Мы разговаривали, лебедка крутилась, а Миша стоял у лебедки: поднимал АИСТ из океана. «С какой глубины?» — «1200 метров». — «А теперь сколько осталось?» — «Теперь метров 500». Подошли Прохоров с Федоровым. Костя глянул: «Что-то мне не нравится угол». Миша: «И мне». Это про угол, который образует трос с поверхностью океана. И вдруг Костя посмотрел на счетчик метров: «Да он же не работает!» И едва ли не в ту же секунду АИСТ показался в воде. Костя закричал: «Показался!» Это такой термин при зондировании, когда стоящий у лебедки должен быстро переключить скорости на самую маленькую. «Вышел!» Еще один термин. На первой скорости подтянули его к краю океанологической площадки. «Стоп». Вот так спокойно предотвратили катастрофу, совершили еще один незаметный подвиг.
День восемьдесят девятый. Прибываем на остров Сокотру. По слухам, раковинный рай. На пеленгаторном мостике матросы красят облезшие железные конструкции. Вышел штурман Коля Рыжов. Одному из матросов: «Ну, Айвазовский, чистый Айвазовский!»
День девяностый. И снова конусы, трохусы, лямбисы, мурексы, оливы, тридакны, галиотисы. Ныряем, достаем, собираем на месте отлива. Витя Нейман показал, как искать каури, и теперь это основное наше занятие. Бродишь по мелкому месту, едва по щиколотку в воде, и тихонечко переворачиваешь камни. На каждом втором приклеился маленький черный моллюск со своим прекрасным блестящим панцирем. Чаще всего это серо-голубая бляшка с желтым овалом — вид, который называется «аннулюс», или желто-белая бляшка — «монета». Кажется, последние действительно служили денежными единицами. Во всяком случае, до сих пор в Новой Гвинее за связку раковин можно купить пищу, землю и невесту. Да и тут, на Сокотре, развернулась подобная торговля, а точнее сказать, обмен. Маленькие обитатели острова, увидев, за чем мы охотимся, быстро сообразили, что к чему, и натащили нам всяких раковин, получив в обмен шоколад, консервы, сигареты. Тигрисы, олени, медовые, арабика и еще целый ряд видов каури появились в моей коллекции.
Вообще это удивительная раковина. Обитатели Океании верили, что в ней живет дух богини плодородия, шепот которой можно услышать, приложив раковину к уху. На некоторых островах Тихого океана ею касаются рыболовных сетей, веря, что это принесет хороший улов. Каури дарили невестам, чтобы они могли иметь детей. Некоторые каури, такие, как ципрея беукоден и ципрея валентия, — настоящие драгоценности и стоят по нескольку тысяч долларов. Я взяла английский определитель раковин у капитана и теперь не отрываюсь от него.
Сокотра? Гористый островок. Чахлая пропыленная пальмовая рощица. Деревня, весьма похожая на наши среднеазиатские, с полусотней глиняных побеленных домов, голубой флаг с красной звездой на одном из них, невысокая башня и круглая крыша, очевидно, молельного дома. Вот и все.
Чиновники, прибывшие к нам на борт, были очень любезны, охотно пили водку и плохо говорили по-английски. На все вопросы они отвечали: «О’кей!», но, как выяснилось чуть погодя, оттого лишь, что просто ничего не понимали. Когда мы, обрадованные гостеприимством, спустили боты на воду и часть экспедиции уже сидела в них, чиновники внезапно замахали руками, и все вдруг застопорилось. Оказалось, они неожиданно поняли, что судно советское, и устроили совещание между собой, как быть дальше. Посовещавшись, они объявили решение: мы должны оформить заход через министерство иностранных дел. Но, быть может, водка оказала свое действие, а может, какая другая причина, только последовало еще одно решение: мы можем погулять по бережку, а они пока сами запросят Аден. Нам только этого и надо было. Они отправились на переговоры со своим правительством, мы — на охоту за раковинами.
Два дня экспедиция ныряла как оглашенная. Утром второго дня Аден официально разрешил нам заход, в связи с чем нам позволили еще и взглянуть на ту самую деревню, которую я уже описала. Население черное, много ребятишек, женщины в серебряных украшениях с головы до ног — не фигурально, а буквально, все исключительно доброжелательны, при том, что объясниться нет решительно никакой возможности.
День девяносто второй. В гидрологической лаборатории живет рак-отшельник совершенно белого цвета, его зовут Петя Белый. На днях с ним случилось несчастье: он выполз из раковины и упал на пол, ушиб свой голый белый живот. Ему было очень плохо. Приносили зеленый горошек, кусочки ананаса, манго — его любимые лакомства, которые раньше он брал прямо из рук, теперь он ничего не ел. Все загрустили, а он взял и поправился.
У гидрологов вообще интересно. Витя Нейман, Володя Прохоров и еще несколько человек по вечерам режут из дерева. Капитан купил в Коломбо деревянную негритянку, Нейман делает сейчас ее копию — прекрасно. У капитана в Дарвине был день рождения, Нейман подарил ему остров с пальмой: дерево, пробки от тропического вина (ствол пальмы) и фольга. Прохоров режет свою девушку — оригинальную.
День девяносто третий. Вчера главмех Юрий Иванович Кормилицын, очень вежливый мужчина с грустными глазами, показывал мне машину. Высокий, весь в желтых механизмах, в пять этажей, то есть в пять палуб. Два шестицилиндровых двигателя, два громадных вала, кончающихся винтами-движителями — то, что непосредственно дает ход судну, масса всякой на вид грубой, а по сути тонкой механики. Юрий Иванович сказал, что конструкция, придуманная немцами, хороша, но исполнение грешит недоделками. Показывал, где располагается вахта, как передаются команды с мостика относительно разных ходов: малого, среднего, полного, заднего, как вахтенный исполняет их с помощью такого же штурвала, что и на капитанском мостике. В этом же зале хитроумная система опреснения воды, которая работает на среднем и полном ходу, вода идет к кранам, в душ; вот отчего, когда мы долго стоим в порту или на полигоне, нас иногда предупреждают о лимите воды (питьевая до сих пор владивостокская).
Когда мы переходили из этого большого зала в совсем маленький, спросила: «То был главный ваш зал?» На что Юрий Иванович ответил: «На мой взгляд, главный — тот, куда мы с вами направляемся, заведующий всем электричеством на судне. Выйди он из строя, корабль станет куском железа, не больше». Он нарисовал невеселую картину, когда нет ни света, ни пресной воды, не работает телефон, но это, так сказать, бытовые неудобства, а главное — не действует ничего, что могло бы управлять кораблем, повернуть его, куда надо, корабль становится мертвым, теперь он игрушка волн. Еще раз пришел на ум Лермонтов: «По синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах…» О, бездна! О, вечность!.. Юрий Иванович показал успокоители качки — два крыла, которые при необходимости выдвигаются наружу и, становясь то в одно, то в другое положение, убирают бортовую качку: корабль как бы машет крыльями при шторме. А если беда в том зале?.. Но все было спокойно и снаружи, и внутри. Как человек со здоровым сердцем не замечает его в своей ежедневной жизни, так и мы на судне не думаем о «машине», об этом сердце корабля. А между тем жаркая кровь бежит по артериям именно отсюда, и жар ощутим физически: в некоторых отсеках машинного отделения температура поднимается до 40—50 градусов.
Вот, пожалуйста, говорила по радиотелефону с мамой (как хорошо, что «машина» работает нормально!), Андрей Евсеевич, начальник радиостанции, выполнил свое обещание. По спикеру услышала: «Кучкиной зайти в радиорубку». По трапу, через две ступеньки: «Москва?» — «Москва». — «Мама, мама, это я, здравствуй!» По радиотелефону надо говорить так. Сначала говоришь ты, а потом нажимаешь кнопку и слушаешь, что говорят там, в Москве. В первую минуту была полная неразбериха: мама говорила одновременно со мной и умолкала, когда умолкала я. Потом я объяснила ей, что звук идет по радиоволнам только от меня к ней, а вот когда я говорю «Прием» и переключаюсь на прием, радиоволны идут от нее ко мне. Освоили технологию, еще кое-что покричали друг другу через тысячи миль воды и тверди. Разговор продолжался минут семь, информации секунд на семнадцать. Живы, здоровы, Наташа учится, в «Комсомолке» напечатано несколько заметок.
До чего странно! Разговаривала с Москвой, и как будто так и надо, даже забыла сказать, что звоню с середины Индийского океана!
День девяносто четвертый. О Пакином зондировании говорят: сенсационное событие. Только вчера разные люди корчили гримасы по его поводу: все у него не так, как у людей, вот у Воробьева вполне надежные измерения, а у Паки понять ничего нельзя. И теперь этот успех.
Пришла к нему. Такой же: на лице, в голосе ничуть не больше торжества, чем обычно, я бы даже сказала, чем при неудачах. Иногда улыбается, но это улыбка терпения, когда приходится еще и еще раз объяснять вещи, которых не понимают сразу.
Итак, вчера «сигма» нащупала турбулентность на глубине 850 метров. Насколько я понимаю, впервые в океанологии записана структура турбулентности на такой большой глубине.
Сначала зонд опустили на 1500 метров, но он «заткнулся»: перестал давать сигналы в нижней точке. Его стали поднимать, на 1000 метров, он опять «заговорил». Его приподняли еще на 150 метров, нашли стабильные, однородные слои и с большой точностью вошли в них. Предполагалось, что с глубиной интенсивность турбулентности должна уменьшаться. Нынче выяснилось, что на больших глубинах уровень турбулентности ничуть не меньше, чем на малых. Преимущество новых измерений перед прежними, описанными в литературе: те существовали сами по себе, отдельно от всей гидрологической обстановки; эти же имеют точную привязку, поскольку на «сигме» установлен еще датчик средней электропроводности. Особенность данного эксперимента в том, что он ставился сознательно и продуманно, в соответствии с прогнозами, полученными в результате работы гидротрала, в которых не оказалось ни одной ошибки.
«Теоретики» обвиняли Паку в чрезмерном пристрастии к технике, в том, что он, не успев отладить одну установку, думает уже о другой. «Техники» — в нежелании считаться с реальностью, в прожектерстве. Может быть, в этом опережении мысли перед реальностью и зак