Сравнивала, как с путеводителем. Все так, вплоть до пирог и ребятишек, медленно, стайкой бредущих по берегу, чтобы внезапно в один момент с восторженными возгласами сорвать с себя одежды и с разбегу нагишом погрузиться в блаженство.
Пестрота Востока, сверкание Востока, загадочность Востока.
В седьмом веке монах Сюань Цзан писал, что на крыше Пагоды Священного зуба Будды помещалась стрела с камнем огромной ценности, который назывался «памараджа», что означает «рубин». Он постоянно излучал яркое свечение, и тот, кто смотрел на него издали днем или ночью, принимал его за сверкающую звезду. Мы не попали в Канди — древнюю столицу Цейлона, где расположена эта пагода. Но и в самом Коломбо на каждом шагу индусские храмы, вихары, буддийские пагоды, многие украшены причудливой деревянной резьбой, раскрашены яркими красками. И Будды — маленькие и громадные, с двухэтажный дом, выполненные со вкусом и аляповатые, с нарумяненными щеками и розовым телом. В каком-то храме подошла к этому гиганту. Такое соотношение, должно быть, для того, чтобы человек чувствовал свою малость. Однако зачем тогда веселая расцветка Будды? Или в этом совпадении тоже мудрость Востока?
О Цейлон — драгоценный камешек…
День пятьдесят восьмой. По вечерам Володя Павлов готовит тропические салаты — из бананов, ананаса, папайи и апельсинов. Приходят Миша Барковский, Володя Прохоров и Володя Егорихин. Мы купались на Маунт-Лавинья, в океане. А океан — это океан. «Вернадские» тоже купались во время одной из высадок, когда кто-то заметил, что их товарищ, здоровый, крепкий человек, уже некоторое время неподвижно лежит на воде. К нему подплыли, тронули за плечо — он был мертв. Какая трагическая встреча произошла? Ядовитая медуза? Мурена? Страшная стоун-фиш — каменная рыба, от укола ядовитых шипов которой нет спасения? Теперь уже никто не узнает.
Так вот, на Маунт-Лавинья я впервые плавала в океане и была новичком для моих товарищей. Скоро заметила: куда ни поверну, повсюду, чуть в отдалении, меня сопровождает пловец. Оказалось, Володя Егорихин. Мы были с ним едва знакомы, но на всякий случай он, сам по себе, решил, видно, держаться поближе к этой новенькой, мало ли что, может, она и плавать не умеет или растеряется, если что. Ни тогда, ни после мы не сказали друг другу ни слова об этом: среди моряков не принято рассыпаться в благодарностях.
День шестьдесят второй. Кончалась моя ночная вахта, поднималась с кормы на шлюпочную палубу. Внезапно по корме разлился очень яркий свет, словно за спиной неожиданно взошла луна. Услышала: «Смотри!» Обернулась, глянула вверх, а там, за маленькой темной тучей, действительно разлилось больше, чем лунное сияние, и в ту же секунду из-за нижнего ее края выкатилось маленькое светило и, оставив зеленоватый след, исчезло. Было похоже на то, как если бы кто-то там, среди звезд, пустил зеленую ракету. Это был даже не метеорит, а болид. После, когда кончила наблюдать и сделала записи в журнале, все стояла на пеленгаторной и смотрела: вдруг еще что-нибудь пролетит по ночному небу? Пролетели две звездочки, но такие бледные по сравнению с тем болидом. Февральский звездопад. Небо запорошено звездной метелью, и очень эффектно выглядят на нем темные пятна туч там и сям. Слева Большая Медведица встала вертикально, справа Южный Крест — наконец-то крестом, а не этим неправильным четырехугольником, каким все его видят в более ранний час; еще старый знакомец Орион со своим превосходным поясом и новый знакомец Возничий в форме пятиугольника со своей альфой Капеллой.
Почему так тянет смотреть на звезды и так трудно оторваться от этого бездумного и захватывающего занятия? В огне и воде есть движение — чистое ночное небо неподвижно, если не считать невидимого движения воздуха, которое мы угадываем только по мерцанию звездного света. Тогда что же причина? Беспредельность, а хочется заглянуть за предел?
День шестьдесят третий. Все началось с кота Эдика. Он был неумен, но добр и ласков, а мама сказала, что ей надоела недоброта. Кикис был недобрым, зато умным. Кот Кикис был отцом кота Эдика. Кикис не знал, что такое ласка, потому что никогда не испытывал потребности в ней. Он был даже больше, чем недобр. Он был злобен. И только раз в жизни Лариса Анатольевна Пономарева услышала, как он мурлычет, подав таким образом знак, что он принял чужую любовь. Это произошло при обстоятельствах трагических. Обычно Кикис не ел ничего, кроме мяса. Ему пытались покупать рыбу, предлагали что-нибудь овощное — тщетно. Однажды Лариса Анатольевна решила выдержать характер, она не давала Кикису мяса четыре дня. И четыре дня он не прикасался ни к какой другой еде и только смотрел на Ларису Анатольевну и ее маму умоляющими глазами. Сердце не камень: Кикису дали мяса. Он одержал победу. Но однообразная диета дала свои результаты: у Кикиса развился цистит с каким-то красивым прилагательным. Пригласили фельдшерицу. Она пыталась лечить Кикиса, однако ничто не помогало, он мочился кровью, после вовсе перестал мочиться и раздулся, как пузырь. Фельдшерица сделала ему два прокола, но и это не помогло. Он лег на пол, вытянул лапы и лежал молча, страдая. Он всегда вел себя, как настоящий мужчина, — мужественно и сдержанно. Когда к этим двум женщинам приходили гости, они всегда говорили: у вас в доме есть мужчина. Видя его страдания, Лариса Анатольевна опустилась перед ним на колени, и из глаз ее потекли слезы. Слезы нестерпимой любви и сочувствия к нему. И тогда он захрипел. Она испугалась, решив, что это конец. Но это не был конец. Это было мурлыканье. Просто он никогда не мурлыкал раньше и не знал, как это делается, не умел. Он видел выражение сочувствия его муке и, понимая это сочувствие, хотел показать свою благодарность за него. «Я люблю в животных то, что приближает их к людям, а в людях то, что отдаляет их от животных», — сказала Лариса Анатольевна. Не правда ли, это формула?
А по поводу Кикиса — оказалась ошибка в диагнозе. Он был болен олигоурией — нефритом в стадии декомпенсации. Его все-таки подняли на ноги. Он умер значительно позже — от старости. После него остался кот Эдик, полная его противоположность.
Когда я написала: «Все началось с кота Эдика», я не имела в виду никаких особых событий, а только то, что с него начался наш очередной разговор. Лариса Анатольевна заговорила об Эдике тотчас, как я вошла к ней в лоцманскую каюту, а уж потом — о своей законченной докторской, о лаборатории, в которой она работает, и, наконец, о Карской экспедиции. Обо всем Лариса Анатольевна говорила с одинаковым воодушевлением, но все-таки в основе ее рассказа лежали Эдик и Кикис. Кот Эдик умер так же, как и кот Кикис. Потому что умерла мама Ларисы Анатольевны. Собираясь в очередную экспедицию, Лариса Анатольевна отдала Эдика на время старушке, специальностью которой было ходить за такими временно одинокими животными. Но Эдику было там психологически тяжело. Он был неумен, но добр и искал такой же доброты и участия в людях, а старушка держала чужих котов и собак вовсе не из любви к ним. Он сильно тосковал, а когда Лариса Анатольевна вернулась, прожил совсем недолго…
Вы как хотите, а я, слушая Ларису Анатольевну, сдерживала и смех и слезы.
Повесть о Карской экспедиции была веселее. Эта экспедиция была организована в 1944 году для изучения рыбных возможностей Карского моря.
Лариса Анатольевна попала сюда из аспирантуры, в которой она занималась в Горьковском университете. Мужчины были на войне, в экспедиции работали одни женщины, даже девчонки, но дело свое делали ответственно и серьезно, как и все в те еще недальние времена. Для научных целей арендовались суда «Осетр» и «Кашалот» водоизмещением 300—400 тонн. В один из первых рейсов начальником пошла двадцатишестилетняя Лариса Анатольевна. У Порьягубы маленький деревянный «Осетр» затерли льды. Капитан нашел море без льда — по небу: опытные полярники знают такой способ. Долго толкались носом и кормой, пока не пробились к чистой воде.
Лариса Анатольевна произносила слова: Ямал, Югорский Шар, Порья Губа, и было очевидно, что это главные слова ее жизни. Как она началась, такая жизнь, так и продолжается. Тридцать лет в рейсах, дом не сложился. «Всех отталкиваю, говорю, что у меня плохой характер». Сказала это с вызовом, без сожаления.
Несложившаяся судьба? Да вы что! Напротив, и судьба, и личность. Счастье? Вот с чем непонятно. Но с этим вообще непонятно.
День шестьдесят четвертый. Сегодня день рождения моей дочери. Между нами и Москвой час разницы, мы все время гуляем по отношению к Гринвичу то вперед, то назад. Сейчас у них половина восьмого утра, она собирается в школу, ее уже поздравили, она получила свои подарки и, веселая и счастливая, сходила погулять с Филиппом. Пришла ли радиограмма? Если пришла, она закричала: «Папа! Бабушка! Телеграмма от мамы!» — и сделала что-нибудь экстравагантное, возможно, даже поцеловала телеграмму. У них снег, 18 градусов мороза, передавали по радио, она в шубке, валенках, румяная, высокая, милая.
Когда Васко да Гама отплывал в свое первое путешествие в Индию, он посетил маленькую церковь близ Лиссабона, поставленную много лет назад принцем Генрихом Мореплавателем в честь святой Марии Вифлеемской. В ней молились моряки об удачном плавании. Согласно описанию очевидца, провожающие, обливаясь слезами, кричали: «Ах, несчастные смертные! Смотрите, какую судьбу уготовили вам честолюбие и жадность. Какие более страшные наказания могли бы пасть на вас, если бы вы совершили самое ужасное преступление? Через какие отдаленные и беспредельные моря должны вы проплыть, каким огромным и безжалостным волнам должны вы бросать вызов, какие опасности грозят самой вашей жизни в этих отдаленных землях!»
Мы шли дорогой Васко да Гамы, как если бы ехали обыкновенным путем в обыкновенную командировку. Так и не знаю, чего больше: удивления перед необыкновенностью или обыкновенностью этого путешествия? Корабль идет, и идет время, и уже прошла половина рейса.
День шестьдесят восьмой. 23 февраля. На земле уже установилось, что это особенный день, день мужчин, день памяти войны. Вспоминаю наши редакционные «землянки» — совсем недавнюю традицию. Эти гильзы, в которых стоят красные гвоздики, котелки с картошкой в мундире, лук, черный хлеб, соленые огурцы, водка во флягах; все бывшие солдаты и офицеры в своих гимнастерках и мундирах, при медалях и орденах. Им преподносят цветы, целуют, пьют, поют и плачут. Всегда у нас в России поют и плачут.