Сегодня гидрологи работают с правого борта. Сегодня постановка буйковой станции. Она ожидалась уже несколько часов, и уже несколько раз я спрашивала Неймана: «Начали?» — «Нет еще, — отвечал он, — никак не можем найти глубину». Теперь, значит, нашли. На палубе Павлов, Егорихин и их добровольный помощник из отряда цифровых устройств Миша Барковский. Снова навешивают приборы на трос, только теперь их прикрепят к бую, чтобы получить более точные данные, не связанные с дрейфом, то есть с движением самого судна. Проходит час, два, три.
В семь часов темнеющее небо с серой рябью облаков на розовом фоне. На пеленгаторной собирается народ. Кто-то нацеливает фотоаппарат в небо (закаты в океане — излюбленная тема), а кто-то все-таки на буй. Предстоит очень зрелищное событие. Буй, громадный, красный цилиндр, лежит еще неподвижно на палубе. Но над ним уже вяжут железные петли троса, уже навис крюк, уже старпом машет руками, выкрикивая слова команд, которых нам не слышно, но которые матросы тут же выполняют.
Но вот буй пошел — поплыл над палубой, чтобы через минуту очутиться за бортом. На конце его мачты мигает белый фонарь. Он станет посылать нам световые сигналы по ночам из океана, ведь он останется один, мы уйдем. Мы уйдем и вернемся только через несколько дней, чтобы поднять его вместе со всеми приборами, собиравшими для нас информацию.
День тридцать пятый. Нужно закончить про Австралию. А то ведь до самого главного — до симпозиума — я так и не дошла.
17 января, в понедельник, в университете Флиндерса на холмистой, приятной глазу местности, что в Бедфордпарке, в Южной аудитории начался симпозиум. Профессор Радок представил своих коллег, к каждой фамилии присоединив слово «доктор». Было всего несколько человек, на вид старше тридцати, у остальных «докторов» вид совершенно зеленый. Я уже писала про типичный облик австралийского ученого: шорты или джинсы, майка, длинные волосы. По нашим представлениям, стиляга. Тем не менее слушали они все доклады очень серьезно, что-то отмечали в своих записных книжках, да и сами сделали ряд, по-видимому, интересных сообщений. По-видимому, потому что приходится основываться на мнении наших «докторов». Мои товарищи, представляясь, называли себя тоже «докторами», хотя, по нашим понятиям, доктор наук только один Ростислав Озмидов, остальные — кандидаты. Особенно выразителен был наш ученый секретарь, он произнес свое «Доктор Филюшкин!» хорошо поставленным голосом.
Австралийские доклады касались таких проблем, как измерение скоростей течений, взаимодействие океана и атмосферы, сезонные изменения в стратосфере, турбулентность. Когда на кафедру вышел Рэй Стидмен, рыжеволосый молодой человек с порядочным и добрым лицом, и начал демонстрировать схемы своих приборов, Пака весь обратился в слух. В перерыве он подошел к Рэю, и они вместе пошли в его лабораторию. Оттуда Пака вернулся с тонкой прозрачной трубкой, в которую были вставлены цветные проволочки и посредине торчал желтый металлический отвод. «Я уже знаю, как это переделать и куда употребить», — счастливо улыбаясь, заявил он.
Наши отлично держались. Темы докладов: Озмидов — «Некоторые результаты исследований мелкомасштабной турбулентности в верхнем слое океана»; Филюшкин — «Исследования мезомасштабных колебаний температуры в верхнем слое океана»; Шишков — «Об одном механизме долгопериодного взаимодействия атмосферы и океана»; Беляев — «Законы распределения составляющих вектора скорости в Индийском океане»; Пака — «Методика и некоторые результаты комплексных измерений гидрофизических полей в верхнем слое океана».
Пака говорил о том, что его линия имеет некоторое сходство с хорошо знакомой многим термисторной цепью Ричардса. Однако ее большой недостаток, отмечавшийся Насмитом и Стюартом (известными турбулентщиками), — в вибрации датчиков.
«Мы проверили возможность стабилизации, применив систему успокоения линии через промежуточное тело, которое создает излом линии. Но это не радикальный метод борьбы с вибрацией. Предполагается другой вариант: гасить вибрацию с помощью инертной массы». Невозмутимость, уверенность, уровень.
Но устали как собаки. Костя Федоров переводил. Когда в конце третьего часа к кафедре вышел очередной битник, рыжий, с кудрявой бородой, в тонких золотых очках, клетчатых шортах и стандартных шлепанцах, Костя, с языком на плече, пробормотал: «Переводить?» Озмидов пробормотал в ответ: «Ну, знаешь, резюме там…» Тогда Костя принялся переводить австралийцам на русский, а нам на английский. Все засмеялись, и часа через два симпозиум завершился.
Вечерняя прогулка по Аделаиде, сон в удобной мягкой постели «Эрл оф Зетланд» (не какой-нибудь поролон, а настоящая перина!), утренняя прогулка, прощание с профессором Радоком, его семьей, его друзьями, и — «Боинг-707».
Сидела в самолете и думала о том, что мы приплыли в Австралию, в сущности, для того лишь, чтобы съездить на машинах на пикник к доктору Смиту да прослушать с десяток докладов. Четыре дня. Ничтожно мало для континента на другом краю света.
Фирма «Ансетт» подала нам свои салфетки кораллового цвета («Цвета роданистого аммония», — сказал Пака), кофе и крошечные печеньица, и мы прилетели в Дарвин, чтобы через несколько часов проститься с Австралией.
День тридцать шестой. Полигон продолжается. В отряде цифровых устройств — удачные записи. Костя Федоров, поставивший, насколько я поняла, в этом рейсе на АИСТ, потащил меня в лабораторию цифровиков. Светился осциллограф, струилась перфолента. Костя любезно взял ее в руки. Она была вся в изящных дырочках и походила на кружевную ленту. Костя показал, как читать ее: где соленость, где температура, где глубина.
В ОКБ ОТ готовились опускать кабель. Лева Жаворонков, из зоринского отряда, крикнул, проходя мимо Сережи Дмитриева: «Опять ты без галстука? Я же тебе говорил, что работа — это праздник». А для Сережи вроде бы действительно праздник. Скалит зубы и отпускает свои ежедневные шуточки. Несут тяжеленный ящик вдвоем с Витей Щукиным, высоким застенчивым пареньком. Сережа ему нравоучительно, как старший младшему: «Труд этот, Ваня, был страшно громаден, не по плечу одному».
Коля Корчашкин на главной палубе красит кнехт. Один, физиономия унылая. Посоветовала ему вспомнить Тома Сойера, который в подобной ситуации был кум королю.
На корме могучий Плужников (в плавках) собрал маленькое совещание научных сотрудников (в плавках же), стоят у лебедки, наморщив лбы, думают. То-то, научная работа требует мозгов тоже, а не только мускулов.
На баке Павлов в своей неизменной марлечке с намалеванным черепом, которой он обвязывает голову, вместе с Люсей Лаврищевой разбирает аппаратуру. Павлов скромно признался, что совершил маленькое открытие. Стандартным белым диском, диском Секки (имя итальянца, придумавшего его), он мерил прозрачность воды и нашел, что она равна 50 метрам. Такой цифры еще не было. Это самое прозрачное место в Индийском океане. Еще показывал шкалу цветности Фореля-Уле: коробку с 21 запаянной ампулой. От густо-лазурного до коричневого цвета. Сейчас в Индийском океане первый цвет.
Жизнь научного судна — жизнь НИИ, с его обычной работой в отделах, лабораториях, с его экспериментами и исследованиями. Только это идеальный вариант НИИ, когда быт вплотную приближен к службе. По выражению Озмидова: «Не тратишь деньги и время на трамвай». А также ни на какие домашние хлопоты. Буфетчицы, номерные: как в доме отдыха. Идеальный вариант НИИ еще и потому, что незамедлительно выясняется главное. Кто его научные сотрудники. Кто чего стоит. И в первую очередь энтузиасты ли они науки об океане, поглощенные профессией, которую выбрали, или, извините, «сачки» (с повышением оклада их начинают называть «жизнелюбами»). Кто-то рассказывал про стадии научной работы: первая — шумиха, вторая — неразбериха, третья — поиски виновных, четвертая — наказание невиновных, пятая — поощрение неучаствовавших. Пока что вижу участвующих, и они мне нравятся.
День тридцать седьмой. Сегодня в девять утра Пака начал ставить линию. В одиннадцать они закончили постановку и включили аппаратуру.
В начале десятого вечера: «Все. Жарят рыбу. Меня прогнали спать». — «Все в порядке? А линию вынули?» — «Я же говорю, жарят рыбу». Значит, удача.
То, чем занимается Пака и как занимается, вызывает на судне целый спектр эмоций: от поддержки до раздражения. Юра Миропольский сказал мне: «Он придумывает один прибор, не доводит его до конца, бросает, берется за другой, и все рейсы, таким образом, получаются наладочными, вместо того чтобы быть результативными. По мне, кстати, нет ничего лучше старого надежного фототермометра. А Пака думает, что изобретет наконец совершенный прибор и тогда-то будет праздник. Но пока что все пользуются его результатами, защищают диссертации, а он все ищет».
Ага, результаты, следовательно, есть.
Сделаю просто. Изложу все Паке. Послушаю, что он ответит.
День тридцать восьмой. Пака выслушал меня и сказал, медленно и спокойно, как он всегда говорит, без малейшей тени уязвленного самолюбия: «Старыми приборами, безусловно, можно мерить. Но они не откроют нам перемешивания воды в океане. А мы должны придумать что-то, что откроет нам этот механизм». Помолчал и добавил: «Я привык работать на пределе надежности, это нередко вызывает нарекания. Но если работать только стандартными методами, происходит лишь накопление информации, а меня интересует эксперимент, который может дать качественно новые сведения. Иногда один лишний датчик может повернуть по-новому всю картину, а его отсутствие оставляет слишком большое пространство для гаданий».
Итак, есть физики-теоретики, которые считают, что Пака занимается не своим делом. Но есть и инженеры, которые так считают. Они, специалисты, придумывают приборы, опробывают их. Зачем физику лезть в область их забот? Сейчас группа руководства решила (по настоянию Паки) провести ряд метрологических работ. Их суть в выборе наиболее оптимальных датчиков и проверке их с тем, чтобы в каждом эксперименте мог быть использован лучший набор. Володя Воробьев: «Пака хочет в несколько дней, без всякой, в сущности, базы сделать то, на что в Ленинграде целый специальный институт потратил бы месяцы, да еще взял бы за эту работу миллиона три». Волюнтаризм?