Рядом с Марченко обливается потом Виталий Шкуренко. У пульта лебедки — Борис Шматко, значительный, даже надменный, с наполеоновской внешностью. Начинают уставать.
И тут пришел Пака: «Снимите эту вертушку». Шкуренко: «Да вы что? Мы только что с таким трудом ее поставили». — «Снимите». — «Пропал обед». Пака молчит. Шкуренко со злым лицом начинает откручивать винты. «Зачем ты это делаешь?» — «Вы же сами сказали: снять вертушку». — «Так надо открутить один болт, и все». — «Винты легче». — «Винты труднее». Ситуация крепчает. Два дня назад Пака сказал про свой гидротрал: «Я его породил, я его и убью», — тоже что-то не клеилось.
Неожиданно он говорит Виталию Шкуренко тем же ровным голосом, что и прежде: «Иди обедать». Сам садится перед вертушкой и начинает снимать ее. Шкуренко рядом, не уходит. «Ребята, идите обедать», — повторяет Пака чуть мягче. Спрашиваю, зачем он разбирает вертушку. «Мы ее не проверили вчера, а надо точно знать, все ли в порядке». Перед уходом Шкуренко спрашивает: «Сколько времени у нас на обед?» — «Пообедаете и возвращайтесь», — лаконично отвечает Пака.
Сам он есть не пошел. Шкуренко появляется с бифштексом на тарелке: «Тут свежий воздух, а там душно». Значит, если он понадобится, он тут.
Такими скрытыми драматическими коллизиями насыщена простая вещь — опускание трала.
Пришла через час. «Много опустили?» — «Немного. Вообще ничего». Смотрю: все та же вертушка под номером 3267. Ребята поглядывают наверх — там лаборатория Паки: «Что он еще придумает, наш всевышний?» Усмешка вместе с уважением. Борис Шматко надел белую каску, в которой следует работать по правилам техники безопасности, и стал еще более похож на Наполеона. Женя Татаренков встал за штурвал лебедки: «Нет, это дело не для интеллигентных людей». Кажется, стало чуть спокойнее. Шкуренко налил из большого чайника компоту: «Хотите?»
Еще через пять часов у Паки в лаборатории. Японские магнитофоны, осциллографы, самописцы. XX век. Пака всматривается в светящуюся точку на осциллографе, которая чертит равнодушно ровную линию. «А только что такая красивая линия была». Это сигнал от датчика электропроводности, постороннему человеку он ничего не говорит. А у Паки с ним разговор, он слушает, что сообщает ему океан, и, если океан замолкает или речь невнятна, переспрашивает снова и снова, добиваясь точности и ясности. Наконец точка пошла чертить неровности — Пака встал, удовлетворенный. XX век!
Ниже палубой — палеолит. За час еле «укутали» в обтекатель один прибор. Марченко держал обтекатель, как держат одеяльце, чтобы уложить в него капризного малыша, а малыш вырывается, никак не могут его утихомирить. Марченко со зла бросил обтекатель на палубу, он упал с грохотом. Наконец буйный малец угомонился. Марченко закричал: «Поймали!» Саша Гайдюков снова сидит без рубашки, солнца давно нет, быстро густеют сумерки.
Марченко с горестью смотрит на свои брюки: «В чем же я в Дарвине на танцы пойду?» Марченко — на брюки, а Шкуренко — на руки. «Пальцы как в перчатках, завтра не согнешь, в разные стороны торчать будут, как обмороженные». Наполеон по-прежнему молча и достойно стоит у контроллера лебедки, «майнает», когда попросят, а то и сам, без просьб, — за много часов сработались, действуют, как отлаженный механизм.
Любимая поговорка на судне: «Тяжел труд научного работника».
А вечером в каюту начальника экспедиции вошел Пака, спокойно сказал только одно слово: «Затекли». Сел за стол, взял лист бумаги, принялся что-то рисовать на нем. Взглянула, а там поросячья морда.
Пошла на корму. Ни одного человека. Все брошено. Пака улыбается: «Даже полезно: не дает зазнаваться». — «Это похоже на то, как если бы женщина носила в чреве ребенка, а потом весь труд зря, ребенок родился мертвым». — «Нет, если применять сравнения, это похоже на лечение рака. Почти каждый раз неудача, а в целом дело продвигается. Я веду статистику с 1961 года, и неудач гораздо больше, чем удач». Объяснял, что это такое, когда затекает кабель или возникает другое повреждение, когда надо зачищать проводочки бархатом, потому что, если зачищать чем-либо другим, проводочки ломаются, и еще про десятки премудростей, которые надо соблюсти, проверить, предусмотреть. В конце концов я сказала: «Хватит. Лучше пойти в управдомы». Он ответил серьезно: «Нельзя».
День двадцать седьмой. Вчера мы пересекли экватор и нынче уже в другом полушарии.
Храбрилась и ничего не писала заранее о празднике Нептуна, а у самой сердце было не на месте. Рассказывали разное, пугали кто как мог, а пуще всего томила неизвестность. Прочла у Гончарова, как он радовался, что у них не справляли Нептуново торжество: «Ведь как хотите, а праздник этот — натяжка страшная. Дурачество весело, когда человек наивно дурачится, увлекаясь и увлекая других; а когда он шутит над собой и над другими по обычаю, с умыслом, тогда становится за него совестно и неловко». Полагаю, что он был столь суров потому, что и его тоже одолевал обыкновенный страх.
С утра выпили с лаборанткой Наташей Тихомировой по рюмочке валокордина, оделись в тщательно продуманные костюмы (собственно, разделись, оставив только самое необходимое, но это необходимое плотно привязали веревками к телу, чтобы никакие черти не могли содрать — ибо в этом главная чертовская забава) и босиком обреченно потопали на корму. Там уже толпился народ, наиболее руководящие заняли выгодные места, кое-кто даже сидячие, а наш брат, новичок, взволнованно переступал с ноги на ногу. Отдельные смельчаки разгуливали с киноаппаратами, чтобы, пока не настал их черед, запечатлеть зрелище для родных и близких.
А зрелище и в самом деле было отменное. Под звуки каких-то тарахтящих, звенящих и стонущих предметов выскочили абсолютно, с пяток до лба, черные черти, в юбках из расплетенного сизаля. То же было навешано на бицепсы и щиколотки, на лбу рога из поролона. Лиц не узнать — все замазано. Вышел Нептун, он же гидрограф Дмитрий Владимирович Осипов, в ластах и в зеленой морской сети, с бородой тоже из сизаля, за ним Наяда и Русалка в бикини и париках. Аллочка Волкова из отряда математической обработки в длинной тельняшке, с трубкой в зубах, изображала Виночерпия. В качестве ее помощника выступал серьезный, почти грустный Юра Миропольский. Звездочет — гидрооптик, кандидат географических наук Владимир Павлов в колпаке и восхитительных карминных штанах из марли. Вообще куча всякого костюмированного народа. Капитан в белых шортах, белой рубашке, белых гольфах и белой фуражке — сама элегантность.
Выкликнули первого для свершения обряда крещения. Что с ним сделали! Сорвали тренировочный костюм, измазали всего, намылили голову страшной серой пеной, это Брадобрей постарался, и запустили в «чистилище» — длинную брезентовую трубу, испачканную внутри плохо смывающейся жирной грязью. Оттуда он уже попал в купель — деревянное сооружение, выстланное брезентом, куда была налита вода. После купели ему поднесли черпак питья. Кажется, он с удовольствием выпил. Следующий!
Четвертой была Наташа. Она пошла совершенно белая и, чувствовалось, на ватных ногах. Ее встретил Пират в тельняшке и Старший черт. Тут же от ее светлой одежды остались лишь отдельные мелкомасштабные (турбулентный термин) следы, все остальное исчезло под слоем мазута, графита и еще черт знает чего. Ее поставили на колени перед Нептуном, а затем поволокли к бассейну. Вид у нее был самый разнесчастный.
Я шла под номером одиннадцатым. Потом ребята говорили, что черти обошлись со мной достаточно нежно. Не знаю. Помню только, что в их среде сейчас же начались разногласия: одни были за самое суровое крещение, другие — против. Тем не менее поднесли чарку горького питья (злой океанской воды) и намылили голову все той же серой пеной, а потом повели под белы руки — то есть они уже перестали быть белы, а после всех чертовских объятий стали черны — в купель. Бросили довольно ласково: обижаться не могу. Вышла, велят пить вино, а оно не пьется. Догадалась, стала проливать на себя, какая уж разница.
Зато после стало легко и весело, камень с души свалился, а когда отмылась в ду́ше — еще и чисто, поистине купель прошла…
День двадцать восьмой. Днем был объявлен аврал. Старпом приподнято по спикеру: «Аврал! Всем, свободным от вахт и работы, выйти на шлюпочную палубу!» Очень захотелось выйти, но у меня как раз метеорологическая вахта. Должно быть, процент энтузиазма невелик, потому что через десять минут он повторил свой призыв, и печаль в его голосе была смешана с укоризной. Поторопилась с измерениями, чтобы не огорчить старпома. Кто в шортах и кедах, кто в плавках и вьетнамках, кто в купальниках и бахилах обливали друг друга из шлангов. А в перерывах между этими увлекательными занятиями окатывали и палубу тоже. Через полминуты и я была мокрая с головы до ног. С тем большим рвением схватила швабру и присоединилась к тем, кто все-таки тер доски — это называется драить палубу. Аврал объявляется всякий раз перед заходом в иностранный порт. Тогда кончаются праздники (как говорят у нас о работе) и начинаются будни. Насмеявшись, напрыгавшись, наобливавшись, пошли в душ. Аврал — это хорошо.
Мы в море Банда, то есть уже не в Тихом, а в Индийском океане.
День двадцать девятый. Медленно-медленно идем заливом Бигль в бухту Порт-Дарвин. Светло-зеленая вода и совершенно иное небо, чем в океане, — земное небо. Более плотное, более близкое, что ли. Ночью стояла на вахте. Штурман Юра Мамаев, мой большой приятель, позвал к локатору: «Идите взгляните, вы будете первым человеком на судне, увидевшим Австралию». Светлый лучик, как на фотопленке, проявлял очертания австралийского берега. Слева по борту мигал «живой» австралийский маяк.
Утром на борту судна появился австралийский лоцман. Пришли. Несколько человек на пирсе, несколько машин, яркая зелень, голубое небо, жарко. Ничего особенного, задворки обыкновенной заграницы. Явились австралийские таможенники — высокие, хорошо сложенные молодцы. Больше никаких новостей. Скоро закончат оформление документов, и нас выпустят в город. Завтра в шесть утра придет машина, и восемь советских ученых полетят в Аделаиду. Девятое место любезно предоставлено корреспонденту.