День тридцать третий. Земные чувства вошли в душу. Все-то были морские, вернее, океанские — приподнято-возбужденные, новые, будоражащие скорее нервы, нежели существо. А вчера отходили от Дарвина, с которым у меня и не завязалось никаких связей (ведь я улетала на другой конец Австралии на все время нашей стоянки), на пирсе выстроилась вереница автомобилей, кто-то что-то кричал, кто-то махал рукой, а потом одна машина стала посылать прощальные сигналы: сначала переключением ближнего и дальнего света, а после гудком — и защемило…
Уходит корабль, ширится, ширится полоска воды между ними и нами, «вот и окончился круг, помни, надейся, скучай», и это надолго или даже навсегда. Мы дали три прощальных гудка. Все в жизни так, и сама жизнь: все начинается и кончается, и каждое окончание как напоминание о других окончаниях и об окончательном окончании. Наверное, потому дана человеку тоска при расставаниях.
А теперь о том, какая была Австралия.
Рано-рано утром, 16 января, в каюту постучал вахтенный матрос: «Вставайте!» Было половина пятого. Первая мысль: пропади все пропадом, все грибы, никуда не поеду. Какие грибы? Я на Австралийском континенте, через полтора часа мы летим в Аделаиду, а вовсе не в лес за грибами. Все равно. Но так же, как дома, тотчас собираюсь и мы едем в лес, так тотчас собралась, чтобы лететь на юг Австралии. Слава Озмидов устроил утренний кофе. В пять тридцать за нами пришла машина, и мы поехали на аэродром.
С небом творилось что-то невообразимое. Солнце перед тем, как взойти, резвилось где-то по ту сторону горизонта. Шалости гениального художника. То зальет красным светом половину неба, то розовым, а то, пожалуйста, жидкое золото — хотите смотрите, хотите нет. И уже в нетерпении меняет и эту картину. И вот уже почти весь свод залит поистине небесным светом. Взошло!
Тогда мы сели в самолет авиакомпании «Ансетт» и покатили по взлетной дорожке.
Под крылом самолета ни о чем не пело зеленое море — зелени вообще не было. Только кое-где были разбросаны эвкалипты, не дающие тени. А в основном коричнево-красная земля, сначала ровная, а после морщинистая, складчатая, бугорчатая, как кожа старой индианки. Унылая земля. Неизвестно почему, скорее всего по самой наивной ассоциации со словом, явились стихи:
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса…
Такую землю я понимаю. И люблю. А эту не понимаю. Приглядываюсь к ней с любопытством, если не со страхом. Дальше стало еще хуже. Голая красная пустыня, то с узором гигантского древнего животного — так легли складки возвышенности, то с узором гигантского дерева — они легли иначе. И еще громадные соляные озера с мертвой красной водой. Вадим сказал: «Да, это надо видеть. Особое состояние планеты. — И добавил: — Не хотел бы я там заблудиться». Черная дельта реки, которая втекает в такое озеро и никуда не вытекает, как перепутанные ведьмины волосы. Нечто не земное, а инопланетное. А может быть, такой была праземля? Тем большее удивление и уважение перед мужеством людей, которые прошли ее, — тысячи верст раскаленной пустыни. Первыми были английские каторжники, сосланные сюда. Но может быть, только таким отчаявшимся, поконченным, по слову Достоевского, людям и было под силу идти по этой земле.
Однако на ней жили и другие люди, те, кто являет собой совсем особую австралийскую расу. Мы не попали ни в одну резервацию, но видели аборигенов и на улицах Дарвина, и на улицах Алис-Спрингс, где мы делали остановку на несколько часов. Черные, с тонкими ногами и длинными руками, толстогубые, с глазами, в которых застыло выражение страдания, какое бывает у больших и добрых животных, но это было одновременно — человечески-мучительное выражение. В Алис-Спрингс тянулось время перед ланчем, когда они, поодиночке и редкими группами, побрели в свои салуны, чтобы съесть кусок мяса и выпить пива или оранжада. Они были одеты в рваные джинсы или шорты, в трикотажные рубашки, у пожилых нередко вываливался живот из пояса — должно быть, от пива, выпитого за жизнь. Но точно так же были одеты и белые. Даже ученые — двадцать человек, принимавшие участие в том самом симпозиуме, ради которого мы летели в Аделаиду. Профессор Радок предупредил нас: никаких пиджаков и галстуков, обстановка самая неофициальная. Сидели себе в университетской аудитории, в цветных шортах, в шлепанцах на босу ногу, кто в усах, кто в бороде, но почти все с длинными, до плеч, волосами. Демократическая страна. Мне, в общем, понравилось это отсутствие чопорности, простота и доброжелательность в обращении. Мне многое понравилось в Австралии. Только вот эти аборигены…
Они были сами по себе, их никто не трогал, никто не обижал. На них просто никто не обращал внимания. Было бы нелепо, если бы белые как-то с ними заговаривали, старались подольститься, что ли. Было бы неприятно, если бы они дурно обращались с аборигенами. Впрочем, в обычной жизни, которую мы, естественно, не успели узнать, видимо, встречается всякое. Мы же видели очень простую вещь: их не замечали. Тоже вроде бы понятно: а почему, собственно, их должны как-то замечать? Тем не менее не отпускало чувство неловкости и беспокойства. Они принадлежали этой земле, и она принадлежала им. А вот явились пришельцы и ведут себя так, будто хозяев нет вовсе.
Конечно, истинная проблема спрятана достаточно глубоко, но мы были готовы к восприятию ее, особенно после книг шведского этнографа Бенгта Даниельссона «Бумеранг» и журналиста Локвуда «Я — абориген», переведенных у нас. А в «Иностранной литературе» я прочла письмо Декстера Дэниелса, председателя Общества защиты прав аборигенов Северной Австралии, в ООН: «После многих лет нищеты и бесправия нам дали права гражданства и право голоса. Но это равенство остается на бумаге до тех пор, пока мы не будем иметь возможность распоряжаться по крайней мере священными землями своего племени».
Капитан Кук открыл и нанес на карту восточный берег Австралии в 1770 году. Вот что он записал тогда: «Корабль бросил якорь по соседству с поселением в шесть — восемь хижин. Пока опускали на воду шлюпку, мы приметили выходящих из лесу старуху и троих детей… Старуха то и дело поглядывала на корабль, но не обнаружила никаких признаков страха или удивления… Вернулись с рыбной ловли четыре лодки, которые мы видели раньше. Мужчины втащили лодки на берег и принялись готовить обед, по-видимому ничуть не обеспокоенные нашим присутствием». Бенгт Даниельссон, приведя эту запись в своей книге «Бумеранг», со свойственным ему юмором добавляет: «Конечно, Кук не ждал, что аборигены примутся плясать от радости, что их наконец-то открыли, но столь явное равнодушие хоть кого могло озадачить».
Когда через двести лет и два года наше судно бросило якорь в Порт-Дарвине, мы встретили примерно тот же прием. На пирсе стояло три-четыре машины. Прогуливался мужчина с мальчиком. Еще несколько мужчин, очевидно работники порта, разговаривали, даже не подняв на нас глаз. «Ничего, — сказал опытный мореплаватель Володя Павлов, — посмотрим, как нас будут провожать». Он оказался прав.
Пока наша группа в девять человек разгуливала по Австралии — летала, ездила на автомобилях, шла пешком, — на «Менделеев» все время приходили гости: русские, югославы, чехи, был один грек, один итальянец, японцы с соседнего судна. Наша футбольная команда играла со сборной Дарвина, счет 4 : 4. Приходил литовец, по имени Ионас, притащил с собой ящик пива и кулек леденцов, быстро напился, играл на губной гармонике и плакал, а потом рассказал, как дезертировал из Красной Армии. Его обучали в немецкой школе летчиков, после чего он бомбил родной город, где у него осталась жена и двое детей. Его спустили по всем ступенькам трапа.
В первый день я успела походить по Дарвину. Прошла по центральной улице, Смит-стрит, заглянула в несколько церквей: все — хорошенький модерн. В одной просили расписаться в книге посетителей. Расписалась. Теперь в Австралии есть знак моего пребывания. В этой церкви была свадьба. Невеста в длинном белом платье, зато все ее подружки в мини-мини. Вообще мода на предельные мини. Должно быть, от климата. «Африканская жара», — говорила я до сих пор, не имея об этой жаре конкретного понятия. Теперь буду говорить «австралийская жара», испытав ее в полном смысле слова собственной кожей.
Дома́ в Дарвине в один этаж, но этот этаж — второй, он на палочках-подставках, а под ним иногда гараж, иногда место для сушки белья, иногда огороженное пространство с зеленью, где живут попугаи, популярные здесь. Эта архитектура — тоже от климата. Дом обязательно окружен ухоженным квадратиком земли, на котором растет один банан, одна пальма и одна плюмерия (дерево с ароматными белыми цветами) — все капельку декоративное, возможно, на наш иностранный взгляд. Около одного дома — синий нейлоновый бассейн с синей водой. Две измазанные грязью девочки, крошечные ангелоподобные существа, собирались купаться в нем. Аэрофлотские конфеты, случайно оказавшиеся в сумочке, отсрочили это мероприятие. Мы поскорее ушли, чтобы не уронить собственного достоинства в этот бассейн.
Если бы мне нужно было найти название книжки об этой стране, я бы написала: «Одноэтажная Австралия».
А еще она была безлюдная. Не только там, где красная пустыня, но и в городах. Дело в том, что мы попали в Австралию в субботу. Кого-то мы видели подстригающим газон у своего дома. Кого-то сидящим в пабе — пивном баре. Кого-то проезжающим в автомобиле. Но в общем люди были редкостью, исключением из правила. Только вот в той церкви да еще на авиалинии мы смогли наконец рассмотреть типы, моды, манеру держаться. Кто-то зачем-то летел из одного безлюдного конца континента в другой…
Итак, два часа перелета с посадкой в Катрин и Тенент-Крик, три чашки кофе, несколько десятков улыбок обольстительных стюардесс, и мы опускаемся в Алис-Спрингс. Профессор Радок, который должен встречать нас здесь, чтобы лететь вместе с нами дальше, в Аделаиду, не встречает. Приключение! Однако при всем том мы в современной цивилизованной стране. Нет профессора? Есть фирма «Ансетт», которая кормит нас вкусным обедом (томатный суп, жареные грибы с ветчиной, кусок мяса со множеством всяких овощей, далее — салат из фруктов с мороженым и в заключение — кофе со сливками) и везет на экскурсию в Национальный парк.