… Посчитаем: утром тринадцатого пересечем экватор, оттуда 90 миль, это шесть часов пути, значит, пройдем его в светлое время». Капитан уверенно записывает наставление штурманам, а я записываю, что пройдем между островами Буру и Сарам и войдем в пролив Манила четырнадцатого утром.
Капитан разрешает взять в каюту том «Океанские пути мира», а заодно «Лоцию Австралии». Целый день не отрываюсь от них, находя неизведанное доселе наслаждение в описаниях морских дорог. Но ведь и сами морские дороги явились в своей реальности внезапно, по сути ошеломив настолько, что даже не испытываешь ошеломления.
«При плавании в водах Филиппинских островов в дождливый сезон следует соблюдать большую осторожность, так как здесь можно встретить плавающие крупные деревья или их обломки; особенно много плавающих деревьев встречается у южного берега острова Лусон. Иногда группа плавающих обломков деревьев имеет вид островка».
Это «Предупреждение» к рекомендуемому пути, но, слева богу, это не про наш сезон. Дальше описание самого пути:
«Сначала надо идти через Южно-Китайское море до пролива Миндоро, проходя при этом в 4-х милях к W от мыса Калавите. Затем нужно следовать через проход Апо Восточный в море Сулу. Затем надо идти через море Сулу до пролива Басилан, проходя при этом между островами Куйо и банкой Салтан, к востоку от скал Сомбреро и в 6-ти милях к W от острова Ногас. Банку Санта-Крус, расположенную в проливе Басилан, можно оставлять и к северу, и к югу, однако рекомендуется пользоваться проходом, пролегающим к северу от этой банки…» И так далее.
В этом наставлении, родившемся в результате многих и многих плаваний, благополучных, рискованных, опасных — всяких, есть нечто очень человеческое, даже, я бы сказала, мужское. Когда мужчины, прошедшие путь, предупреждают других мужчин, только еще отправляющихся в дорогу.
День двадцать пятый. Сегодня «погружается» Пака. С утра в лаборатории тишина, но чувствуется, что это напряженная, нервная тишина. Кабель лежит на палубе один, потускневший и вялый. Присматривать за ним оставили дежурного Василенко, но можно было и не делать этого. Той жизни, той ленивой неги, таившей в себе скрытую энергию, что ощущалась, когда увидела в первый раз это гибкое животное, не было и в помине. Но, может быть, он только притаился — этакая мимикрия перед решительными событиями.
Несколько раз приходила и уходила: боюсь сглазить. Наконец спикер: «На корме! Легли на генеральный курс, скорость 4 узла. Даем 6 узлов». Это был знак, что можно начинать работу. Пятеро на корме начали стравливать кабель. Саша Гайдюков сидел на борту с красной спиной. Попросил рубашку. «Сгорел на работе?» — осведомился Сережа Дмитриев из ОКБ ОТ, теперь он заступил на дежурство. Невысокий, плотный, он вносит везде, где бы ни появился, хмель веселого настроения. Хотя, в общем, веселого мало, все идет со скрипом. Если бы не я, высказывания, верно, были бы откровеннее. А так молчат, только слушают Сергееву травлю.
Сергей — Виталию Марченко: «Ну ты, Олег Кошевой, чего лег? Встань, простудишься!» Виталия на днях избрали членом комсомольского бюро. Он работает на откидной площадке: надевает на кабель обтекатели, чтобы уменьшить сопротивление воды. Марченко — Сергею: «Подай шкимушгар!» Сергей чуть не падает со смеху: «Это что, веревку, что ли? Эх, каменный век, приборы веревками крепят!» — «Ты давай поворачивайся!» — «А чего мне торопиться? Я наемник. Всегда говорю: работать надо собственными силами, наемники не заинтересованы в чужой работе». Тем не менее поворачивается он быстро и на удивление изящно, чуть ли не пируэтами.