гой — розовая), несколько трохусов и еще кое-что. Перед рейсом прочла, что в природе существует 50 тысяч видов моллюсков. Некоторые из них вытворяют самые невероятные вещи. Гребешки, например, прыгают и плавают. Мидии могут висеть, как дирижабли. Некоторые моллюски пускают золотистую нить, из которой можно прясть тончайшие ткани. Гигантские двустворчатые работают, как фермеры: в своих мантиях они умудряются выращивать целые плантации водорослей.
И все-таки прочитанное оставалось книжным фактом, не более, пока не увидела раковины своими глазами. Названия, бывшие до сих пор только красивым звуком — «лямбисы», «мурексы», «харпы», «галиотисты», — облекались в плоть, Я увидела их: округлые и овальные, с изрезанными краями и ребристые, плоские и витые, алые, лимонные, коричневые в крапинку и розовые в черную полоску. Больше других мне нравятся каури — торжество совершенства. Виктор Нейман нашел и потерял голден-каури — один из редких видов этой раковины. Слава Чувильчиков сказал: «Но ведь Витина ракушка была с недостатками». — «Какими?» — «Во-первых, она была повреждена, а во-вторых, он потерял ее». Андрей Сергеевич, когда я рассказала ему об этом, даже рассмеялся. «Голден-каури — по-латыни «ауранциум» — тихоокеанская раковина и чрезвычайная редкость. Я, например, видел только один экземпляр в музее на Фиджи». Андрей Сергеевич — коллекционер и знаток, про каури он знает все.
Но зато запах от кораллов! Резкий, стойкий и, поверьте, ужасный. Не просто йодистый, а тухло-йодистый. Кораллами пропахло все — от палубы до чая.
День восьмидесятый. Стоим на рейде Морони, административного центра Коморских островов. Горы в пальмах, белый город у подножия, в нем несколько замысловатых, с кружевом, зданий в мавританском стиле, игрушечные машинки, шастающие по берегу, маленький аэродром с игрушечными самолетиками. Ждем катера с верховным комиссаром и целакантом.
Несколько дней назад Андрей Сергеевич послал частную радиограмму в Париж одному из своих ученых коллег. Рассказал о ситуации. Тот, видно, довел всю историю до сведения Французского Национального центра по освоению океана (CNEXO). Потому что мы получили радиограмму из CNEXO о том, что доставка целаканта катером на борт «Дмитрия Менделеева» разрешена.
На восточном берегу Мадагаскара, у его северного окончания, откуда мы сейчас, стоит тайфун «Гермиона». Судя по нравам этих женщин, от них можно ждать всего. Постоит, постоит, а потом рванет, чего доброго, в нашу сторону. «Мир неистовых сил, мир неотвратимой гибели, мир с энергией трех атомных бомб в секунду» — вот образ тропического урагана, данный французским исследователем Молэном. Не дай бог!
Я почувствовала дыхание «Гермионы» этой ночью, на вахте. Ветер был больше восьми метров в секунду, снасти посвистывали, мощные кучевые облака низко провисли над океаном…
В 16.15 показался коморский катер. Эффектный седой джентльмен в коричневом костюме расположился у правого борта. На корме под тряпичным навесом стоял старый, проржавевший ящик. Седой джентльмен оказался заместителем верховного комиссара Жан-Жаном Делябрюсом, в ящике оказался 57-й экземпляр целаканта. Сопровождавший их представитель министерства сельского хозяйства, животноводства, рыбного и лесного хозяйства рассказал, что при жизни у целаканта были изумрудные глаза и синевато-стальная чешуя. Увы, небрежное хранение привело к печальным результатам: вся поверхность громадной — 164 см длины и 70 кг веса — рыбины была покрыта ржавчиной. Цена целаканта была определена предварительно — 800 долларов. Ей-богу, на месте Монина я бы поторговалась. Тем не менее твердая чешуя, характерные плавники, напоминающие лапы животного, ноздри с обоих боков головы — все это был целакант, знаменитый целакант, и мы были теперь его обладателями.
Андрей Сергеевич устроил прием в честь заместителя верховного комиссара, а Лариса Анатольевна — прием в честь целаканта. К Монину было приглашено всего несколько человек. Через лабораторию Пономаревой прошли десятки: от желающих поскорее взглянуть на редкость не было отбоя. В результате некоторых консультаций пришли к выводу, что наши специалисты сумеют снять ржавчину с целаканта.
Завтра привезут новый ящик для него и фрукты для нас, и мы отбудем наконец из Мозамбикского пролива, по которому болтались целую неделю.
День восемьдесят четвертый. Осталась ровно треть рейса. Завтра в двадцать ноль-ноль выходим на полигон, будем работать на восточной периферии Сомалийского течения. Сумма всех работ 100 часов. Нейман на пятиминутке рассказал об этом течении. Здесь очень интересная термическая и термохалинная (то есть температурно-соленостная) структура. Дело в том, что сюда проникают воды повышенной плотности (солености) из северной части Индийского океана — из Аравийского и Красного морей, опускаясь на глубину, они дают любопытную картину. Скажем, летом при общей температуре порядка 26 градусов температура на поверхности течения 18 градусов. Зимой разница не так велика. Поверхностное течение исследовал «Витязь», а также американцы. Мы, осторожно сказал Нейман, не собираемся ничего опровергать или подтверждать; наша задача — пролить дополнительный свет на процессы, происходящие здесь. Гидрологи сделают буйковую станцию с одиннадцатью самописцами течений и четырьмя фототермографами. Просьба к Беляеву: максимально быстро обрабатывать материал, чтобы данные гидрологического разреза могли быть тут же использованы.
День восемьдесят шестой. Буйковая станция прошла скверно. Дважды пытались взять гидрологическую серию и дважды терпели неудачу. Скорость течения была до трех узлов, судно сильно сносило на северо-восток, в связи с этим трос входил в воду под углом 45—55 градусов и «заколышился». «Колышками» называют петли, которые образуются на тросе, когда дают слабину. При распрямлении петель витки на тросе раскручиваются, трос становится толще, чем нужно, и застревает на лебедке. Батометры опрокидываются не там, где им полагается, все идет наперекос.
Монин рассердился. На штурмана — за то, что тот не обеспечил подработку судна (то есть такой выход, при котором трос входит в воду отвесно или почти отвесно). На Неймана — опытный гидролог, а не может взять простейшую стандартную серию. На старпома. На боцмана. И так далее.
Имел основания? Да. Был не всегда логичен? Тоже да. Слушала и думала: наверное, на него обижаются. Человек, который стоит «над», продуваем всеми ветрами, просматриваем со всех сторон. А он умен, талантлив, круг его интересов необычайно широк — от собирания раковин до поэзии и живописи, остер и неожидан в подходе к проблемам. То, как он иногда сердится, на этом фоне выглядит… совсем иначе, чем без подобного фона, не правда ли? Счастье, если люди умеют различать главное и второстепенное (и даже в тех, кто «над») и быть признательными за главное.
Гидрологи должны сделать разрез в сто миль, их станции через каждые двадцать миль. У них сейчас самая напряженная работа. Два часа на палубе, минут сорок перерыв. Снова два часа на палубе и снова сорок минут перерыв. Мокрые рубахи, потемневшие лица. При встрече усталые глаза, а смеются: «Взялись за любимое дело — вырываем тайны у бедного, затюканного исследованиями океана».
Павлов на каждой станции берет еще свои оптические пробы. Опять помогала ему записывать показания прозрачномера-нефелометра. По моему адресу шутят, что, дескать, осваиваю смежные профессии. Да я не люблю задавать людям корреспондентские вопросы. Хорошо и верно то, что естественно. А поставьте себя на место опрашиваемого, когда у него голова болит, или характер замкнутый, или корреспондент не вызывает симпатии — самое дурацкое и неестественное положение. Мужчинам легче, выпили по рюмке — разговорились.
«Первый отсчет: 314. Так что за пять великих изобретений человеческого гения?» — «Пиво, холодильник, колесо, разъемное звено на наших вертушках и щетка-сметка. Второй отсчет». — «310». — «Следующий». — «310». — «Хорош. Знаешь, когда мы пришли на «Оби» в Антарктиду…» Вот и кусок из биографии.
Полтора месяца стояла «Обь» под выгрузкой. Павлов и другие гидрологи занимались ледовой разведкой: бурили лед и железной палкой с крюком на конце мерили его толщину, определяя места, где могли пройти тракторы и вездеходы. Проваливались в снег по пояс, как дети: снег рыхлый, а лыж не было, это уже после выдали лыжи, и то почему-то горные, тяжеленные. Когда началась весна, стали образовываться озерца: внизу лед, сверху пресная вода. Когда сядет солнце — вода покрывается тонким льдом, по нему катались на горных лыжах, как на коньках. В одном озерце Володя провалился. Хорошо, что у товарища нашлась запасная пара теплых носков. Вылил из сапог воду, переодел носки — и домой, на «Обь», а ветер леденящий, и морозец еще будь здоров… А когда подошли к Мирному, поселка не было, был ровный снежный стол, только везде торчали красные флаги: ими встречали «Обь», а все дома были под снегом.
Это было на второй год Володиной работы в Институте океанологии. А когда учился, на практике был в Арктике. Тоже была ледовая гидрологическая разведка, только на маленьких самолетах. Целый день по воздушным ухабам, вниз, вверх, знай вглядывайся в торосы, различай молодые льды, старые льды, паковые льды и тут же составляй карту, чтобы либо сбросить ее на караван судов (для них разведка), либо передать шифром по радио. Вываливались из самолета: ноги отказывали — так уставали. Тогда шли пить спирт. Утром голова болит, но нельзя ни грамма, закон: летать трезвыми.
Когда у нас на судне поют песню Визбора: «Два дня искали мы в тайге капот и крылья, два дня искали мы Серегу…» — Володя молчит. Это песня из его жизни.
Посетила бак, место работы АИСТа. Миша Барковский рассказал его, АИСТа, биографию. Этот прибор опробовали в пятом рейсе «Менделеева», но не было никого из его авторов, а у тех, кто с ним работал, ничего не получалось. Они ворчали — «клеветали» на прибор, как выразился Миша. В Москву летели монинские радиограммы: «Это не прибор, а…» И в этом рейсе у Монина было поначалу прежнее настроение, но, увидев АИСТ в настоящем деле, он переменил к нему отношение. Отлично, это его рабочее качество мне нравится.