Еще до экскурсии немного побродили по городу. Снова попалась аккуратная новенькая церковь. Зашли, и оказалось, что очень хорошо сделали. У паперти четыре корзины с искусно подобранными и уложенными цветами. Ровные ряды новеньких скамеек. Все как везде. Только любопытная мозаика на высокой кирпичной стене: стилизованный самолет, мотор с двумя педалями, носилки, медицинские салфетки и Библия. Что бы это означало? На блестящей желтой металлической дощечке написано: «Для бога и континента. Эта церковь основана Австралийской внутренней миссией пресвитерианской церкви Австралии во славу бога и в память Джона Флинна».
О, Джон Флинн — известный человек! Это он основал «Флайинг доктор сервис оф Австралиа», что можно перевести как «Службу летающих докторов Австралии», и сам был первым таким «летающим доктором».
За кирпичной стеной, в приделе, — маленький музей. Модель биплана «Хавиланд-50», базировавшегося в Клонкарри в 1928 году: на нем Флинн совершал свои полеты, оказывая медицинскую помощь нуждавшимся в ней. Его телеграфный аппарат: он сам принимал все вызовы. Подлинники писем, телеграммы, адресованные ему. Его портрет.
Так, случайно, наткнулись на австралийскую историю.
И в Национальном парке — история. У одноэтажного (конечно же!) домика старая, выбеленная временем деревянная телега. Дом и телега — реликвии. Здесь была первая телеграфная станция, откуда и пошел город, названный Алисой в честь жены телеграфиста. А «спринг» — по-английски «ручей». Он тоже здесь, рядом, но как таковой давно засох и не функционирует, осталась только лужица, в которой купаются дети и около которой загорают взрослые.
Фауна парка — несколько важных страусов эму, небольшие и, честно сказать, невыразительные светло-желтые кенгуру-кукабарра. Они плачут и смеются, подражая женским и детским голосам. Флора — эвкалипты, пальмы, маленькое гранатовое дерево с одним-единственным сморщенным гранатом. По дороге попался белый обелиск, перед ним высохшая палочка. Оказалось, это сосна, высаженная в память кого-то, кого — мы не разобрали. Сосна засохла. Должно быть, и с памятью то же.
Фирма «Ансетт» вернула нас из города на аэродром, усадила в «Боинг-707» и отправила в Аделиаду. На этот раз профессор Радок встречал нас. Лысеющий джентльмен в шортах, с симпатичной живой физиономией. Несколько лет назад он приезжал в Калининград, в Атлантическое отделение Института океанологии, долго бродил по родному городу. Он родился в Кенигсберге. Бежал от нацистов сначала в Англию, затем в Австралию. Позже в его приемной в университете Флиндерса (это один из двух университетов Аделаиды) я увидела портрет седого человека в тонких очках с благородным лицом. Под ним подпись: «Гораций Ламб. 1849—1934». И еще несколько слов: «В 1966 году учрежден Центр океанографических исследований имени Горация Ламба». Это крупный австралийский ученый, автор известной в международных научных кругах «Гидродинамики». А Центр основан по инициативе профессора Радока.
Мы поселились в отеле «Эрл оф Зетланд», маленьком, уютном, не новомодном, а, напротив, старом, добротном, с мебелью из красного дерева, с толстыми коврами, устилающими пол. Отель в центре города. Наконец-то вполне зарубежный город, с обычными многоэтажными зданиями, рекламой, яркими витринами магазинов. Слава богу, что… таков только центр: вся другая Аделаида привычно одноэтажна. Мне уже мила эта одноэтажность: в ней австралийская индивидуальность. Правда, здесь, в отличие от Дарвина, первый этаж — это первый этаж. Или с забавными колоннами в ложно-классическом (колониальном) стиле, или с колоннами-тумбами (что уж за стиль, не знаю). Идут серии одних колонн, потом серии других. В этой серийности, стандартности есть элемент крестьянской основательности: чтобы было не хуже, чем у людей. В городе это называют мещанством. Так или иначе, это та сила, которая диктует довольно жесткие условия. Но если додумать эту мысль до конца, то и полная свобода в одежде, полное несоблюдение каких бы то ни было правил — уже само по себе есть правило. Какой-нибудь австралиец во фраке среди рваных джинсов будет наверняка выглядеть белой вороной.
Впрочем, первый вечер, который мы провели в Аделаиде, среди интеллигенции, опроверг эти размышления. Но, может быть, именно потому, что это была интеллигенция. Друг профессора Радока доктор медицины Смит устроил прием в нашу честь в своем доме на берегу океана. Точнее сказать, прием был в саду, огороженном низким металлическим барьером, в который через равные промежутки были воткнуты железные факельницы. Факелы ночью под звездами на берегу океана — это великолепно. А посредине — жаровня, на которой готовился ароматный поросенок. Были студенты, аспиранты, молодые ученые, их жены, подруги, а также один журналист. И вот тут-то было все: от шорт профессора Радока до старомодно-вычурного, с воздушными рукавами, в два цвета — последний крик моды — платья Джесси Смит, жены любезного хозяина. Джесси повела меня смотреть дом. Комнат шесть или семь. В гостиной на полу коровья шкура (это тоже модно), много картин, рояль. В спальне несколько фотографий: обнаженная Джесси. Худая спина, худые руки, красивое узкое лицо. В библиотеке много книг по искусству, в их числе великолепный том Шагала. Одна комната имела вид театральной костюмерной: на двух или трех палках вдоль всей комнаты висели на плечиках многочисленные платья Джесси. Она по образованию тоже медик, но пять лет назад стала балериной и теперь обучает девочек современному танцу. «Было очень трудно. Переменить профессию — это переменить жизнь. Но если к вам пришла большая любовь, разве с этим можно что-нибудь поделать?» У них есть ферма. Для интеллигентов Смиты живут довольно богато, но я полагаю, что не все интеллигенты имеют по ферме. Во всяком случае, на вопрос, часто ли здесь устраивают подобные вечеринки, Рита, секретарь Радока, ответила: «Не часто. Это первый раз». Да и этот прием, насколько я поняла, финансировал университет Флиндерса.
Длинноволосый юноша, по имени Ким Тронсон, задавал мне банальные вопросы о стоимости квартиры, еды и одежды у нас. За те пять лет, что я не была за границей, мне казалось, что все уже все узнали. Оказывается, нет. Почему-то он очень удивился, узнав, что часы на моей руке — советские. Пришлось даже снять их, чтобы показать марку. Чего-то мы не понимали друг в друге. Увы, чужой язык — барьер, и ничего нельзя поделать, если владеешь только общими фразами. Хотя, может быть, дело не в языке.
День тридцать четвертый. В час дня капитан объявил по спикеру учебную тревогу «Человек за бортом!». Зрелище было праздничное. После вчерашнего тропического ливня сегодня целый день солнце. Солнце, фиолетовая вода и оранжевые спасательные пояса на матросах. Судно делает «маневр Вильямсона»: отклоняется от курса на шестьдесят градусов вправо, затем вахтенный кладет руль на левый борт, и мы таким образом возвращаемся в свою кильватерную струю. В это время семь матросов забираются в мотобот № 2, в том числе мои знакомые: «председатель клуба дистрофиков» Слава Корней (он самый толстый человек на судне) и подшкипер Виктор Глушков. Командует второй штурман Юра Мамаев. Петя Черный, по команде старпома, бежит сломя голову на бак и отдает конец.
По Пете Черному можно проследить всю жизнь на корабле. Если по спикеру объявили: «Черному на мостик!», значит, мы швартуемся, если шли, а если стояли, то снимаемся с якоря. Потому что Черный, матрос первого класса, — лучший рулевой судна. «Черному подойти к биологической лебедке!» означает, что начались работы биологического отряда: он, единственный из команды, член научного отряда. «Черному позвонить в каюту капитана!» так же прозрачно, как и все прочие объявления, оно означает, что капитан устраивает официальный или неофициальный прием: Черный — завпрод судна.
В это время шлюпку опускают на воду. Юра Мамаев запускает мотор, и шлюпка уходит в свободное плавание — вслед за черным ящиком, который покачивается поодаль на волнах. Сейчас это не ящик, а человек. Благополучно подцепив его шестом, возвращаются. Шлюпку поднимают на борт. Вся операция заняла одиннадцать минут.
Капитан выходит на пеленгаторную в плавках — загорать. Хмурится. «Вы не очень довольны, Михаил Васильевич?» — «Да нет, ничего». — «А за сколько времени полагается обернуться?» — «До пятнадцати минут. Двенадцать — это очень хорошо». — «Так ведь обернулись за одиннадцать». — «Да, случайно. То есть, конечно, не случайно, но…» Видимо, правила хорошего капитанского тона диктуют некоторое неудовольствие при успехах.
В четверть пятого: «Вниманию экспедиции. Легли в дрейф, правым бортом на ветер. Глубина 2610 метров. Можно начинать работы». Новый полигон.
Ну так вот, что такое научная работа в океане, теперь я знаю точно. Это когда полуголые (тропики!), потные мужчины, в мазуте, солярке, морской соли, таскают на палубу тяжелые металлические предметы, навешивают их на тросы, опускают за борт, поднимают. И все это под каленым солнцем или стеной дождя, смотря как повезет, несколько часов кряду, потом перерыв в час-полтора, и все сначала, снова перерыв, и снова то же самое. Если судно застает ночь, с ясным лунным небом или штормовая, безразлично, они выходят на палубу и продолжают «макать» ночью.
Обычно гидрологи работают на баке, по левому борту. Начальник отряда, кандидат географических наук лауреат Государственной премии Виктор Нейман стоит за лебедкой. Другой кандидат, Владимир Павлов, навешивает приборы. Владимир Егорихин подает их. Есть еще четвертый член отряда — Люся Лаврищева, но она в это время варит кофе; мужчины, естественно, не допускают ее до тяжелых физических работ. То, что они опускают за борт, называется «батометры». То, чем они занимаются, называется «взять серию». А все в целом, называется «гидрологический разрез». То есть по определенному меридиану или параллели делается определенное количество станций, когда производятся замеры температуры и солености разных океанических слоев. По данным этим составляются графики, на них рисуются изолинии — линии одинаковой температуры или одинаковой солености, которые показывают, как располагаются слои в океане, по ним, в частности, находят течения. Павлов рассказывал, как принимал участие в широкоизвестном, так называемом меридиональном гидрологическом разрезе, начинавшемся от Антарктиды, когда на судне «Обь» прошли с юга на север весь Индийский океан, делая станции через каждые 60 миль.