Проблема, исполненная диалектики. Говорят, наше время не для Леонардо да Винчи. Человеческая деятельность все более дробится на отдельные участки, и каждый такой участок требует все более углубленных знаний и умений. Но появляется человек, который берется за все, ну не за все, так за многое. Имеет ли он на это право? Что должно ожидать его, успех или неудача? Правы те, кто смотрит на его занятия скептически, понимая и принимая требования века относительно специализации, или те, кто верит в успех именно благодаря широте захвата?
Было бы легко взглянуть на эту проблему лет через пять — десять, когда страсти улягутся, а научные результаты скажут сами за себя. Я не имею сейчас перед собой этих пятидесяти лет, а результат в науке — часто вещь спорная. Что касается моего личного отношения, я поверила в Паку с самого начала, когда и приборы, которые он «макал», «затекали», и эксперимент не клеился. Существует такая вещь, как психологический склад человека. Так вот этот склад мне глубоко симпатичен. Целеустремленность, убежденность, самообладание, воля, точное мышление. В своих распоряжениях он краток, в своих требованиях четок, при этом он ни разу не повысил голоса, не изменил своей корректной манере.
Я вовсе не хочу представить такую картину: новатор Пака и консерваторы все остальные. Вовсе нет. Мало того, что «остальные» — очень симпатичные люди. Они, судя по всему, хорошие инженеры, с массой идей, умеющие их воплотить и воплощающие их. Конфликт — иной окраски. Слова «соревнование» и «ревность» имеют один корень — не случайность! Как должен решаться этот конфликт, я не знаю. Может быть, он из вечных? Больше того, может быть, он и не должен решаться, естественно, до тех пор, пока творческая ревность остается в пределах равноправного состязания, а не переходит в систему административно-бюрократических мер…
День сороковой. Идем к экватору. На море штиль, в гладкой, как на озере, воде отражаются белые каравеллы облаков. Вчера была узкая, прерывистая лунная дорожка. Говорят, это к счастью. А позавчера впервые в жизни увидела зеленый луч. В самую последнюю секунду, перед тем как скрыться большому золотому солнцу, возникает на его верхней окраине маленькое зеленое солнце. Оно испускает луч, и тотчас все кончается. А небо сумасшедше красивое: зеленое, аквамариновое, голубое, розовое, жемчужное.
День сорок первый. На НТС докладывал Владимир Шевцов из Дальневосточного отделения, начальник отряда акустики, об аппаратуре своего отряда. Его не просто закидали — забили вопросами. Сколько раз я видела обратную картину: пустобрех, незнайка, а глянет самоуверенно, скажет красно — и его верх. Этот же растерянно улыбнулся, пожал плечами — и его уже не стало. У грифельной доски в кают-компании стояла Жанна д’Арк, с мучительной улыбкой, с гримасой одновременно жалкой, потерянной и — героической. Сдается мне, что он вовсе не слабый работник. Во всяком случае, у него лицо одержимого изобретателя.
Расспрашивала Паку о Шевцове. Пака сказал: «Придрались к нему. Шевцов — специалист в своем деле, он должен был сказать: вот что мы умеем и можем, хотите воспользоваться — воспользуйтесь». У него своя наука, он занимается ею, и хорошо занимается. Заставлять его целиком работать на нас, перестраивать его приборы специально для наших целей, как прозвучало на НТС, все равно что стрелять из пушки по воробьям».
День сорок четвертый. После полудня произошла торжественная встреча с «Академиком Вернадским». Это судно, приписанное к Севастопольскому Гидрофизину (гидрофизическому институту) и вышедшее из Владивостокского порта чуть раньше нас. Какая радость — встретить в океане живую душу! «Вернадские» прислали за нами ботик, и человек двенадцать отправились в гости. Это я понимаю: настоящие гости, не то что перейти из каюты в каюту. Узнавала прежних знакомцев: начальник экспедиции Николай Пантелеев сбрил баки, Николай Тимофеев — бороду и усы, двое, напротив, отрастили бороды. Один Толя Парамонов остался похожим на самого себя.
Озмидов и Пантелеев сидели больше часа, рисовали галсы, буи, считали часы совместных работ. В это время на корме шлюпочной палубы Коля Корчашкин и радист Толя Новиков играли в волейбол с «вернадскими». Мяч привязан за тонкую леску к мачте, так что, когда он попадает в «аут», он не вылетает в океан, а остается на судне. Наши проиграли 2 : 1. Толя Новиков подвернул ногу, оказалось, трещина. Врач Игорь Баранник наложил ему гипс. Кажется, это его первый больной. Правда, на днях шесть человек отравились вяленой корифеной, а подшкипер особенно жестоко — Игорь его спасал.
Очень вкусно кормили в гостях: свежими помидорами, огурцами и всякой зеленью — все только что из Сингапура, куда они на днях заходили. А мы свежей зелени не видели давным-давно. На прощание нам с Наташей подарили по ананасу.
Вечером они были у нас с ответным визитом. Собственно, мы просто забрали их с собой, когда возвращались на ботике. Ночь, опять же луна, легкое волнение на море, легкий шум в голове — какие легкие, счастливые минуты!
Собрались у нас в конференц-зале, накрыли длинный стол, кто-то засмеялся: «Надо время от времени запрашивать: где мы, на «Вернадском» или на «Менделееве»…»
Все точно такое же — расположение помещений, сами помещения.
Снова играли на гитаре — Пака, наш капитан, Герман с «Вернадского». Герман со своим приятелем, Володей Денкманом, пели прекрасно, видно было, что их дуэт прошел через много экспедиций. Пиратские, одесские песни, опять же Городницкий. Эта добрая, чуть-чуть грешащая вкусом сентиментальная романтика необходима тут. Павлов сказал мне: «Мы вот здесь поем, и быт у нас, сама знаешь, и работы всякой достает, а если бы мы не любили моря, ничего этого не нужно было бы и ничего бы и не было».
Что-то около самого важного. А то, что я сама думаю, и вовсе около. Но может быть, в этом деле, в отличие от их науки, и нужно около. А начнешь облекать в слова, и выйдет или велеречиво или банально.
День сорок восьмой. В жизни на корабле есть некая сгущенность времени. Или время на корабле набито жизнью до отказа. Не знаю, как вернее сказать. То, на что у человека на суше ушли бы месяцы, здесь протекает едва ли не в дни. Я имею в виду и человеческие отношения тоже. Их смену, их углубление или мельчание. Ничего нельзя сказать об этой жизни со стороны, нужно жить ею, только тогда тебе что-то откроется. Думаю о тех, кто остался дома, о радиограммах, которые мы шлем им, а они нам, о том, что происходит тут. Верная ли это жизнь? Впрочем, вопрос поставлен по-детски, а как его поставить по-взрослому, не знаю.
День сорок девятый. С утра нет солнца, по-научному «конвекция», и оттого невесело. Ребята из ОКБ ОТ поймали и подарили мне акулу. То есть плавники, хвост и челюсть — остальное выбросили. Вчера же поймали сачком большую черепаху. Все фотографировались вместе с ней.
Помогала Володе Павлову записывать отсчеты его оптического прибора. Володя измеряет им прозрачность воды на разных глубинах.
«Первый отсчет!»
«418».
«Хорошо, дальше».
«412».
«Так. Что ты делала весь день?»
«416. Уже не помню всего».
«Второй отсчет. Я видел тебя, когда ты шла в свою лабораторию».
«А… 406».
Но все это уже придумано Чеховым в финале «Чайки».
День пятидесятый. Вчера прощались с «Вернадским». Несколько суток работали то борт о борт, то расходясь, то снова сходясь. Такая тесная дружба завязалась, что решили впредь именоваться «Академик Менделеев и Дмитрий Вернадский».
Первый раз на вахте было страшно. Перед рассветом ветер свистел в мачтах, черные рваные тучи неслись с дождем, вместо луны изредка взглядывало на океан желтое мутное пятно. На пеленгаторной палубе бился приспущенный темный знак гидрографических работ, который я поначалу приняла за большую птицу. Одна, каждый звук вызывал предощущение неизвестной беды…
День пятьдесят пятый. И снова: «Внимание! Через семнадцать минут судно ляжет в дрейф левым бортом на ветер. Можно будет начинать работы. Дежурный — Олег Фионов». Мне уже кажется, вечный дежурный Олег Фионов.
И все, и остался позади Цейлон. Четыре счастливых дня на Цейлоне. Что было? Было солнце, поджаривающее Коломбо, чтобы его жители не теряли своего цвета спелой маслины; женщины в сари с прекрасными зубами и глазами, с осанкой королев и походкой кинозвезд; мужчины в саронгах, поджарые, узкобедрые, часто с особенными лицами, в которых читались мудрость и спокойствие; буддийские монахи в оранжевых тогах, обязательно с обнаженным правым плечом и бритыми головами; полицейские в бутылочного цвета шортах и мундирах, в шляпах с кокетливо загнутыми полями; запах сандалового дерева, исходящий от дымящихся ароматических палочек; крики продавцов бананов, ананасов, кокосовых орехов, плодов хлебного дерева, манго, а еще всякой рыбы, а еще всяких овощей, и поделок, и утвари, и всего, чем богата Петта — район мелких лавочников и ремесленников; яркие разноцветные кусочки ткани в воздухе над набережной океана, подобие наших воздушных змеев; удивительное представление слонов в зоопарке и весь зоопарк с его змеями, обезьянами, тиграми — все свежее, новое, не траченное молью; ботанический сад в городке Компа, чуть поодаль от Коломбо, гулянье там, среди эвкалиптов, бамбуков, пальм, и царица цветов — орхидея в маленькой оранжерее (в оранжерее, потому что зима, февраль, всего 26 в тени); купанье на пляже в Маунт-Лавинья — гладкий белый песок и веселая зеленая океанская вода; покупка знаменитого цейлонского синего сапфира в ювелирном магазине Премадасы; стоянка на «бочке» в порту меж египетской «Аль-Муртазы», греческого «Филоксета», «Мальдив либерти» и прочих судов со всего света; ночные звезды и ночные огни над блестящей водой порта Коломбо… Чего только не было!
Перед поездкой читала Бунина: «Дорога из Коломбо вдоль океана идет в густых кокосовых лесах. Слева, в их тенистой глубине, испещренной солнечным светом, под высоким навесом перистых метелок-верхушек, разбросаны сингалезские хижины, полускрытые бледно-зелеными лопастями бананов, такие низенькие по сравнению с окружающим их тропическим лесом. Справа, среди высоких и тонких, в разные стороны и причудливо изогнутых темнокольчатых стволов, стелются глубокие шелковистые пески, блещет золото, жаркое зеркало водной глади и стоят на ней грубые паруса первобытных пирог, утлых сигарообразных дубков. На песках, в райской наготе, валяются кофейные тела черноволосых подростков».